Выворачиваясь наизнанку

      Вечер начинался замечательно. Я сидел на полу, смотрел на исчёрканную неудачными попытками написать что-то стоящее тетрадь и чувствовал себя идиотом. Мысли, которые не давали покоя весь день, разом куда-то испарились, ехидно помахав платочком на прощание, и я, совершенно не подготовленный к такому повороту, пустым взглядом буравил лист с ненавистными строчками, упорно пытаясь выдавить из себя нечто достойное. Слова вырывались, выскальзывали и не давались мне в руки, словно насмехаясь, но я всё ещё пытался.       «Сосредоточься. Сконцентрируйся и пиши», — приказывал себе, повторяя эту мысль раз за разом, чтобы заполонить единой идеей расколовшуюся на части голову и по-человечески приступить к творческому процессу. Запомнить получилось. Претворить в жизнь как-то не очень. Мешало всё: неудобная поза, отвратительный запах жареной рыбы, сгустившиеся сумерки и особенно детские крики за тонкой стеной, перемешивающиеся с монотонным голосом диктора новостей. С каждой секундой они становились громче, противнее, распугивали остатки смутно мелькающих в голове образов и раздражали меня до чёрных пятен перед глазами. «Успокойся. Сосредоточься».       — А где Кеша? — раздалось прямо за дверью.       Это стало последней каплей. Взбешённый, я подскочил, ногой ударил дверь так, что та чуть не слетела с петель, и выбежал в коридор. Сестра, которую посредством этого действия чуть не пришибло, отпрыгнула и в испуге вытаращила глаза. Вся семейка, до этого оживлённо обсуждающая что-то в гостиной, как-то разом затихла и в недоумении уставилась на красного от ярости меня, практически готового убивать.       — Кеша, что… — неуверенно попыталась задать вопрос мать, но я перебил её, не дав закончить.       — Мне нужна тишина! Понимаете? Ти-ши-на! Тихая, как беззвучные разговоры рыб, тишина!       Прокричал и тут же притих, осознав содеянное, повернул обратно, не дожидаясь, пока медленно «закипающий» отец разразится возмущённой тирадой по поводу моих наглости, неуважения к старшим и непослушания, а младший брат фальшиво разревётся. При этом я чуть не сбил с ног решившую осторожно перебраться в центр зарождающегося скандала сестру, что дало мимолётную отсрочку в лице отвлечения внимания отца. Слыша окрики и тяжёлые шаги пришедших в себя родителей, ускорился и пулей влетел обратно в комнату, захлопнул за собой многострадальную дверь и для надёжности закрыл её на замок.       — А ну открывай! Открывай немедленно! — вместе с глухим стуком от удара прозвучала угроза за запертой дверью.       — Тишина! — прорычал я в ответ и опустился на пол, переводя дух.       За дверью продолжили бесноваться, но я перестал обращать на это внимание. Вместо этого отдышался, вдохнул и выдохнул поглубже. Посидел с закрытыми глазами несколько минут, а потом, когда крики затихли, пополз в сторону тетради, одиноко лежавшей в углу. Подобрал её, сел поудобнее… И замер. За стеной действительно стало тише, вот только мне почему-то не полегчало. Мысли разбегались даже с большим азартом, чем прежде, а когда я, чтобы «словить нужную волну», решил перечитать уже написанное, и вовсе исчезли. Как будто и не было прекрасных идей, манящих к себе. Не веря, я смахнул холодный пот и пробежался взглядом по готовым наброскам ещё раз. На бумаге действительно не было ни одного прекрасного луча от вдохновляющего меня солнца. Там были только тучи — рваные, грязно-серые и до комичного нелепые.       «Я ничтожество», — был вынесен беспощадный приговор самому себе. — «Я ничтожество, которое не способно даже переписать сложившееся в голове предложение так, чтобы оно не потеряло своей привлекательности. Я ничтожество, мечтающее стать великим поэтом, но от одного взгляда на писанину которого Пушкин бы помер со смеху. Я ничтожество жалкое и не имеющее таланта, упёртое, как баран, которому бы совсем не помешало не быть таким упёртым. Я ничтожество, я только порчу ценную бумагу, и, о клянусь, никогда в жизни больше не буду этого делать!»       На этой ноте я поднялся и в сердцах швырнул тетрадь с ручкой куда-то в стену, желая вместе с этим выбросить то страшное чувство, что кислотой разъедало изнутри. Но оно не уходило, а лишь грызло меня сильнее, заставляя дёргать и без того короткие волосы, до крови прикусывать пальцы и без конца ходить кругами по прямоугольной комнате. В душе медленно и мучительно рождался могучий крик, вопль, его мощь нарастала и переполняла меня, выплёскиваясь через край. Невыносимо, слишком, чересчур невыносимо!       Задыхаясь от невозможности высказаться, я дрожащими руками рванул на себя форточку, потом — всю раму, опасно покосившуюся от такого грубого обращения, чтобы найти хоть немного настолько необходимого воздуха. А потом, неожиданно для самого себя, заорал в окно. В небо. Я рассказывал ему о своём горе: сначала несмело, потом быстро и сбивчиво, переводя дух, кашляя и смахивая выступившие на глазах слёзы. Громко, до боли и хрипа, выворачиваясь перед внимательно наблюдающим миром наизнанку.       Я кричал, пока внезапно не почувствовал, что оно — яд, мешающий творить, — исчезло. Исчезло без следа, испарилось. На подгибающихся ногах я отошёл от окна и, не удержав равновесие, упёрся руками в стол, восстанавливая утраченный ритм. Сердце клокотало, бешено билось о решётку из рёбер, но вот в голове было девственно пусто. Ни раздражения, ни ошибок, ни бессвязных отрывков — ничего. Успокоившись, я сморгнул с ресниц оставшиеся слезинки, стыдясь такого проявления эмоций, и провёл рукой по лицу, стягивая мерзкую паутину неудачи, окутывавшую его. Потом наклонился. Подобрал тетрадь. Пробежался пальцами по неровным строчкам, словно хотел узнать, какие они на ощупь, и, вздохнув, взялся за ручку.