Без остатка

      Вольфганг даже не обернулся, услышав шорох за своей спиной, и продолжал бездумно глядеть в узкий каменный дворик за окном. Его система безопасности не давала сбоев. А может, ему было плевать, промелькнуло где-то на краю сознания. Вольфганг всегда был бойцом по натуре, никогда не прятал голову в песок и готов был идти до конца. И вот, кажется, дошел… и перед ним встал вполне закономерный вопрос – что дальше? Даже включенность в группу, многомерность новых ощущений и возможностей не прельщали, как и запутанные проблемы, и смертельно опасные ловушки, которые расставлял им Шептун. Вольфганг никак не мог проникнуться духом этой новой войны. Он помогал по мере надобности, не испытывая ни раздражения, ни азарта. Что-то перегорело внутри вместе с последним, пущенным в лоб дяде патроном, или чуть позже – когда посмотрел в расширившиеся от ужаса на кукольном личике глаза. Казалось, на губах Калы все еще горело клеймо его поцелуя – темное и порочащее ее особую, трогательную чистоту. Вольфганг не удивился бы, если бы она с отвращением вытерла губы, даже хотел этого. И тогда же он понял, что больше не смеет к ней прикоснуться.       По комнате пронесся легкий, едва слышный вздох. Он поморщился.       - Не стоило… - начал и замолчал, упрямо сопротивляясь желанию обернуться, постепенно захватывающему все его существо.       Она тоже была ужасно упрямой. Появлялась снова и снова, убеждала, уговаривала, пыталась понять. И вот не так давно, кажется, поняла и перестала появляться, исчезла с радаров, притихла. От этой тишины в эфире иногда хотелось выть по-звериному, но он запретил себе не только думать, но и чувствовать, зная, что она может прийти на этот зов. Апатия, которую при ней он выдавал за холодное безразличие, навалилась на него всей своей грузной тяжестью, но стала своего рода выходом. Его пытались переубеждать, но он пресекал любые попытки зайти на личную территорию.       - Скажи что-нибудь.       От ее мелодичного голоска с легкостью рвались любые наспех наложенные швы. Он не слышал его долгие дни, и сейчас прикрыл веки и позволил себе просто погрузиться в эти мягкие переливы, взволнованные и немного печальные.       Пару дней назад он все-таки сорвался, почти не вылезал из бара неподалеку, а вчера напился до скотского состояния и едва не отмутузил какого-то крикливого французика. Остановило его собственное отражение в настенном зеркале – он уже видел эти налитые кровью глаза, эту бешеную злобу… казалось, тот, кого он ненавидел больше всех, передавал ему издевательский привет с того света, все очевиднее проступая в чертах опухшего лица. Отвращение было таким сильным, что Вольфганга едва не вырвало. Противник, почувствовав ослабшую хватку, извернулся и даже съездил ему по лицу. Но Вольфгангу расхотелось драться. Вырубив его с одного прицельного удара, он побрел домой и завалился спать, не раздеваясь. Сегодня под глазом наливался синяк, а на душе бродила гнилостная, давно похороненная на самом ее дне муть.       Наверное, поэтому она и пришла… Но это ничего не меняло. Точнее – лишь подтверждало его правоту.       - Скажи, - снова попросила она.       - Кала, - он медленно обернулся и скользнул взглядом по изящной фигурке, - слова это просто слова. Они ничего не значат.       Его голос звучал сдержанно, поза выражала расслабленную, уверенную отчужденность, но глаза загорелись при виде нее, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Он знал, что она это видит. А она знала, что он это знает. Так они были устроены. В этом был парадокс, простота и невероятная сложность их отношений. Никогда нельзя было сказать наверняка, где заканчивается один и начинается другой.       Но это ничего не меняло.       