Прах и Пепел

У-ни-зи-тель-но. Это унизительно — приходить сюда каждую неделю в девять утра в пятницу. Каждую чёртову пятницу, ровно в девять утра, сидеть у дверей твоего кабинета и ждать свою очередь. Начинать выходные с созерцания твоего всегда сосредоточенного лица. А что ты думаешь по поводу того, что каждая рабочая неделя, вот уже как полгода, заканчивается наблюдением моей персоны в твоей приёмной? «Это моя работа, Малфой», - вот что ты скажешь, если я спрошу. «Это формальность, на самом деле тебя никто не ненавидит, Малфой», — вот что ты скажешь, если я когда-нибудь решусь спросить. Быть зависимым от умиротворяющего зелья, заключения колдопсихолога и твоего отчёта — унизительно. Унизительно прятать руки от чужих брезгливо-любопытных взглядов, натянуто улыбаться, отвечая на идиотские вопросы, отворачиваться или опускать глаза в землю, натягивая на лицо капюшон мантии, чтобы случайно не столкнуться с кем-то из прошлой жизни. Если бы внешняя оболочка отображала содержание, то я бы уже давно превратился в садового гнома. В мелкого, скукожившегося, с лысой картофельной головой, уродца. Из разряда тех, что водятся в теплицах позади нашего поместья (О, прошу прощения, водились. Раньше водились, потому что теперь у нас нет даже собственных домовиков, не то что теплиц или конюшен). Ко мне и относятся соответственно — презрительно и с толикой брезгливости во взгляде, мол, не выбросишь, потому как существо разумное. Но, всё же, существо.

***

Мне не нравится мое новое жилище: каменная коробка с огромными окнами практически во всю восточную стену и небольшой кухней при входе. Каждое утро бессердечное солнце жарит по моим воспалённым векам адскими лучами. Словно назло, в насмешку над тем, что я ни черта не сплю без зелья. После Азкабана вообще мало кто спит, ты знаешь об этом? Нет, конечно, откуда тебе такое знать. Я ненавижу свою квартиру. От всего сердца. Или того, что там на его месте у меня находится. Я испытываю настоящую неприязнь к тому, что у меня после войны не осталось ничего собственного. Жильё, работа, продукты, одежда — всё выдало Министерство. Даже домовик, и тот работает на Министерство и получает за это деньги. «...нистия, мистер Малфой. Вам очень повезло попасть под амнистию», — увещевал меня адвокат, когда я сидел в кабинете для допросов и пытался прийти в себя. Яркий шар, теряющийся под сводами зачарованного потолка, слепил мои, непривыкшие к такому количеству света, глаза. Они болели и постоянно слезились. Я ощущал себя зверьком, который впервые с момента рождения раскрыл веки. Не то чтобы в Азкабане было так же кошмарно, как раньше, нет. Отец вообще сказал, что в сравнении с тем, что здесь было, мы попали на курорт. Камеры теперь сухие, чистые, с узкими койками и, что главное, без дементоров. Но освещение там все равно не такое интенсивное, а справиться со сквозняками оказалось еще более нереальным, чем отправить из тюрьмы бывших стражей. Я уж не знаю, кто там санкционировал эту амнистию, но когда вышел, я думал, что до конца жизни буду ему благодарен. Два года в одиночной камере казались мне одним бесконечным сном. Днём сурка, если пожелаешь. За время, проведенное в Азкабане, я немного поднаторел в маггловских терминах. Там выбор небольшой — либо читаешь, что дают, либо сходишь с ума. Особо ярые приверженцы недо-Лорда, конечно, отказывались поначалу. Но, как только численность претендентов на койку в Мунго перевалила за второй десяток, стали читать как миленькие. Корчили рожи, плевались, швыряли книги во все углы, но не отдавали обратно. Мне кажется, что это помогало концентрироваться. Сосредотачивать свое внимание и ненависть на вещах, а не на самом себе — довольно неплохой вариант. Правда, после того, как я получил окончательное разрешение на возвращение в магический мир и устроился в нём (а точнее, меня в нём устроило Министерство), понял, что сменил одну камеру на другую, более просторную.

