Приговорённые к жизни

Посмотри на меня, посмотри – нет отчаянней зрелища С этим сложным и ложным, румяным и пафосным мужеством. Вероника Долина

      – Чего?.. Круглые, исполненные неописуемого изумления глаза уставились на них двоих, попеременно глядя то на одного, то на другого. Но ничего так не волновало его в тот момент, как лицо Грея, за которым он лихорадочно следил и в которое смотрелся, как в зеркало: сведённые брови, кожа бледнеет, губы едва-едва приоткрываются – он удивлялся точно так же, и этот блиц, эта вспышка вдруг отдалась у него в груди сладкой, радостной болью. Поразительно, сколько всего успело промелькнуть у Грея на лице: от ледяной ярости до трепещущей надежды – но в конце концов он только потупил взгляд с каким-то щемящим сожалением, как отказываются, кривя душой, от чего-то страстно желанного и ожидаемого, и сказал глухо:       – Нет. Мой отец не мог выжить. Я сам видел его смерть.       В какой-то момент Сильвер поймал себя на том, что его задели эти слова. А потом разозлился на самого себя: ну что мог решить испуганный, измученный, одинокий восьмилетний ребёнок? Он пролежал в беспамятстве и без движения по крайней мере до середины следующего дня, и разве это не глупо – обвинять ребёнка в том, что он не догадался пощупать пульс, прислушаться к сердцебиению, приложить кусок стекла к губам, чтобы проверить, дышит ли?..       ...Остервенело цепляясь за отцовскую ладонь, Грей мог смотреть только себе под ноги, хотя это и мешало ему загонять слёзы обратно в глаза – но то и дело в небе мелькала разверзнутая пасть монстра с бездонной и зловонной утробой. Мальчик поминутно оглядывался назад, надеясь, что вот-вот, вот сейчас из-за угла выглянет мамина головка, это её удивлённое выражение, предшествующее первому раскату смеха, она обнимет, поцелует в лоб, в щёки, в волосы, прижмёт к себе ласковыми натруженными руками, и всё снова станет как раньше. Но откуда-то Грей знал, что мама больше никогда так не сделает, и плакал бессильно и горько, вжимаясь отцу в пояс и приникнув щекой к прохладной пряжке на ремне штанов.       И когда отец – сильный, крепкий, плечистый, обаятельный, а, главное, большой, тёплый и родной, у которого никогда ничего не болело – вдруг рухнул на колени, подавившись хлынувшей сквозь стиснутые зубы кровью, а потом и совсем повалился на землю, не шевелясь и глядя наверх пустыми белыми глазницами, Грей только вскрикнул и, оцепенев, уставился на безвольно распростёртое тело отца. Грей отчаянно тормошил его за плечи, как будил его немилосердно рано лет в пять по утрам, дёргал за серьги, толкал в бок... Долго мальчик ползал вокруг отца, как медвежонок вокруг убитой медведицы, оглашая воем улицу, потом рядом не упало что-то большое и тяжёлое, разорвавшееся от удара на сотни и тысячи мелких кусочков, и столб пыли, в совокуплении с осколками, превратился в густой колючий туман. Грей, не помня себя, отшатнулся и спрятался где-то, где рухнувшие балки образовали что-то вроде ниши, и сидел там, дрожа от слёз и ужаса, пока монстр насыщался смертью и горем.       – Меня зовут Сильвер Фулбастер, я твой отец¸ – повторил Сильвер, удивившись, как твёрдо у него это получилось. И вдруг придумал, что можно сказать для пущей убедительности, ну, или хотя бы попытаться: – Кто застукал тебя, когда ты пролил на мамино шитьё зелёнку и пытался смыть в ванной? Я никому об этом не рассказывал, а ты?       Грей медленно и заторможено покачал головой. Он, конечно, метнул в Сильвера недоверчивый взгляд, но это уже был акт приличия в подобного рода ситуациях, потому что об этом знали только они трое, включая мать, которая, само собой, пошумела на обоих, но, будучи из категории женщин умных и взбитых, никогда и никому не рассказывала о своей семье и о косяках, приключающихся с неугомонными и слишком целеустремлёнными для своего возраста мальчишками.       – Когда я семнадцать лет назад очнулся на пепелище среди обломков, то решил, что ты погиб вместе с мамой. Я был чуть жив, меня подобрал один старик, которого я уговорил выучить меня магии убийц демонов и...       – Так это ты заморозил тех парней?! – встрял Нацу. Эльзин кулак, облачённый в сталь, со звоном и грохотом обрушился ему на голову и отключил ещё минут на пятнадцать.       Сильвер виновато вздохнул.       – Я не хотел, – признался он. – Я собирался разморозить их сразу же после того, как разберусь со всем, но... кажется, я попал под печать Кристалла. Хотя тут, бесспорно, виновата моя жадность. Зато теперь я знаю, что к нему лучше не подходить.       – Но Кристалла там – в камне, то есть, – больше нет, – вмешалась Люси, которая хоть и с трудом, но всё же поднялась и взяла Хеппи на руки. Неожиданно разговор принял какой-то ну совсем неправильный оборот.       – Тем лучше, – отчеканил Сильвер, не готовый простить ли Ленноксу, ни его Кристаллу семь потерянных лет жизни. И почему-то он не задумался, куда он мог деться и почему. Просто он внезапно понял, что поговорить с Греем спокойно здесь и сейчас ему вряд ли удастся.       – И вы сможете снять заклятие? – уточнила Люси.       – Да, конечно.       – Но как мы в таком случае поступим с наградой? – задумалась Люси, в которой, кажется, пробудилась коммерческая сторона её характера. Ей позарез нужны были семьдесят тысяч для пресловутой квартплаты, которые она ужасно не хотела потерять, но в свете произошедшего вполне могла быть вынуждена отдать. – Ведь, если вы снимите заклятие, то сами выполните своё задание, так что эти деньги должны достаться вам.       Сильвер опять вспомнил про то, как ошалело и туповато пялился на газетный листок, и подумал, что не надо ему таких денег. Он уверенно покачал головой, выразительно воздев глаза к нему, чтобы не сомневались в его искренности.       Снять заклятие было совсем не трудно. Для этого требовалось то же, что и для того, чтобы его наложить – размашистое движение рукой, каким распахивают занавески по утрам, и всё моментально должно вернуться к прежнему состоянию. Правда, Сильвер даже близко не мог представить, что могло произойти с разбойниками и вещами деревенских за долгих семь лет заморозки, и от души надеялся, что они просто хорошо сохранились.       Когда он улучил момент, чтобы кинуть в сторону Грея короткий взгляд, тот стоял вполоборота и не смотрел на него, очевидно, стараясь мало-мало переварить услышанное. И ведь это было только малой частью того, что ему требовалось рассказать, но Сильвер твёрдо решил не отступать и заняться этим, как только с чёртовым лагерем будет покончено навсегда. Кроме того, женская и кошачья части присутствующих глядели на них с сыном с жадным зрительским вниманием, почтенно держась на расстоянии из уважения к важности момента.       Сильвер ступил ближе к лагерю, и волшебники покладисто расступились, освобождая дорогу. Но, прежде, чем заняться заклятием, он подошёл к огромному камню и заглянул в выемку, в которой когда-то покоилась бирюзово-прозрачная слезинка. Почему-то её отсутствие пробудило в нём небывалое облегчение. После этого он наконец отошёл, встав примерно в том месте, с которого наложил заклятье на разбойников, и сделал размашистый жест рукой. Лёд мгновенно отхлынул, завертелся, обдав лица вьющимся холодом, и стал постепенно сползать, пока не исчез бесследно, словно его и не было. Грей не удержался и поражённо охнул.       