Она немного помедлила, а потом шагнула к нему с какой-то безрассудной храбростью в глазах и прижала ладонь к щеке. Он не отвел ее руку, как не раз до этого, просто стоял и смотрел – ничего не скрывая – ни своих чувств, ни необратимости принятого решения. Кала тряхнула головой, убрала руку и отступила. Большие глаза наполнились влагой. А потом она сделала такое, от чего брови Вольфганга поползли вверх. Развязав кушак красочного сари, она спустила шелковистую ткань с плеч, немного придержала, а затем отпустила, и та с тихим шорохом упала на пол.       Он хотел бы пожать плечами. Закатить глаза. Отвернуться. Сделать вид, что это ничего значит. Сколько женщин он повидал? Сколько раз перед ним раздевались – бесстыдно или смущенно, игриво и с вульгарной откровенностью. Хотел, но не мог. В горле мгновенно пересохло, тело напряглось и потянулось к ней всей своей мощью – укрыть, защитить, овладеть. Так перед ним не раздевались никогда – обнажая душу больше, чем тело.       - Кала, - голос предательски охрип. – Оденься.       Она помотала головой.       - Это ничего не изменит, - глухо произнес он и отвернулся. – Что бы ты ни сделала, ты никогда не станешь такой… - он умолк, не договорив.       - Как ты? – закончила она за него, и в подрагивающем голосе зазвенели гневные нотки. – Не смей так говорить и думать! Я здесь совсем не поэтому...       - Ошибаешься, - он не сумел скрыть горечи собственной усмешки. - К тебе могут зайти. – Он сменил тон, пытаясь воззвать к ее здравомыслию, и, помедлив, добавил с отчетливо прорезавшейся жесткостью: - Например, твой жених.       Ревниво и глупо. Но даже мысль о том, что она будет принадлежать другому… В крови закипало и грозилось перелиться за край что-то дикое, необузданное, первобытное, но он продолжал стоять истуканом. Это был тот подвиг, который он был готов совершить ради нее. Отдать ее другому – значит, любить. Быть рядом – предать и осквернить эту красоту, разрушить ее.       - Кала, - его голос прозвучал тверже, он почти овладел собой.       Но она лишь странно улыбнулась и снова покачала головой.       - Слова ничего не значат, - повторила она за ним, и в ее глазах вдруг вспыхнуло неуместное озорство. Склонив голову набок, она еще немного постояла напротив, а затем со свойственной ей воздушной легкостью прошлась по комнате и опустилась на край кровати. – Я так часто бывала здесь с тех пор, как ты поселился во Франции, что успела выучить наизусть все коды…       - Ты?.. – он запнулся, и тогда все эти мелочи – запахи, ощущения, скрип двери перед тем, как она появилась – все то, от чего он старательно отмахивался, опасаясь за свой рассудок – все собралось воедино, представ в своем натуральном, пугающем и головокружительном виде. – Ты здесь?       - Я все оставила – жениха, семью, дом. Оставила и приехала к тебе, - в ее чистом голосе не было намека на упрек или затаенную гордость, была только не нуждающаяся в приукрашивании правда. Во всем – в словах, в чувствах… в поступках.       Она сделала это. Сделала ради него.       Она протянула руку, и он не смог удержаться, сжал тонкие пальцы, а затем и всю ее в грубоватых объятиях.       - Дурочка, - шептал он ей в волосы, прижимая к себе самую желанную в мире ношу, чувствуя, как заполняется каждая лакуна его изнуренной, выжженной ненавистью и потерями души. – Что же ты наделала? – он отстранился и заглянул ей в лицо.       По нему медленно текли слезы – она была счастлива и в то же время боялась, она прощалась с прошлым и верила в будущее. Верила за них двоих. Она жила. Она была права, а он ошибался. Если и есть в чем-то смысл, то в этой самой минуте. Все остальное – дурно пахнущая философия загнивающего мира. Мира, который изрыгает из себя людей, подобных его отцу.       - Мы справимся… - ее голос дрогнул, но в нем чувствовалась уже хорошо знакомая ему решимость. – Вместе мы справимся.       - Знаю, - вырвалось у него.       Вольфганг понимал, что еще не раз его швырнет с небес на землю и обратно, он еще не раз пожалеет о своей опрометчивости, о том, что уступил, не уберег. Но это будет потом. Сейчас он хотел лишь одного – прижать ее к себе и целовать так, как не целовал никого и никогда, подарить ей эти первые минуты любви, а затем и всю ее без остатка…