***

— Драко Малфой, — голос твоей секретарши возвращает меня на землю, из-за чего я немного вздрагиваю. — Мистер Малфой, ваша очередь. Киваю, поднимаясь с жесткого деревянного стула, на котором только удобно устроился. Я прихожу сюда уже полгода, но никак не могу привыкнуть к этим ужасным колченогим обрубкам, которые Министерство расставило в каждой приемной у каждого чиновника. Это приспособления для пыток, а не места ожидания. Они нервируют меня. Подавляю желание вытереть вспотевшие ладони о брюки, делаю два глубоких вдоха. Затем аккуратно стучу, жду четыре секунды и вхожу. Похоже, я единственный, кто соблюдает это простое правило этикета. И, похоже, что тебе до этого совершенно нет никакого дела. Потому что, когда я вхожу, ты сидишь, склонившись над очередными документами, и что-то сосредоточенно выписываешь на пергаменте. Вокруг порхают разноцветные самолетики из разных отделов, ожидая своей очереди. Ты игнорируешь их и, не отрываясь от документации, жестом указываешь мне на кресло напротив и просишь подождать. Это кресло, конечно, приятнее тех пней, что стоят в приёмной, но до мебели в мэноре им далеко. Как и матрацу, тумбе, столу и двум стульям в моей новой квартире, если уж на то пошло. Энергия, идущая от тебя огромными волнами, пропитала все вокруг. Слева — заколдованная печать штампует документы, готовые на подпись министру. Справа — зачарованное перо записывает все, что ты параллельно бормочешь, вычитывая отчет. Чёртовы самолетики порхают вокруг, врезаясь друг в друга, сталкиваясь со стопками книг и папок, застревая в пространствах между ними. — Малфой, — поднимаешь голову и энергично киваешь в знак приветствия, слегка приподнимая уголки губ. Смущение и жалость, которыми сочится твой взгляд, можно резать ножом и мазать на хлеб. Это, конечно, не чёрная икра на завтрак в Малфой-мэноре, но что мне ещё остается? Только довольствоваться тем, что одно моё присутствие вызывает в тебе чувство неловкости, и оставаться при этом максимально равнодушным. «Это формальность, на самом деле тебя никто не ненавидит, Малфой». — Грейнджер, — отвечаю тебе легким поклоном головы и поджимаю губы. Искусственный свет, льющийся из окна за твоей спиной, просачивается сквозь твои пушистые волосы, отчего те приобретают золотисто-огненный оттенок. Я ненавижу утро и солнце только за то, что ты всегда такая свежая и бодрая, полная жизненных сил и энергии. Каждую пятницу, что я прихожу сюда, ты уже в самом разгаре рабочего дня и мечешься из кабинета в кабинет, нагруженная кипой разномастных документов, умудряясь раздавать указания подчинённым. Я же ощущаю себя кистью паралитика в глухом сером кармане. Тощей бледной кистью старого паралитика, которая давно бесполезна, но от неё никак не избавишься. — Процедуру ты знаешь, Драко, — ты протягиваешь ко мне ладонь в ожидании. У тебя небольшая аккуратная ладошка с тонкими разветвляющимися линиями на ней. Интересно, что значат все эти бороздки? У магглов есть такая наука — хиро... хиро-что-то-там. Что-то связанное с чтением судьбы по руке. Трелони как-то схватила мою руку на предсказаниях и попыталась по ней прочесть мою, якобы, долю. Но я вырвал ладонь из её цепких пальцев и сказал катиться к черту. Я не верю в эти бредни и, уж тем более, не хочу их слушать. Ты чуть качнула ладонью, напоминая мне о предстоящем. Да, я знаю процедуру. Сначала — палочка. Ты проверишь её на предмет использованных заклинаний (на ней, конечно, стоят ограничения, но протокол есть протокол). Затем — воспоминания. Здесь два варианта: либо я отдаю их на просмотр добровольно, либо ты применяешь легилименцию. Я всегда отдаю их добровольно, потому что не хочу, чтобы ты видела то, что тебе знать совершенно не нужно. То, как я мечусь по своей каморке, словно раненый гиппогриф, выходит за рамки протокола, уж извини. После — сыворотка правды и ровно три вопроса: «Нарушали ли вы запрет на контакты с родственниками и другими осуждёнными за прошедшее время?», «Отлучались ли вы из своей квартиры куда-либо, кроме разрешённых мест?» и «Варили ли вы запрещённые зелья или покупали ли вы запрещённые ингредиенты?». — Нет. Я бы с удовольствием написал своей матери, Грейнджер. — Нет. Я бы с удовольствием посетил парочку борделей в Лютном, Грейнджер. — Нет. Я бы с удовольствием сварил себе оборотное и пожил пару часиков как нормальный человек, Грейнджер. — Хорошо, Драко. — растираешь виски и возвращаешь мне палочку. Ничего хорошего я не вижу уже очень давно, но, по привычке, киваю, не желая больше задерживаться в твоем кабинете. Не желая попадать под влияние твоего удушающего жизненного света, сбивающего с ног. Ты горишь всеми цветами радуги, Грейнджер. Ты чертов искрящийся фейерверк, и я не хочу, чтобы твои светящиеся огоньки обожгли мне кожу.

***

Нас раскидали по всей Британии. Нас, бывших Пожирателей, попавших под амнистию щедрого Министерства, расселили в однокомнатные каморки, размером в сорок квадратных метров, с раздельной ванной и туалетом. И, похоже, только мне повезло с огромными окнами. Мы все под домашним арестом до окончания срока. У Панси осталось три месяца до его истечения. Нотту — два года. Блейз, вообще, не участвовал во всём этом дерьме и отлёживает себе бока на вилле в Италии. Отец... Все старшее поколение Пожирателей(кроме тех, кто переметнулся в последний момент на сторону Ордена) получило пожизненное и под амнистию не попало. Мне же осталось три года, шесть месяцев из которых я уже провёл в этом подобии жилья. Когда мне окончательно осточертевает эта каменная коробка, я надеваю мантию и, надвигая капюшон пониже, сверяюсь со списком мест, которые мне можно посещать. Там всего три пункта, но я каждый раз глупо всматриваюсь в равнодушные строчки, надеясь увидеть там что-то новое. Список «разрешённых мест» состоит из: — Министерства (естественно); — Косого переулка (и на том спасибо); — Святого Мунго (ну конечно, вдруг кто-то из нас окочурится, какая будет потеря для всего магического сообщества). Тем не менее, это лучше, чем полная изоляция, которую присудили моей матери. Мы не разговаривали с ней уже два с половиной года. Если я хочу что-то ей сказать, то пишу это на пергаменте и отдаю через специального пристава в Министерстве в пятницу. Естественно, все проверяют и читают, поэтому ничего личного или по-настоящему важного я сказать ей не могу. Но она хотя бы знает, что я жив и всё нормально. «Это формальность, на самом деле тебя никто не ненавидит, Малфой». Лгунья, лгунья, лгунья.