С минуту всё было тихо, а затем разбойники стали оживать – ко всеобщим облегчению и, чего греха таить, удивлению, – они потянулись, задвигались скованно, как после долгого крепкого сна, стали протирать глаза, тереть виски, вяло перебрасываться односложными фразами. Лошади громко зафыркали и затрясли гривами. Разбойники выглядели огорошенными и совершенно потерянными, как люди, которые, оставшись в чужом доме одни пытаются отыскать скрепку или ещё что-нибудь, о местонахождении чего понятия не имеют, топтались на месте, медленно оглядывались. Один из них случайно обнаружил заткнутый за пояс кинжал, неловко схватил его за рукоять и поднёс к лицу, рассматривая так, как будто не знал, что это такое и что с ним делать. Когда они заметили волшебников, то все лица, как одно, отметило выражение изумления и тревоги.       Люси было подумала, что сейчас начнётся очередная неприятная потасовка, и уже приготовилась будить нокаутированного Нацу, как вдруг ближайший разбойник, сообразивший, что стоит с по-дурацки разинутым ртом, догадался его закрыть и хрипло спросил:       – Кто вы? – его голос вибрировал. И, не дожидаясь ответа, выпалил: – Где мы?       Люси обернулась на друзей и Сильвера в надежде, что найдётся хоть кто-то, сильный в географии, но в конце концов сказала неуверенно:       – Это королевство Фиор.       – Королевство? – изумился разбойник. – Как... почему?       Он замолк, извергая из горла какие-то короткие глухие звуки, из которых едва ли можно было извлечь хоть что-нибудь путное. Очевидно, сейчас волшебники не могли сказать ничего, что могло бы их успокоить. Разбойники полностью потеряли память. Все до одного. Такого Сильвер от себя не ожидал. Он, конечно, предполагал, что некоторые пробелы в воспоминаниях под влиянием волшебного льда возможны, но чтобы это возымело такой чудовищный, масштабный эффект... Сильвер буквально кожей ощущал исполненный сомнения взгляд Грея, направленный прямо ему в висок.       Разбойник уставился на них с такой мольбой, что Венди громко шмыгнула, с отчаянием, потому что понял, что вынужден задать и другой вопрос, каким бы они ни показался идиотским:       – А... кто мы?       Ребята озадаченно переглянулись. Было совершенно ясно, что в данный момент разбойники не представляют опасности, не помня ничего из своей вольной, непокорной разбойничьей жизни. Поэтому Грей и Эльза спокойно прошествовали мимо расступившегося стада онемевших разбойников, сняли с лошадей их поклажу и в два приёма вынесли к остальным. Нацу к тому времени почти совсем оправился от ежедневной дозы витаминов Эльзы и стоял рядом с Люси, сложив руки на груди. В тюках, доверху набитых всякой всячиной, от золотых украшений до серебряных ложек, всё было цело и, видимо, не пострадало от семилетнего льда.       Встал вопрос о том, что же делать с целой оравой заблудших одуревших овец – не замораживать же их обратно. Было решено отвести их в деревню, а там уж решат, как с ними поступить. Как-то незаметно ни для кого, кроме Грея, Сильвер пошёл за ними, готовясь произнести перед старостой и деревенскими весёленькую извинительную отповедь, которую сочинил ещё по пути сюда. На самом деле он изо всех сил старался не думать о том, что явился причиной впадения в растерянный маразм этой кучи дюжих молодцов, которые, хоть и были разбойниками когда-то, но ему лично ничего не сделали. По пути он вдруг неожиданно осознал, что шагает в ногу с небезызвестным Саламандром, слухи о котором расползлись по всему королевству, принимая порой просто какие-то не в меру извращённые формы, на деле оказавшимся непосредственным бестактным мальчишкой.       В деревне ребята не без некоторой скованности предъявили жителям ораву топчущихся мужчин, с ужасом взирающих на других людей, точно никогда их не видели, а, чтобы хоть немного сбавить градус, отдали старосте тюки, набитые вещами, за что он промямлил что-то в благодарность и вручил туго набитый мешочек с четырьмястами тысячами золотых. На Сильвера никто даже не обратил внимания, и он был рад возможности не открывать рта. Бывших разбойников препоручили деревенским, предупредив, что через какое-то время они могут и вспомнить о том, как жгли костры на большой дороге, поэтому следует немедленно сообщить в ближайший город, чтобы их забрали и что-нибудь с этим сделали. Словом, сбагривание разбойников прошло относительно удачно.       