Мерцающая бездна

      — У твоих волос золотой отблеск, и ты любишь золото. Любишь красть его, трогать, считать, бросать в руки торговцам. Твои глаза цвета неба, но почему же ты так редко с упоением смотришь на него? — произнесла Мэри и с наигранной печалью посмотрела на друга.       — Как лирично в этот раз, — усмехнулся Эдвард.       — Я старалась.       Эдвард встретился с лукавым взглядом Мэри, на губах которой играла наглая и самодовольная улыбка. Для Рид это новая забава — говорить вещи, совершенно ей не свойственные, которые должны удивлять или обескураживать Кенуэйя, но он уже давно перестал шарахаться, как ошпаренный, от ее приторно-сладких и наигранных речей. Однако Мэри без устали продолжала придумывать всевозможные несуразицы, при этом каждый раз стараясь упрекнуть друга в одной из его слабостей.       В последние пару месяцев Эдвард и Мэри стали много времени проводить друг с другом, в особо пьяные вечера удивляясь этому и тщетно пытаясь вспомнить или придумать причины внезапно начавшемуся близкому общению. В менее хмельные вечера просто веселились в компании пиратов, иногда уединяясь в тихом полумраке, чтобы поделиться каким-нибудь секретом или тревожащими сознание мыслями.       Сегодня они начали пить в таверне, чтобы как-то скрасить неприветливые сумерки Кингстона; продолжили на холодном пляже, чтобы скрасить густую ночь морского города приятной болтовней. Проще сказать — не слишком пьяным, но уже и не трезвым, им неожиданно захотелось остаться наедине.       — Не пей ром, он крепкий, — с недовольством, сквозь толщу которого можно было нащупать беспокойство и заботу, сказал Эдвард, ловко перехватывая бутылку, к которой тянулась Мэри.       Они сидели на песке, незаметно друг от друга кутаясь в свои сюртуки. Холодный ночной ветер пробирал до костей, но они старались делать вид, словно им тепло. Единственное, что давало мнимую уверенность в спасении от холода, это бутылка рома, которую Эдвард стащил из таверны.       — Я его не первый день пью, бестолочь, — с неизменным лукавым блеском в глазах ответила Рид и выхватила ром из рук Кенуэйя.       Эдвард нахмурился. Он постоянно забывал, что Мэри и Джеймс — один человек, который залпом осушал приличную стопку крепкого напитка. Как к мальчику Эдвард научился относиться к ней, но как к женщине — пока не умел. Когда же у него получалось видеть в ней исключительно дочь Евы, — как сейчас, — в нем пробуждалось что-то наподобие ответственности.       — Выпей лучше грога или вина, если хочешь алкоголь. В таверне ты именно их и пила.       — Отстань, Кенуэй.       Мэри демонстративно приложилась к бутылке и сделала крупный глоток, после которого поморщилась и закрыла глаза; вытерла губы тыльной стороной ладони и спросила:       — Как же я выпью грог или вино, если ты взял с собой только ром?       — Схожу и куплю, если хочешь.       — Или украдешь, если пожадничаешь.       — Мы пираты, нам можно красть, — сказал Эдвард и с полным отсутствием совести в глазах взглянул на недовольно прищурившуюся Мэри. Она ничего не ответила, лишь цокнула языком и встала с песка. — Куда ты?       Мэри многозначительно улыбнулась Эдварду и зашагала в сторону моря. Остановилась у самого начала водной глади, где волны ласкали влажный песок. Капитан, смотря на высокую и худую фигуру подруги, вдруг понял, что она ждет, пока он подойдет к ней. Это было приглашением. Кенуэй встал и приблизился к Мэри; она молчала. Тишину между ними разбавляли звуки ночного портового города: отдаленные голоса, песни из таверны, чья-то ругань, шелест слабых волн, склоняющихся ниц перед ногами двух пиратов.       — Я, честно сказать, в детстве боялся ночного моря, — тихо сказал он, зная, что Рид не засмеет его за робкую откровенность. Она хмыкнула.       — Почему же?       — Вода кажется черной, линии горизонта не видно, и не ясно — где заканчивается море, откуда оно шумит и несет волны; где начинается небо. Этакая бездна разворачивается перед тобой, которая либо утащит тебя вглубь, либо выплюнет на берег нечто, что может жить только под покровом ночи, в самом чреве моря.       — Ты был впечатлительным ребенком, капитан Кенуэй. Мне же всегда нравилось смотреть на море в ночное время суток: восходит луна и на морской глади образуется серебряная дорожка, и создается впечатление, что по ней можно пройти к горизонту. Жаль, сегодня ночь хмурая, — Мэри нахмурилась, как сегодняшняя ночь, и, после недолгой задумчивой паузы, добавила: — Ром делает меня поэтичнее, тебе не кажется?       — Меня все устраивает.       