***

— Малфой. — Грейнджер. Сегодня очередная пятница. Какая она уже по счету? Тридцатая? Тридцать вторая? Я сбился со счёта на двадцать пятой, все равно они как одна похожи друг на друга. — Твою палочку, пожалуйста. Рука паралитика. Тощая бледная рука паралитика в сером глухом кармане. — Угу. Сегодня все так же, как всегда: слева документы получают штамп и складываются на полку, справа зачарованное перо записывает твои комментарии к отчетам подчинённых, разноцветные самолетики нетерпеливо врезаются в окружающие их предметы. Искусственный свет, льющийся из окна, за твоей спиной превращает тебя в огненную деву, Грейнджер. Ты — моя персональная Гестия, и я не знаю чего в тебе больше: домашнего уюта или жертвенного огня. — Нарушали ли вы запрет на контакты с родственниками и другими осужденными за прошедшее время? — Нет. Я бы хотел написать матери нормальное письмо, Грейнджер. — Отлучались ли вы из своей квартиры куда-либо, кроме разрешённых мест? — Нет. Я бы хотел заглянуть в «Кабанью голову» и надраться там огневиски, Грейнджер. — Варили ли вы запрещенные зелья или покупали ли вы запрещенные ингредиенты? — Нет. Я бы хотел сварить пару тонн оборотного и жить под ним остаток срока, Грейнджер. - Хорошо, Драко. - Угу.

***

Косой переулок остался таким же, каким я его помнил — извилистым и мощёным. Многочисленные лавки наседают одна на одну, теснясь по обе стороны от узенькой улочки и зазывая клиентов потратить свои денежки. В кармане у меня лежит несколько галлеонов, которые я намереваюсь потратить на пару бутылок огденского и килограмм сахарных перьев. Это, конечно, не миллиарды, которые были у меня раньше, но учитывая то, что последние два года я обходился деревянной миской с баландой и стаканом псевдо-кофе, всё не так уж и плохо. Солнце нещадно жжёт мне затылок, нагревая мантию до неземных температур, но я не хочу снимать капюшон и доставать из карманов руки. Я не хочу «выходить» в мир настолько. Не хочу, чтобы они меня узнавали. Сейчас каждая побитая собака знает кто я такой и что у меня на предплечье. А еще то, что полгода назад меня отпустили по амнистии. Я знаю, что Панси где-то на юге страны, кажется, в Гастингсе. Живет в маггловском квартале, как и я. Нотт, тоже где-то там, может в Кантербери или Дувре; сплетницы в книжном сразу же умолкли, как только завидели меня. Люди видят, что мы пытаемся жить дальше. Люди видят, что мы не опустили рук, а ещё как-то барахтаемся. И за это они нас ненавидят. «... на самом деле никто тебя не ненавидит, Малфой», — мне кажется, именно это ты бы сказала, если бы знала, о чём я думаю. Мне жарко и душно. Пот струится по спине, оставляя прохладные дорожки вдоль позвоночника. Ладони взопрели в карманах тяжелой темно-синей мантии настолько, что мне кажется, палочка выскользнет у меня из рук, в случае чего. Хотя на ней столько запретов, что она все равно бесполезна. Я уже купил все, что хотел. Огневиски мне продала сердобольная Ханна Эббот, тайком от этого своего Лонгботтома. А вот с сахарными перьями все вышло куда прозаичней. Я забыл, что они продаются в «Сладком королевстве» и полчаса стоял перед витриной у Фортескью, отпугивая покупателей, пока хозяин не вышвырнул меня взашей. «Никто тебя не ненавидит, Малфой», — снова повторила бы ты. — Эй, — сзади послушался чей-то юный неокрепший басок. — Ты, с капюшоном на голове, эй! Я игнорирую кричащего, продолжая идти дальше. Мне сегодня не до них. Я не хочу ввязываться в неприятности. — Эй, ты что, оглох, пёс? — к первому баску присоединился тоненький фальцет, а потом и ещё парочка ломающихся подростковых голосов. Я только зашагал быстрее, не желая обращать внимание на бурлящих гормонами подростков. Ещё не хватало в потасовку с детьми встрять. — Не, он глухой, походу! — Да похер, Ступефай! Я ощущаю себя кистью паралитика в глухом сером кармане. Тощей бледной кистью старого паралитика, которая давно бесполезна, но от неё никак не избавишься. — Ну что, пёс, допрыгался? — тот, что повыше, и был обладателем неокрепшего баса. Он стоял прямо напротив меня и смотрел с неприкрытым отвращением. Рядом с ним переминался с ноги на ногу толстый пацан лет пятнадцати, головы на две меня ниже. Сзади маячило два лба, габаритами напоминающие Крэба и Гойла. При упоминании о Винсенте, внутри зашевелились острые иглы. — Держите его и тащите вон в ту подворотню, - юнец нехорошо оскалился и демонстративно потёр руки. ... небольшая аккуратная ладошка с тонкими разветвляющимися линиями на ней. Удар. ... интересно, что значат все эти бороздки? Ещё удар. «... никто тебя не ненавидит, Малфой». Несколько ударов в живот толстыми носками ботинок превратили мои внутренности в кровавое желе. ... его можно резать ножом и мазать на хлеб. Это, конечно, не чёрная икра на завтрак в Малфой-мэноре, но что мне ещё остаётся? Какой-то подонок задевает ногой могу голову, и она дёргается, крепко приложившись к стене. Из глаз сыплются искры. ... золотисто-огненный оттенок. Ты — моя персональная Гестия, и я боюсь, что твои огоньки прожгут во мне дыры. Наверное, их испугало количество вытекшей из раны крови, потому что больше ударов не последовало, и наступила блаженная темнота.