Им разрешили остаться на ночь, чего Нацу, не желавший второй раз за день трястись в поезде, только и ждал. Кроме того, за выполнением задания (о мелочах Нацу не заботился – главное, всё сделано, как договаривались) неминуемо следовал плотный ужин, не отведать который было бы просто преступлением, и Люси, размякшая от мысли об умножении имеющихся у неё свободных денег, не взялась возражать. Вечер они провели в небольшой комнатушке с низким столом, где ни на минуту не прекращалась возня – Грей и Нацу даже попытались в очередной раз выяснить отношения, но локоть Драгнила весьма неудачно впечатался прямо Эльзе между глаз, и огонёк, едва распалившись, уныло погас.       Не желая встречаться с деревенскими, Сильвер остался сидеть в уголке, в который раз размышляя, как бы всё обернулось, послушай он Гилдартса – всё уладилось бы гораздо раньше, если бы только тогда Хвост Феи дотянулся до его озябшей души и подвёл за руку к высоким своим, щедрым воротам, у них с Греем были бы месяцы, годы... Он украдкой поглядывал на сына, и всё внутри заходилось от нежности, желания прижать к себе, сжать и не отпускать, всё его существо кидалось навстречу, рвалось разделить свою любовь, накопившуюся за долгие годы одиночества и тоски. Отмахнувшись с презрением и пренебрежением от Нацу, Грей подпёр щёку рукой и уставился куда-то поверх головы Венди.       Ему ужасно хотелось поговорить с отцом, как-то выведать, вызнать, где пропадал столько лет, почему только сейчас он видит его, изменившегося, постаревшего, но Грей отчаянно не знал, с какого конца подступиться. Он не мог придумать, что сказать, вопросов было столько, что он понятия не имел, с чего начать, как обращаться с ним, откуда взять силы, чтобы признать, что они – родня, чтобы назвать его отцом. Грей всё пытался и никак не мог заставить себя подняться и подойти к нему – всё ожидал, что что-нибудь произойдёт само собой, и минуты тянулись за минутами, обрастая томительными и мрачными мыслями, главным образом, страхом перед глобальными переменами, присущим почти всем людям.       Ведь очевидно же, что всё отныне будет иначе, весь уклад, всё перевернётся в одночасье, и Грей, зная, насколько полнее и счастливее может стать его жизнь, всё равно панически боялся меняться. И ненавидел себя за то, что сквозь раздирающие его на части сомнения, не радуется и не ликует, узнав, что существует на свете по-настоящему родной человек, любящий его и беззаветно им гордившийся.       Поэтому, когда отец встал и вышел на улицу, Грей испытал одновременно и облегчение, и досаду. С того момента уже ничто из их обычных вечерних гильдейских забав его не радовало, не доставало того упоительного наслаждения, он не мог найти себе места, комната вдруг стала узкой и тесной, ёрзал на подушке, никак не получалось устроиться. Наконец, задушив трепетно-смущённый ужас, он встал и выскользнул из комнаты, несколько раз попал не в ту дверь, один раз напоролся на коморку для швабр, и только после этого наконец обнаружил хлипкую деревянную дверь на одной петле, осторожно толкнул её и вышел.       Когда Сильверу требовалось немедленно о чём-либо задуматься, он доставал из кармана жестяную коробочку Жанны и долго и пристально её рассматривал, уносясь мыслями далеко. Сейчас он вертел её в пальцах, в который раз пытаясь объяснить себе, почему она так ценна. Грей притулился рядом, молча глядя на ночной гребень леса, где они встретили Демона. Теперь, когда они знали, что чудовище скрывается там, фантомы, пришедшие из темноты и залегшие в воображении, уже не казались такими уж бесплодными и бездоказательными. Даже удивительно, как деревня так долго просуществовала, зная, какая у них под боком обитает тварь.       