Уровень человечности

Алкоголь никогда не стоял в списке вещей, которые нравились Фран. Окита же просто не мог его употреблять из-за постоянных пересадок – уж слишком часто его тела приходилось Фран на ходу приспосабливать для иных нужд, она просто не могла позволить такому громадному трансплантату быть испорченным. Они оба никогда не пили, но Фран было и не нужно: ее порой одурманивал сам процесс операции. Операции Окиты же были для нее привычны и совсем не сложны, но так быстро стали... Особенными. Для него она искала лучшие тела – хотя бы ненадолго, и в этот раз они просто шли по месту кровавой резни между террористами и полицейскими, когда Окита обвил хвостом ее ногу. – Фран, смотри. Это было последнее тело, и из-за огромного промежутка времени, когда Фран работала над спасением жизни и сознания остальных пострадавших, оно потеряло всякий шанс. А еще – из-за раздробленной головы. – Это же хорошее тело. Хорошее же, – пробормотал Окита, и Фран задумчиво присела около трупа молодого совсем полицейского. Она не знала, каким было его лицо, но телом он однозначно был красив. Решила, что оно стоит того, и уставшая решила вшить Окиту в этого переносчика. Много времени это не заняло, но вот блеск в ее золотых глазах – его Окита так часто привык видеть. И он его немножко пугал. – Как ты? – Великолепно, как и всегда, – ответил он, только отойдя от наркоза, а Фран устало прижалась щекой к его груди, зевая. Нюхом кошачьим Окита чуял, как невероятно быстро бьется ее взбудораженное операцией сердце, и это было невероятно. Фран сама была удивительна – как и то, что она делала каждый день, но... При этом оставалась человеком. Почти. Она предпочитала считать себя человеком, но сама иногда задавалась вопросом: человек ли она вовсе? Она ведь была людьми раньше. Другими людьми. А потом профессор Мадараки собрал из части воедино и наделил свое создание сознанием, что было выше простого человеческого. Она всегда говорила, что человека отличает любовь. Настоящая, искренняя способность любить, но ведь... Животные тоже любят. Собаки любят своих хозяев. Они защищают их даже ценой собственной жизни. А вот кошки... Кошки любят котят – или же это просто инстинкт?.. Способны ли кошки любить своих хозяев так, как собаки?.. Способен ли Окита любить Фран, как человек? Он прижал ее к себе – путь от места преступления до особняка Мадараки был неблизкий, а такси немного трясло. Новое тело слушалось прекрасно: Фран знала свое дело – только вот устала, и теперь уже ее руки не слушались хозяйку. – Фран, я человек? – спросил ни с того, ни с сего он. – Не меньше меня. Вопрос в том, человек ли я, – сонно пробормотала Фран, даже глаз не размыкая. И уткнулась ему в плечо лбом, тихо пробормотав: – Спасибо. – Ты волшебница, помнишь? – усмехнулся он. – Я – ученый, – ответила она, возражая. – Это разные вещи, ты же знаешь. Свет от одинокого фонаря, стоящего посреди перекрестка деревни, упал на ее лицо, и Окита увидел на ее губах улыбку. Многие говорили, что Фран не умеет улыбаться. Что это просто так швы на ее щеках наложены, люди просто не могли поверить, что девчонка, каждый день утопающая в крови по самые плечи, способна улыбаться искренне и радостно. – Можно поверить и в волшебство. – Я верю в любовь, – открылись ее золотые глаза. – Ты делаешь многое ради любви. Но ты сама когда-нибудь любила? – поинтересовался он, сжимая девушку в своих руках, и она задумчиво протянула руку к его голове, касаясь мягких волос. Они были настоящие. Они были Окиты, того Окиты, что еще не стал рыжим котом, и волосы в своей внешности Окита любил больше всего. А еще он любил, когда Фран гладила его по голове. Он даже не знал, кошачьи ли это замашки – не задумывался раньше. Фран и правда вымоталась. Она вздохнула. – Если я не могу любить, значит, я не человек? – произнесла она чуть холодно, какой часто становилась в операционной. – Как ты считаешь? – Фран, ты – точно человек. Точно, – заверил он ее. – Ты боишься, что ты – не человек. Я боюсь того же. Так почему ты так уверен насчет меня? – моргнула она. Веки ее были прикрыты долго, она хотела спать – но, наверное, именно это спасло Окиту от долгого экспрессивного монолога. – Ты точно человек. – Ты даже не можешь решить, способны ли я и мои сестры любить, – пояснила она. Фран не спорила. Просто вела дискуссию, как часто делала. Окита уже привык. – Ты можешь любить. Можешь, Фран, – осторожно убрал с ее лица непослушную белую прядь Окита. – Но любишь ли? На этот вопрос только ты знаешь ответ. – А ты любишь? – сверкнули от еще одного фонаря золотые глаза. Окита замялся. – Главное, что ты способна на это. Он прикрыл глаза, вздыхая. В груди болело – странно, с другими телами такого не случалось. Только вот Окита не помнил, как было с его настоящим телом, с которым он родился – да это было и не важно. Теперь у него было тело незадачливого полицейского. – Да, Фран, я уверен. – Что ты человек? – Что способен на любовь, – склонился он немного. Фран зевнула, ладонью рот прикрывая. – Твой мозг – человеческий. Целиком и полностью. Эмоции и ощущения должны были остаться как у людей, – произнесла она немного строго. А потом прикрыла глаза. – В отличие от моего мозга. Знаешь, почему я так люблю любовь? – чуть стих ее голос. – Любовь прекрасна, Окита. Но я даже не представляю, как понять, что я влюблена. Я не знаю, какое из чувств считается той самой любовью – и это меня печалит. Окита тоже не знал. Он коснулся губ Фран осторожно, мягко их раскрывая. Не знал, как иначе быть может – а Фран ему позволила, под конец тихо вздохнув и сжав запястье Окиты тонкими пальцами. – Я попробую понять, – произнесла она тепло. Уткнулась лбом Оките в грудь, закуталась в плащ сильнее, проронила: – Можешь... – Я донесу тебя до кровати, не бойся, – заверил он ее. Губы облизнул. Фран даже не пользовалась помадой, как все эти женщины вокруг Окиты. Но свою хозяйку он был готов оберегать, успокаивать и носить уставшую на руках до самой своей смерти. И любить – как кот. Или, быть может, человек.