***

— Мистер Малфой, вы меня слышите? Свет. Яркий и ослепляющий свет прожигает мои опухшие веки, заставляя глаза слезиться. Воздух сухой, пахнет настойками и свежим постельным бельем. Пахнет стерильностью и равнодушием. — Мистер Малфой, вы знаете, где находитесь? Раскрываю газа и моментально закрываю вновь. Мне слишком больно смотреть на всю эту белоснежную накрахмаленную идеальность. Я пытаюсь дышать более поверхностно, чтобы не заразиться этим бесконечным идиотиз... идеализмом. — Мистер Малфой, вы знаете, какой сегодня день? День, когда я понял, что такое карма. Я был натуральным подонком в школе. Я был таким же мудаком, как и этот пацан, который кинул Ступефай мне в спину. «Всё возвращается, Драко, — говорила мне мама, когда я мял её розы или насылал заклятия на домовиков. — Всё возвращается, веришь ты в это или нет». — Мистер Малфой, мы не можем держать вас здесь больше суток: вам свели все синяки и ссадины, и у вас нет повреждений мозговой ткани. — Хо... хорошо, — мне все ещё больно дышать. Эти козлы оставили мне парочку сломанных рёбер. Что ты скажешь на это, Грейнджер? Что ты скажешь, если узнаешь, что даже медики в Святом Мунго отказываются меня нормально лечить? — Хорошо, можно воды? — у меня во рту высохшая земля. Просто дайте мне воды, чтобы смочить горло, и я даже смогу молча удалиться из палаты, не нарушая более вашу стерильную нирвану. «Это формальность, на самом деле тебя никто не ненавидит, Малфой».

***

— Нарушали ли вы запрет на контакты с родственниками и другими осуждёнными за прошедшее время? — Нет. Я хочу рассказать матери о том, что она была права, Грейнджер. — Отлучались ли вы из своей квартиры куда-либо, кроме разрешённых мест? — Нет. Я хочу уехать отсюда на континент. Туда, где меня никто не знает, Грейнджер. — Варили ли вы запрещенные зелья или покупали ли вы запрещённые ингредиенты? — Нет. Я хочу сварить себе три котла зелья сна без сновидений и переборщить с дозировкой, Грейнджер. —Хорошо, Дра... Что это? — твои глаза округлились до размеров перламутровых сережек моей матери. — Драко, что это? Ты указываешь на огромный фиолетово-багровый синяк на моём предплечье — ещё один «подарок» от целителей на память. — А, — одёргиваю задравшийся рукав мантии и встаю с кресла, — ничего. — Малфой, — угрожающе щуришь глаза, поднимаешься со своего места и подходишь ко мне. — Малфой, кто это тебя так? — Душ. Я упал в душе. — Врёшь, — хватаешь меня за больную руку, от боли я резко втягиваю воздух сквозь зубы. — О, прости. Твоя хватка ослабевает, но ты не убираешь руки с моего запястья, рассматривая уродливый кровоподтёк. — Погоди, я его сведу. — Не нужно, — вырываю руку из твоих тонких пальцев и делаю несколько шагов назад. Ты еще не давала мне разрешения уходить, поэтому я жду. — Малфой, — ты продолжаешь надвигаться на меня. Искусственный свет превращает тебя в огненную богиню, и я мечтаю о том, чтобы твои искрящиеся огоньки подожгли и меня тоже. — Драко, — уже тише повторяешь ты и тянешь свою маленькую ладошку ко мне. Я хочу сжаться до размеров какого-нибудь маленького лукотруса. Я хочу превратиться в гнома и сбежать от тебя в приемную через щель под твоей дверью. — Позволь мне тебе помочь, — твоя огненная рука все ближе, и я чувствую жар, исходящий от твоего тела. Делаю глубокий вдох, пытаясь понять, как твоя энергия пахнет. Я хочу узнать, какова она на вкус. — Ну же, Драко, дай я тебе помогу. «Ну же, Драко, дай я тебе помогу», — говорила мне мать, когда я глубоко поранился шипами её роз. Я постоянно мял её любимые цветы, а она пришла, чтобы залечить мои раны. Сможешь ли ты залечить мои раны, Грейнджер? — Я не причиню тебе вреда, Драко, — ты разговариваешь со мной, как с ребенком, медленно сокращая расстояние. В нос ударяет волна свежести и чего-то душистого. Так пахло в розарии за домом. Так пахли руки матери, когда она залечивала мне порезы от шипов. Ты пахнешь росой и слезами, Грейнджер. Ты пахнешь воспоминаниями. Я нащупываю дверную ручку и резко дергаю на себя. Ноги сами выносят меня в приемную, а оттуда — в каминный зал. Через пять минут я уже сижу на своём матрасе в центре комнаты с бутылкой огневиски в одной руке и стаканом — в другой.