Сильвер в последний раз надавил большим пальцем на крышечку коробочки и убрал её обратно в карман.       – Если хочешь, я уйду.       Грей фыркнул.       – Ведь по большому счёту ты мне ничем таким не обязан: я тебя не воспитывал толком, не растил, не был тебе опорой, когда это требовалось. Как бы там ни было, на сегодняшний момент я совсем тебя не знаю и, наверное, не имею права ни на чём настаивать, – Сильвер и сам удивился, с каким спокойствием говорит всё это. – Я только хотел убедиться, что у тебя всё хорошо.       Минуты три оба молчали. Грей напрочь позабыл всё, о чём хотел спросить, и тянущая, тоскливая пустота разверзлась у него где-то в области солнечного сплетения, лёгкий болезненный сквознячок пробежал по сердцу, обдав его колючим чёрствым холодом.       – Я... я думал, что ты погиб, – выговорил он наконец сипло.       – Аналогично, – невесело усмехнулся Сильвер и прибавил: – Но я действительно мог умереть – во-первых, элементарно от горя, а во-вторых, на мне не было живого места, когда я очнулся. Я сначала как-то и не почувствовал. Даже умудрился как-то прошагать половину леса – помнишь, за городом, – а там, кажется, рухнул без чувств. Впрочем, я плохо всё это помню. Меня подобрал один старик – нудила, которому нравятся длинные имена. Привёл в чувства, научил магии... Мне хотелось расквитаться с Делиорой за вашу смерть, и можно представить себе (хотя, нет, пожалуй, нельзя) мои чувства, когда я узнал, что его уже запечатали.       – Да, это Ул... – тихо сказал Грей, обнаруживая, что в глазах мутнеет, горло саднит, сердце барахтается и трепыхается в груди, как рыба, выброшенная на сушу, отбиваясь от настойчивого призрака – ледяного вихря, окутывающего чудовище, и последнего мановения губ на обледенелом лице, слова, до сих пор живо и ясно звучащие у него в голове.       И вдруг начал рассказывать, как его нашли среди обломков Ул и Леон, израненного, избитого, истерзанного, опухшего от слёз и злобы, произраставшей из боли утраты и кромешного ужаса перед огромным и всесильным; как прошибал озноб и отнимались ноги, месившие пушистый снег в горах, стук зубов перебивал вой ветра; как кубики льда постепенно стали течь вместе с кровью, магия вдруг стала проистекать из-под пальцев, как быстро Ул стала самым важным человеком в жизни, источавшим накопившееся тепло, которое ей некуда было девать, которое сочилось у неё из глаз бессильно и тихо. Потом – как ушёл, и она спасла его, спасла, угаснув и обратившись в нетающий лёд, а после – через годы – утекла и слилась с океаном, став бескрайне свободной и вечной. И он отправился в путь, с одним рюкзаком, буханкой хлеба и куском сыра, оставив придавленного горем и разочарованием Леона.       Как-то неожиданно вдруг стал говорить о том, как они с гильдией отправились на остров для прохождения экзамена, где он повстречал – только представь себе! – её дочь, абсолютное её повторение, – сгусток гнева, боли и обиды. И битвы, битвы, всполохи яркого алого пламени, перемежавшегося с искрами, бьющими из скрещивающихся клинков, скользящих вдоль и навстречу натруженным истерзанным рукам, порывы ветра, ударяющие в лицо, кровь, ужас, ликование и яркий блиц – как занавес вздымается над судьбой – испещрённого морщинами бледного мягкого лица, наклонённого и слегка удивлённого.       А вообще, было это очень даже весело, смешно и трагично, что уж там... Но всё же тот кошмар не желал отпускать, нет-нет да и опять занывал, как колени ноют к дождю, когда думал, что навсегда оставил это позади, ненавязчиво демонстрировал свою над ним власть, потуже затягивая жгуты на горле и сердце.       