Эдвард не видел ее лица, но почему-то был рад этому. Он чувствовал их общее смущение, неловкость, отягощавшую плечи. С моря подул холодный бриз, и капитана передернуло от мысли, что некое чудовище окатило их своим могильным дыханием. Он услышал, как Мэри делает глубокий вдох, словно была заодно с невидимым зверем. Но он не боялся ни зверя, ни Мэри. Единственное, что пугало капитана — его медленно зарождающиеся чувства к этой женщине. Они несмело, неуверенно расцветали в его сердце, и Эдвард боялся, что эти юные бутоны рано или поздно превратятся в пышные цветы. Не срывать же их, в самом деле? Кровь давно превратилась в морскую воду, душа походила на изорванный в шторме парус, нельзя дать сердцу огрубеть так же, как он дал огрубеть рукам от тяжелой работы.       Однако клятва, данная в церкви несколько лет назад, не давала ему покоя. Эту клятву слышали люди, слышал бог, слышала та, с которой он обещал связать жизнь. Он клялся любить ее до самой смерти, быть с ней и в боли, и в радости, в богатстве и в бедности. Думать, кто же из них двоих не смог вынести бедности и боли, у Эдварда не хватало сил. Даже теперь, когда с одной стороны был город, а с другой — пугающая бесконечность. Убегать было некуда. Казалось бы, самое время для одной из двух вещей: признания женщине в своих чувствах или признания самому себе в том, кто же нарушил священный обет, данный несколько лет назад в церкви перед святыми образами. Сейчас он был на границе реального и вечного, находясь возле самого края моря, которое терялось в темноте бескрайнего неба — можно ли найти место лучше, чтобы принять решение, сделать выводы, не дать сердцу превратится в камень?..       — Нам нужно поговорить на трезвую голову, — вдруг произнесла Мэри, которая уже словно обсудила с вечностью свои вопросы, что терзали ее душу. — Буду ждать тебя у мельницы завтра около полуночи.       — Ты уходишь? — спросил Эдвард, мысленно отметив, что Рид будет ждать его не «у» мельницы, а «на» ней. Он расслышал в ее голосе некую обреченность и смирение, которые она постаралась скрыть в железном тоне. Это несколько насторожило и встревожило его. Что же Мэри решила, какие выводы сделала, о чем говорила с бесконечностью, что выплевывала из своего чрева низкие волны?..       — Страшно оставаться наедине с бездной? — ухмыльнулась она.       — Эй! — с каплей возмущения и задетого самолюбия произнес Эдвард. Мэри дружески и успокаивающе похлопала его по предплечью, и пошла в сторону города. — Тебя проводить?       — Отстань, Кенуэй.       Эдвард пошел за ней.

***

      Полночь следующего дня наступила для капитана неожиданно — от тяжелого хмельного сна он пробудился только тогда, когда жара на улице начинала спадать, на опохмеление тоже ушло достаточно времени, а с наступлением сумерек он отправился на «Галку», где заболтался с матросами о состоянии корабля да и вообще о жизни. Поэтому когда он осознал, что на него смотрят тысячи мерцающих звезд, был крайне удивлен.       Эдвард нетвердыми шагами направлялся в сторону мельницы, испытывая довольно плохо заглушенное похмелье. Однако он был навеселе, и сердце его исходило сладкой негой, когда он думал о скорой встрече с Мэри. Он вспоминал прошедший вечер, который, хоть был и приятен, потому что он провел его с Рид, тем не менее, был совершенно безрезультатным. Окончился он рано, а после того, как Эдвард проводил ее до конторы асассинов, направился обратно в таверну. Теперь он жалел об этом. Нужно было вернуться к краю безмолвной бездны, остаться с ней наедине и подумать о своей клятве, о своем долге, о своих чувствах, о Мэри. Когда-нибудь ему придется сделать выбор, и миллиарды звезд с неба сияли ему и подмигивали, уговаривая принять решение сегодня, сейчас, когда Кеннуэй вновь окажется рядом с Мэри.       Добравшись до каменной мельницы, что с тихим скрипом махала своими ручищами, он услышал с ее верхушки свист. Задрав голову, он увидел фигуру Мэри, сидящую там, где она сидела в ту ночь, когда раскрыла свою тайну — тайну того, что она женщина, а не маленький сорванец Джеймс Кидд. Он поднял руку в знак приветствия и про себя отметил, что теперь его очередь делиться откровениями. Эдвард забрался на крышу и решил деликатно промолчать о том, что по дороге к этому месту раза два споткнулся, а пока залезал на мельницу, едва не сорвался на середине пути. Он же обещал быть трезвым.       — Мы, кажется, договаривались встретиться "около" мельницы, — сказал Эдвард вместо приветствия.       — «Около» нее не такой вид, как «на» ней, — ответила Мэри и устремила взгляд туда, где море и небо сливались в страстном поцелуе. Эдвард хмыкнул, вспомнив свои вчерашние мысли после того, как Рид оповестила его о месте их встречи. Мэри была предсказуема только когда сама этого хотела.       