***

Три следующие пятницы тебя заменяла Сьюзен Боунс. Ничего примечательного не происходило, если не брать в расчет то, что в первую неделю я её даже не заметил. Она стояла в тени книжного стеллажа, читая какую-то книгу, поэтому, когда меня вызвали, и я зашёл внутрь, то просто остался стоять посреди твоего кабинета. Её тихий уверенный голос заставил меня дернуться всем телом и машинально выхватить палочку из чехла на поясе. Да, я помню, что она бесполезна при защите от врагов и ничего, кроме Протего из неё не выжать. Но это привычка, Грейнджер, тебе ли об этом не знать. — Нарушали ли вы запрет на контакты с родственниками и другими осуждёнными за прошедшее время? — Нет. Зажгите свечи, здесь очень темно. — Отлучались ли вы из своей квартиры куда-либо, кроме разрешённых мест? — Нет. Разожгите камин, здесь очень холодно. — Варили ли вы запрещённые зелья или покупали ли вы запрещённые ингредиенты? — Нет. Здесь темно и холодно. Где, чёрт возьми, Грейнджер?

***

Моя мама всегда говорила, что всё возвращается. Она говорила: «Драко, любое твоё действие имеет последствия». Она говорила: «Драко, какой бы ни сделал выбор, главное — суметь потом с этим жить». Она говорила: «Никогда не жалей о том, что уже свершилось. Жалость — бессмысленное чувство. Оно разъедает тебя изнутри, не давая двигаться дальше». Я чувствую, как склизкие щупальца жалости к самому себе проникают в меня. Как они окутывают все мои органы, как распространяются вдоль артерий и вен, и нервных окончаний, и лимфатических узлов. Как прорастают в спинной мозг, а оттуда — в череп, обволакивая и без того уставший мозг. Мое сознание, кажется, состоит из одних только сожалений, не свершившихся надежд и жалости. Я гном. Я маленький лысый гном, с картофельной головой и стальными ногами. Я сижу в мертвой траве, зарываюсь в неё поглубже и боюсь. Боюсь, что одна малёхонькая разноцветная искра твоего фейерверка, не успевшая погаснуть в полёте, долетит до земли и подожжёт к черту всю эту сухую растительность. Я боюсь, что она уничтожит всю эту броню, которую я взращивал долгие месяцы и годы, не оставив абсолютно ничего. Я боюсь, что ты выжжешь меня дотла, Грейнджер.

***

Остальные две пятницы прошли ничем не примечательней. Боунс задавала стандартные вопросы, получала стандартные ответы и говорила «до свидания» прежде, чем я успевал встать с кресла. Без тебя этот кабинет казался просто тёмной берлогой одинокой старой кошатницы, Грейнджер. Я думаю, ты должна это знать. От этой Сьюзан ничем не пахло, не искрило и не веяло. Я в том смысле, что духи у неё были незапоминающиеся, одежда серая, а взгляд равнодушный. Голосом, которым она со мной говорила, сама-знаешь-кто отправлял «неверных» на заклание, но даже это меня не брало. Я обращал на неё внимания не больше, чем на домовика, присылаемого Министерством каждый день для уборки и готовки. Наверное, её это нервировало, потому что в третью пятницу, когда я уже собрался с духом, чтобы узнать, какого чёрта ты мне не сказала о смене моего надзирателя, она сказала мне ровно на две фразы больше, чем полагалось. — Мистер Малфой, со следующей недели возвращается мисс Грейнджер, — я кивнул, но не понял, зачем она мне это говорит. Не то чтобы я обрадовался, но во мне что-то щелкнуло при осознании того, что больше здесь не будет так мрачно. И холодно. Без тебя в этом кабинете ужасно холодно, Грейнджер. Я думаю, ты должна это знать. — Мистер Малфой, я передам ей свои отчёты, и она сама составит по ним заключение. В конце концов, она знает вас лучше и сможет дать более адекватную оценку. — Угу, — я хотел добавить "спасибо", но мне показалось, что ей нет никакого дела до моей благодарности. — Я пойду? — Прощайте, мистер Малфой. «Это формальность, на самом деле тебя никто не ненавидит, Малфой».

***

Мне разрешено два посещения Косого переулка в месяц. Последнее, как ты помнишь, прошло не очень (точнее, ты не знаешь, кто и почему, но результат тебе не понравился). Вот и сейчас, сидя напротив камина, прямо на полу, я думаю о том, стоит ли бутылка огденского очередной вылазки или нет? Сколько ещё сломанных костей у меня будет? И смогут ли целители в Мунго их залечить? Сможешь ли ты залечить мои раны, Грейнджер? Здравомыслие побеждает, поэтому я встаю и бреду к единственному столу у меня в квартире. Он мне и обеденный, и письменный, и кофейный. Вообще, я привык к аскетизму своего жилища в силу необходимости так жить. Но не отказался бы сейчас сидеть в кабинете отца, за тяжелым резным столом из мореного дуба, курить трубку и пить кофе по-турецки. Я уже сто лет не пил хорошего кофе. Я беру перо в руки и склоняюсь над чистым листом пергамента — это будет очередное письмо Нарциссе, которое она не увидит. ... небольшая аккуратная ладошка с тонкими разветвляющимися линиями на ней. У моей матери маленькие руки, Грейнджер, ещё меньше твоих. Они более хрупкие и всегда в тяжелых драгоценностях. Ты носишь драгоценности? Если нет, то зря. У меня в сейфе (в одном из тайников, о которых ничего не знает Министерство, конечно же) лежит один изумрудный гарнитур, который бы идеально смотрелся на твоей молочной коже. Он бы оттенял золото твоих волос, а в ярком пламени свечей горел бы почти неземным огнем, превращая тебя в мерцающую звезду. Я бы назвал в твою честь звезду, Грейнджер. Она была бы самой яркой в моём созвездии. Через полчаса непрерывной писанины, откидываюсь на спинку стула и смотрю на стопку исписанных пергаментов. А что, если?..