Сильвер стоял, слушал его и всё яснее убеждался в том, что просто не может уйти, что бы там не ляпнул, полагаясь на свои благие намерения, которыми, как известно, вымощена дорога в Ад. Если уж, столько лет шагая по одной земле и не подозревая о существовании друг друга, они с такой поразительной симметричной точностью продолжали помнить и терзаться, то есть, как оказалось, каким-то шестым, седьмым, сорок восьмым чувством ощущали друг друга, как близнецы просыпаются утром после сна, который видели оба и удивляются, почему у других не так, то теперь не может существовать ни одной убедительной и уважительной причины расставаться вновь.       – ...Завтра возвращаетесь? – спросил Сильвер, чтобы не позволить неприятно длинной паузе и дальше разрастаться между ними.       – Ага, – сказал Грей и, подумав, прибавил: – Хвост Феи – моя семья, и я очень их люблю.       Сильвер так и слышал в голове вибрирующий шёпот Мириам: «У тебя есть семья?» и свой ответ, такой бестолковый, на фоне его жизни, несообразный.       – Да, конечно. Я понимаю.       Грей немного подумал, губы его шевелились, хотя он ничего не говорил, точно пережёвывая слова, наконец, поборов благоговейную робость, обернулся к отцу:       – Может, тогда пойдёшь с нами?       «Слушай, а айда к нам в гильдию!»       Прежде, чем отреагировать сообразно обуревавшим его в тот момент чувствам, Сильвер решил убедиться, что верно истолковал услышанное, поэтому нерешительно уточнил, усмехнувшись машинально:       – Правда?       Грей кивнул, глядя отцу не в глаза, а куда-то правее, на висок, чтобы скрыть своё смущение. Обычный жест самосохранения совершенно обескураженного ситуацией. Сильвер знал, что именно так смотрел на своего отца, когда тот проверял субботнюю уборку в комнате, дабы быть уверенным, что единственный сын не решил проблему всеми любимым способом – побросать всё в шкаф, создав таким образом притягательную иллюзию чистоты и простора, и выяснялось в процессе инспекции, что именно к такому выходу он и прибегнул, и отец, зацепившись за нечаянно выползшую между дверцами шкафа ручку ракетки или вешалку, утопал в груде хлама, лавиной хлынувшего на пол. Сильвер беспомощно и обречённо наблюдал, как отец с неподвижным лицом и в тяжёлом молчании выбирается из-под толщи вещей, отряхивает с ноги какую-нибудь майку-футболку-носок, бросает на него пронзительный взгляд, на который Сильвер мог ответить только так – глядя вскользь, обтекая отцовские глаза, – и выходит из комнаты, громко (громоподобно) хлопнув дверью. А секунду спустя Сильвер слышал, как за стенкой гибельно защёлкивается замок. У отца всё всегда выходило по-своему, как могло быть только у него, и сына он любил точно так же – не пойми, как. И именно он пресёк всякие разговоры о занятиях магией – считал это несусветной блажью.       Сильвер слегка подался вперёд, отделившись от деревянной стены, сделал несколько шагов к сыну, и он не отшатнулся, не отвернулся, не отошёл, просто стоял, как в воду опущенный, как провинившаяся собака, такой плечистый, такой красивый, родной. Когда они обнимались в последний раз, мальчик доставал ему едва ли до пупка, и обвивал его пояс чуть ли не во всю длину своих ручек. А теперь они могли прильнуть грудью к груди, прижаться живот к животу, на равных. Грей ткнулся лбом отцу в плечо, неловко уперев руки ему в грудь, и тихо заплакал. И Сильвер только сильнее стиснул его волосы между пальцев, не умея объяснить себе, как он умудрился прожить столько лет, не чувствуя под ладонью его вздрагивающие плечи, не слыша голоса, из чего вообще складывалось жизнь, в которой не было сына и всех вытекающих из этого обстоятельств.       