Иллюзия свободы

Уинстон проснулся. За окном привычным голосом пела огромная женщина, рядом сонно потягивалась обнажённая Джулия. В голове у него были сотни перепутанных, но важных, правдивых мыслей. Впервые за всю свою жизнь Уинстон понимал, что эти мысли не просто мечутся в его голове, словно перепуганные крысы, а приобретают чёткие очертания и создают настоящую уверенность. Уверенность в том, что он не сумасшедший, что здравый смысл бродит где-то по земле между людьми, пусть и невидимый, но в каком-то смысле живой. Уинстону казалось, что эти мысли вылетают из его головы легко и свободно, рассеиваются по комнате, устремляются в приоткрытое окно к другим, даже не догадывающимся об этом чувстве, людям. Он повернулся к открытой книге, лежавшей рядом на кровати. Он смотрел на неё и хотел поблагодарить за то, что он медленно, но верно, учится по-настоящему думать, открывать новые возможности человеческого сознания. Но вдруг понял, что повернулся не в ту сторону. Понял, что книга Голдстейна только расфасовала по полочкам его собственные мысли, укрепила их, но не взрастила, не подарила им умение летать, не вложила в них своего рода душу. Уинстон повернулся к Джулии. Она окончательно открыла глаза, и он зачарованно смотрел в них. Это и была благодарность. Уинстон понял: если бы не Джулия, не любовь к ней, он бы никогда не смог превратить холодные суждения в живые идеи. Он не выдержал бы напора окружающего мира и не решился бы ступить на этот путь — путь риска и опасности. Путь фактов, а не догадок, путь динамичных, а не статичных понятий. Возможно, Джулия испытывала то же самое, но Уинстон видел — она ещё не осознавала, как много они создали вместе, как много прошли. Но он осознавал, и это пробуждало в нём преступное в его ситуации ощущение настоящей свободы. Пусть каждый день он должен был возвращаться на работу, участвовать в двухминутках ненависти, не мог путешествовать, творить, жить. Но всё это было неважно. Уинстон стал свободным. Это случилось в одну секунду, словно кто-то щёлкнул пальцами, тем самым издав грохот, прокатившийся по каждому нерву Уинстона и давший знак: замечай, думай, меняй. И теперь он действительно чувствовал в себе силы что-то замечать, обрабатывать это, делать выводы, строить системы и даже планы, которым, скорее всего, не суждено сбыться при его жизни. Но главным было не это, а умение замечать что-то новое и менять старые суждения снова и снова. И кандалы партии, сковывающие Уинстона всю жизнь, перестали ограничивать его, подавлять в нём то, что делает его живым, мыслящим человеком. Настоящим человеком. Они поднялись с постели и встали возле окна — посмотреть на женщину во дворе. Она притягивала глаза обоих, будто была символом жизни, которую они всегда хотели, но никогда не получат. И всё же Уинстон ласково обнял Джулию за талию и снова ощутил мягкий толчок свободы. Пусть он не сможет обнимать её каждый раз, когда захочет. Пусть у них никогда не будет детей, семьи и общего, постоянного дома. Но у них была свобода любить друг друга, думать друг о друге, полной грудью вдыхать сладких воздух взаимности, предназначенный только для них. Уинстон думал об этом и с упоительной улыбкой смотрел на толстую женщину, двор, чистое голубое небо, Джулию и наслаждался возможностью понимания того, что у них нет никакого будущего, кроме как прожить ещё пару секунд. Впервые он по-настоящему зрело осознал близость смерти и опасность их положения, но как бы это ни пугало, это было благом, свободой мыслей и чувств, которые никто не мог забрать, до которых никто не мог добраться. — Вы покойники, — раздался железный голос у них за спиной, и кандалы снова сомкнулись на руках Уинстона.