***

— Малфой, — ты, поднимаешь глаза от бумаг и смотришь на меня непривычно устало. Сейчас начало десятого утра, а ты уже выдохлась до неприличия. Что произошло за эти три недели, пока тебя не было? — Грейнджер, — приветственно киваю. Я сегодня снова плохо спал, поэтому в мешки под моими глазами можно грузить заморские мандарины. — Погоди немного, ладно? — вздыхаешь и возвращаешься к документам. — Ладно, — сажусь в привычное кресло и скрещиваю руки на груди. То, что я хочу тебя попросить сделать слишком важно. Слишком серьезно и слишком... против правил, скажем так. Я не знаю, имею ли право на такую просьбу, но ты сама говорила, что можешь мне помочь. Ну же, Драко, дай я тебе помогу. Я все еще сомневаюсь, когда ты проверяешь мою палочку. И продолжаю сомневаться, когда отдаю тебе воспоминания. Немного колеблюсь, выпивая сыворотку правды. Я не причиню тебе вреда, Драко. — Нарушали ли вы запрет на контакты с родственниками и другими осуждёнными за прошедшее время? — Нет. Расскажи мне о том, где тебя носило три недели, Грейнджер. — Отлучались ли вы из своей квартиры куда-либо, кроме разрешённых мест? — Нет. Расскажи мне о том, что такого внезапного произошло, что ты даже не предупредила меня, Грейнджер. — Варили ли вы запрещённые зелья или покупали ли вы запрещённые ингредиенты? — Нет. Расскажи мне о том, почему сегодня дала мне полторы унции сыворотки, вместо одной. — Драко... Вот оно, вот момент, которого я так долго ждал. Делаю пару глубоких вдохов и прикрываю глаза. Мне нравится запах в твоём кабинете. Мне нравится твой запах. Ты пахнешь росой и слезами. Ты пахнешь руками моей матери. Ты пахнешь воспоминаниями. — Драко, — прочищаешь горло и чуть склоняешься над столом. — Скажи мне, что тогда произошло? Я знаю, что сыворотка заставляет говорить только правду. Но эту самую правду выбирать мне. — Оказался в неподходящее время в неподходящем месте. — Драко, я серьезно. Кто тебя избил? — Не знаю, — и это чистейшей воды правда. — Какие-то подростки. — Ты запомнил их? — я вижу, как негодование в твоем взгляде замещается гневом. Тебя так легко разозлить, Грейнджер. — Нет. Они были без факультетских расцветок — в обычной одежде, — слова вылетают из моего рта раньше, чем я успеваю подумать об ответе. — Ну, может быть, какие-нибудь приметы? «Ты пользуешься своим положением, Грейнджер», — хочу я сказать. «Ты превышаешь свои полномочия, Грейнджер», — хочу я сказать. «Ты мелкая зарвавшаяся бюрократическая шестерёнка и ни черта с этим уже не поделать», — хочу я сказать. Но молчу, потому что действие сыворотки закончилось, и больше ничего не скручивает мне внутренности, заставляя отвечать. Я молчу, а ты понимаешь, что проиграла. — У меня к тебе будет просьба, — я специально выделяю последнее слово, давя на твою совесть. Тебе уже стыдно, я вижу, как твои щёки покрывает алый румянец, и как сконфуженно ты потираешь руки. — Ко.. ко мне? Киваю, доставая белоснежный конверт из нагрудного кармана. — Мне нужно, чтобы ты передала это моей матери, — протягиваю его тебе. — Пожалуйста. Ты несколько секунд сидишь, уставившись на мою протянутую ладонь с письмом, а потом, словно опомнившись, вздрагиваешь. — Но я не могу, это против правил, это... — Полторы унции сыворотки тоже против правил, Грейнджер, — фактически это выглядит как шантаж. И я бы попросил тебя в другой день, если бы смог дальше ждать. Но прошло почти три года с нашего последнего нормального разговора с матерью и я чувствую, что сойду с ума, если не свяжусь с ней. Ты мнёшься, понимая, что крыть нечем. — Хорошо. Я передам, — вздыхаешь и протягиваешь руку за письмом. Аккуратно берешь его за край и кладёшь в верхний ящик, запирающийся на ключ. У тебя болит голова. Я понимаю это, когда ты откидываешься на спинку кресла и начинаешь массировать виски. Чашка кофе, которую я до этого не замечал из-за бардака на твоем столе, высится на самом краю, и я неосознанно отодвигаю её ближе к центру. Это привычка из детства. Так всегда делала Нарцисса, потому что я имел свойство оставлять всё на краю любой поверхности. Я самого себя всё время оставляю на краю. — Когда? — Сегодня. Я передам ей твоё письмо сегодня. — Ты сможешь передать мне её ответ, пожалуйста? — Я постараюсь. — Спасибо. Я встаю с кресла и смотрю на тебя вопросительно. Мол, могу ли я уходить? Ты сидишь на своем месте, ссутулившись и упершись взглядом в ключ от верхнего ящика. Маггловские привычки тебя не оставляют, да? Как и привычка ходить по краю, не так ли? Поднимаешь глаза и тяжело выдыхаешь. Усталость тебя не покинула, а только приумножилась за этот час, что я здесь. Наконец, я замечаю тени под твоими глазами (они едва ли меньше моих), непривычно растрепанный хвост (обычно ты носишь тугой пучок), несвойственную тебе бледность. «Двойной огневиски безо льда и парочку пузырьков животворящего, пожалуйста», — вот что хочу я сказать, смотря на тебя сейчас. «Смешать, но не взбалтывать, пожалуйста», — вот, что добавляешь ты, возвращая мне взгляд.