Минуту спустя, когда Грей сомкнул руки у него на спине, Сильвер осознал, что у него по щекам катятся слёзы, и на плечах медленно осыпается камень, готовый при каждом неверном движении согнуть ему спину. Сколько времени он желал плакать и не мог, как будто глаза раз и навсегда обескровили, обесточили и осушили, и всё, что способно давать пищу слезам, стало оседать у него на сердце и на лёгких тяжёлым ржавым налётом, мешая дышать. Он чувствовал, как слёзы вымывают всю эту грязь и копоть, всю тяжесть, и легкокрылая, небывалая, неописуемая свобода разливалась в теле приятным мягким уютным теплом.       – Папа...       Сильвер припал щекой к его волосам и осторожно погладил спину, не обнаруживая ей края и всё время напоминая себе: он уже взрослый парень, взрослый...       – Ты вырос настоящим мужчиной, Грей. Мы очень гордимся тобой.       Кажется, Грей ещё промычал что-то неразборчивое и затих.       Когда они вернулись в выделенную им комнату, оказалось, что все уже спали мертвецким сном, расположившись как попало и ещё пораскинув руки так, что лечь где-либо спокойно можно было, разве что сложившись вчетверо. Впрочем, Сильвера не особенно беспокоила перспектива спать под открытым небом – как будто в первый раз, – но тут Грей проявил себя как ещё более непринципиальный человек. Отпихнув в сторону храпящего Нацу, который укатился в другой конец комнаты и оказался прямо под боком у Люси, он жестом позвал отца, и тот, переступая через руки-ноги волшебников, как через мины, присел рядом, отметив, что больше не удивляется непосредственности Гилдартса. Они заснули мгновенно и крепко, вначале, может, даже в обнимку, а затем Грей отвернулся к стенке.       Проснулись все, само собой, от истерического вопля Люси, обнаружившей у себя за пазухой розовый ёршик Нацу, чей лоб упирался прямо ей в грудь. Сильвер подумал спросонок, что обычно женщины так орут, когда видят таракана или крысу – он не один раз наблюдал панические подпрыгивания на стулья и беспорядочные и бестолковые махания шваброй-веников-лопатой, которые не производили на всю эту заразу ни малейшего впечатления. День начался с хаоса. Когда Сильвер посмотрел на Грея, тот только пожал плечами и изобразил гримасу презрения, которая относилась, само собой, к Нацу.       До самого полудня Люси не могла простить Нацу его беспардонного на ней валяния, а Драгнил силился понять, что он опять сделал не так. Эльза была в предвкушении расставления покупок по полочкам в её комнатке в общежитии, этой квинтэссенции удовольствий, связанных с приобретениями. И только в начале первого часа дня им наконец удалось выехать из деревни, которая всё ещё была в оцепенении от всего новоприобретённого и возвращённого.       Лишь на второй час пути ребята стали присматриваться к человеку, которого до того почти не замечали, и Люси, чтобы немного развлечься, попыталась представить, что будет с Джувией, когда эта парочка выйдет на передний план, затмив всех остальных своей феноменальной до смешного похожестью. Тот факт, что у Грея вдруг обнаружился отец, был принят с удивительными лёгкостью и спокойствием, Люси и сама не понимала, как так, словно бы они знали это всю жизнь. Хоть у кого-то будет, как у людей, подумала она, и едва ощутимый сквознячок пробежал по сердцу, когда она вспомнила отцовский кабинет, его фигуру, стоявшую против света и властно-повелительный тон, затем – последнее письмо, ровный почерк, гора свёртков.       – Что-то не так, Люси? – Эльза оторвалась от созерцания пейзажа, зачем-то пригладила волосы полуобморочного Нацу и посмотрела на Хартфелию.       – Как приедем, навещу-ка я маму и отца, – объявила Люси. А ещё она вознамерилась урвать ещё целый день на развлечения и отдых и никому не позволить ей помешать, что бы там ни произошло.       Они наконец возвращались домой. В Хвост Феи.