Каждый занялся своими мыслями, считая, что затрагивать мирские темы слишком вульгарно для такой ясной ночи и такой долгожданной встречи. Над их головами светил улыбающийся кончиками острых губ месяц, что выгравировал на морской глади волшебную дорожку из собственного света.       — Ты родился в правильное время, — вдруг сказала Мэри, переводя взгляд с бесконечности на Эдварда. — В нужную тебе эпоху. Не поздно и не рано.       — Сегодня без насмешек? — усмехнулся Эдвард. — А что насчет тебя?       — Меня? Даже не знаю, — Мэри задумалась. Она почему-то не ожидала подобного вопроса от Эдварда, потому как была больше, чем уверена — он начнет расспрашивать ее, что она имела в виду и почему так считает. — Пожалуй, ни в одном веке я не была бы кисейной барышней. Сейчас меня все устраивает. Мы оба появились в нужное время.       — Разве оно нам нужно? — сказал Эдвард и нахмурился. Слова Мэри заставили его задуматься.       — Главное то, что мы нужны ему.       — Только для этого разговора ты позвала меня сюда?       Эдвард был не против, совершенно не против такого разговора, ему нравилось проводить время с Рид, и не важно, о чем они говорили или о чем молчали. Краеугольным камнем их встреч была именно Мэри и время, проведенное вместе с ней. Вопрос его был скорее не упреком, а надеждой на то, что она хотела поделиться теми мыслями, которые пришли ей на ум вчера, при разговоре с бесконечностью.       — Давно не видела тебя трезвым. Ты такой сильный и мужественный, ты следишь за своим телом, но почему же не следишь за дорогой и спотыкаешься на ней? — приторным голоском пропела Мэри и с нескрываемой издевкой в глазах посмотрела на него.       Эдвард почему-то засмеялся. Рид весело хмыкнула и покачала головой.       — И не следишь за тем, сколько пьешь, — добавила она. — Не следишь даже тогда, когда опохмеляешься. Глаза у тебя в кучку, Кенуэй. Я тебе совсем другое сказать хотела… Черт с тобой.       Мэри улыбнулась уголками губ каким-то своим мыслям и чернильному небу, усыпанному мириадами граненых алмазов. В ее черных волосах запуталось холодное дыхание ночи, от которого трепетали ее густые локоны. Это была не привычная ему Мэри — не наглая и упрямая женщина с неугасающим огнем в глазах. Эдвард, переполненный какими-то сильными чувствами, протянул грубую обветренную руку и аккуратно убрал с лица Мэри прядь жестких волос. Она резко повернула голову, и Кенуэй внезапно подумал, что на его необдуманную нежность ответят ударом. Но ничего не произошло. Она лишь пораженно и с некой безнадежностью смотрела на Эдварда. Серебристый свет луны с мистической нежностью падал на Мэри, подарив ее смуглой коже бледный, почти призрачный оттенок.       Эдвард смотрел на нее, упиваясь ею — этим взволнованным существом, сотканным из лунного света, морского соленого воздуха и глубокой темноты ночи. Он хотел поцеловать ее. Но не мог. Что-то мешало. Боязнь ли получить отказ, или же наоборот: страх перед возможным совместным будущим? Верность ли жене, в которой некогда клялся перед богом? Неуверенность ли в своих чувствах?       Он задумался лишь над последним вопросом. Откуда это невыносимое желание прикоснуться к губам Мэри? Он влюбился в нее, но боялся сам себе в этом признаться? Даже не потому боялся, что принимал долгое время за мальчугана и мочился в ее присутствии, а потому, что был верен жене — или своей клятве? — и стал преступником в первую очередь из-за нее. Быть с другой женщиной значило бы перечеркнуть все, испортить, растоптать, сжечь весь смысл этой карибской авантюры.       Эдвард смотрел на Мэри и различал в ее взгляде глубокую безнадежность, смешанную с теплотой, что так резко контрастировала с холодным светом яркого серпа на небе. Грудь ее высоко поднималась от взволнованного дыхания. Ее тоже терзали неприятные вопросы и сомнения, что избивали и без того искалеченные сознание и душу. Она тоже думала о его священном обете, тоже металась в душе, как раненный зверь.       Он клялся. Клялся перед богом. Но не отплевывался ли этот одинокий безумец от его молитв, не смеялся ли над его обещаниями? Эдвард выбросил эти мысли из головы, зная: единственный бог, единственный безумец, что сейчас наблюдал за двумя на крыше, — это остро очерченный на небосводе серп, который накрывал их призрачным покрывалом серебристого света, словно пряча их от мира смертных, от мира света и от того, перед кем Эдвард клялся несколько лет назад.       Кенуэй тихо вздохнул и неуверенно прикоснулся к устам Мэри. Она встрепенулась, но не оттолкнула его.       И в дальнейшем никогда не отталкивала в те моменты, когда он так же неожиданно и бережно ее целовал.