***

Всю неделю хожу как на иголках — жду ответ. Интересно, как мама отреагирует на тебя, появившуюся на пороге Малфой-мэнора? И какой повод ты придумаешь, чтобы оправдать свое появление? Ты просто передашь ей письмо или останешься на чай? Мама всегда всем предлагает чай. Кем бы ни был гость, на сколько бы ни зашел: полчаса или весь вечер — мама обязательно улыбается и предлагает чай. Это её традиция. «Вся её жизнь построена на традициях и кто мы такие, чтобы её рушить», — однажды сказал отец. Мне тогда было лет семь, и я не хотел сидеть с его адвокатами в малой гостиной. «Ты должен ценить мать прежде любого в твоей жизни», — говорил он, вытирая руки от моей крови после воспитательной беседы. «Семья, Драко. Семья — всё, что у тебя есть, кем бы ты ни был», — повторял Люциус, когда нас выводили из зала суда. Это были последние слова, которые я от него слышал.

***

Я снова сижу в твоей приемной на жестком стуле. Я должен бы чувствовать дискомфорт, но я не чувствую ничего, кроме беспокойства. Позавчера ты прислала патронуса с сообщением, что всё хорошо. Мерлин, Грейнджер, выдра? Серьёзно? Я не умею его вызывать, поэтому ничего не ответил. Но мне полегчало, и весь вчерашний день я лежал в кровати и спокойно читал Чехова (кажется, я подсел на маггловскую литературу после Азкабана, но это меня перестало напрягать). Я отлично спал прошлую ночь, но, когда проснулся от палящего утреннего солнца, бьющего сквозь огромные окна в моей квартире, вспомнил какой сегодня день, и волнение вернулось с удвоенной силой. — Грейнджер. — Малфой. Кивки, просьба подождать, чуть более удобное кресло — пятничный ритуал соблюден. На краю твоего стола лежит конверт, который я бы узнал из тысячи, потому что ни у кого нет такого же каллиграфического почерка, как у неё. Нарцисса ответила. — Бери, оно не кусается. Смотрю на тебя вопросительно, но ты не поднимаешь головы от бумаг, как всегда. Забираю конверт со стола и прячу его во внутренний карман мантии. Ты все ещё занята, поэтому у меня есть пара минут рассмотреть тебя прежде, чем ты поднимешь на меня глаза, и мы приступим к процедуре. Сегодня ты собранная, аккуратно причесанная и очень сосредоточенная. Такая ты мне больше нравишься, потому что не обжигаешь своими безумными энергетическими потоками, а греешь почти невесомым прохладным теплом. О, Мерлин, Грейджер, я становлюсь сентиментальным или это всё головокружение от успеха? Поднимаешь голову и смотришь с прищуром. Я немного сбит с толку, потому что обычно я завтракаю твоей жалостью и смущением. Улыбка же, которой ты одариваешь меня в следующий миг, не входит в мой пятничный рацион. — Приступим? — Спасибо, — я знаю, что должен тебе намного больше обыкновенной благодарности, но ты просто киваешь, протягивая ладонь. ... небольшая аккуратная ладошка с тонкими разветвляющимися линиями на ней. Когда закончатся оставшиеся мне два года ареста, Грейнджер, я угощу тебя кофе. Раз уж личный домовик мне больше не светит, то я сварю тебе его вручную. Это будет лучший кофе в твоей жизни, спорим? — О, Драко, — ты смотришь на меня округлившимися глазами, в которых плещется непонимание. Я что, сказал последнюю фразу вслух? Молчу, сверля тебя напряженным взглядом. «Рано или поздно это должно было случиться», — думаю я. «Это не худший вариант тебя отблагодарить», — думаю я. «Я сварю тебе кофе и подарю изумрудный гарнитур, в котором ты будешь сиять», — окончательно решаю я. Ты центральная звезда моего созвездия, Грейнджер. — Кофе, — повторяю я, — я сварю тебе лучший кофе, который ты когда-либо пила в своей жизни. Искусственный свет, льющийся из окна, за твоей спиной превращает тебя в огненную деву, Грейнджер. Ты — моя персональная Гестия. Отныне вся ты — самое яркое свечение в моём созвездии. — Я... Спасибо, Драко, правда, — ты хмуришь лоб и опускаешь взгляд. — Спасибо, но я не могу принять твоё предложение. Удар. В груди зашевелились иглы. Еще удар. «... никто тебя не ненавидит, Малфой». Несколько ударов в живот толстыми носками ботинок превратили мои внутренности в кровавое желе. ... его можно резать ножом и мазать на хлеб. Это, конечно, не чёрная икра на завтрак в Малфой-мэноре, но что мне еще остаётся? Какой-то подонок задевает ногой мою голову, и она дёргается, крепко приложившись к стене. Из глаз сыплются искры. Искры. Искры. Искры... Что-то на периферии моего взгляда привлекает моё внимание. Что-то дерзко блестит на солнце, пуская крохотного солнечного зайчика на ворот моей мантии. — Драко, — ты тянешь ко мне свои красивые тонкие руки. — Меня не было всё это время, потому что... Кольцо. Это обручальное, мать его, кольцо. Закрываю глаза, задерживаю дыхание. Я гном. Я маленький лысый гном, с картофельной головой и стальными ногами. Я стою на пепелище моих несбывшихся надежд и смотрю на свои руки. Тощие бледные руки старого паралитика. Ты вытащила меня из моего серого кармана и выбросила по ненадобности. Ты выжгла меня дотла, Грейнджер.

***

У-ни-зи-тель-но. Это унизительно — приходить сюда каждую неделю в девять утра в пятницу. Каждую чёртову пятницу ровно в девять утра сидеть у дверей твоего кабинета и ждать свою очередь. Начинать выходные с созерцания твоего всегда сосредоточенного лица. А что ты думаешь по поводу того, что каждая рабочая неделя, вот уже как третий год заканчивается наблюдением моей персоны в твоей приемной? Мне осталась одна пятница до свободы. Но настоящей, реальной, не призрачной свободы. Мне осталась всего одна пятница до того, как я смогу вернуться домой и поговорить с матерью тет-а-тет, а не через передаваемые с тобой письма. Ты чувствуешь себя виноватой, Грейнджер? Ты ощущаешь груз ответственности за то, что стала моим центром вращения? «Это моя работа, Малфой», — вот что ты скажешь, если я спрошу. «Это формальность, на самом деле тебя никто не ненавидит, Малфой», — вот что ты скажешь, если я когда-нибудь решусь спросить.

***

Ты выжгла меня до самого основания. Отныне — я прах на твоих ладонях. На твоих маленьких тоненьких ухоженных ладонях с обручальным кольцом на безымянном пальце левой руки. Я прах, а ты пепел, Грейнджер. Захожу в кабинет без стука, сажусь в кресло напротив. Ты, как обычно, не отрываешься от кипы бумаг, которыми завален весь твой стол и что-то сосредоточенно пишешь в толстый блокнот. Искусственный свет, льющийся из окна за твоей спиной, просачивается сквозь твои пушистые волосы, отчего те приобретают золотисто-огненный оттенок. Я ненавижу утро и солнце за одно только то, что ты всегда такая свежая и бодрая, полная жизненных сил и энергии. — Драко. — Уизли. С того раза я никогда не называл тебя Грейнджер. На протяжении двух лет я каждую пятницу приходил на проверку, принося с собой письмо для матери и всегда, слышишь, всегда называл тебя Уизли. Потому что «Грейнджер» — это уже история. Потому что «Грейнджер» — это центральная звезда моего созвездия, чей мёртвый свет я буду видеть ещё пару сотен миллионов лет. — Нарушали ли вы запрет на контакты с родственниками и другими осуждёнными за прошедшее время? — Нет. Считается, если ты делала это за меня, Уизли? — Отлучались ли вы из своей квартиры куда-либо, кроме разрешённых мест? — Нет. Считается, если ты выбросила меня из моего серого кармана, Уизли? — Варили ли вы запрещённые зелья или покупали ли вы запрещённые ингредиенты? — Нет. Считается, если ты наполняла своим запахом мои лёгкие, когда приближалась ко мне, Уизли? — Скоро все закончится, Драко... — Малфой. — Хорошо, Малфой, — я исправляю тебя каждый раз с того самого дня. Я исправляю, а ты делаешь вид, будто бы забываешь об этом. — Скоро всё закончится, и ты сам сможешь поговорить с ней. Ты протягиваешь мне конверт с письмом от Нарциссы, на который я планирую ответить ей лично. — Спасибо, — я знаю, что должен тебе гораздо больше, чем просто благодарность. Но это всё, что я могу тебе дать. В конечном счёте, это всё, что ты примешь. — У тебя впереди новая жизнь. — Угу. — И ты не должен её пустить под откос. — Угу. — Удачи, Драко. Я не хочу тебя исправлять, потому что ты права. Всё закончится тем, что через пару лет, сидя в кабинете моего отца и раскуривая трубку, я увижу свежий номер Пророка, в котором будет говориться о тебе и Уизеле, о прибавлении в вашем семействе и о том, как вы чертовски счастливы. Прах и пепел, Грейнджер — вот что мы такое. В конечном счете, я буду мёртвым грузом лежать в какой-нибудь дорогущей урне на богатом камине Малфой-мэнора, а ты будешь свободно развеваться над Атлантическим океаном.