Осень Хайевера

      Её Величество Анора Тейрин давно не считала себя юной девушкой (да и была ли она ею когда-либо?), но, выходя из кареты, она ощутила самый настоящий трепет.       Стояла поздняя осень — на редкость безветренная, что особенно странно здесь, где студёное дыхание Недремлющего моря должно ощущаться как нельзя явственно, — и листва не успела окончательно облететь. Деревья застыли в полупрозрачной жёлтой мгле с редкими вкраплениями пурпурного, багряного и последней зелени травы, едва проглядывающей кое-где из-под шуршащего ковра.       Он не приказал очистить подъезд к её прибытию, за что она была ему благодарна. В тщательно скрываемой глубине она отчаянно боялась увидеть его — и его замок, — боялась тех отголосков, что вызовут в ней мысли о бойне, учинённой Хоу несколько лет назад. Но и стены, и массивные ворота сквозь золотые кроны проглядывали лишь едва и, в тишине последних лучей солнца, не казались мрачными.       Как и он сам. Его протянутая рука была тёплой, улыбка — усталой, мягкой и искренней. Как всякий затворник, он был обрадован её прибытием и как-то по-мальчишески взволнован. По сути, они были едва знакомы. Он избегал столицы при жизни отца, после его смерти — подавно, а она и прежде не наведывалась в Хайевер, вполне искренне благодаря его мать за приглашения и ссылаясь на вечную занятость.       Ей было сложно успевать вершить дела и присматривать за королём Кайланом на расстоянии. Нынешний король более предсказуем. С тех пор, как он перестал относиться к любым деяниям стража-командора как к предательству если не государственных, то лично его, Алистера, интересов, он изменился. Стал как будто ближе. Улыбался дружески. Учился. Не боялся выглядеть смешным. Много читал; иногда, просыпаясь после полуночи в одиночестве и от чего-то ощущая гнетущую пустоту, она отправлялась на поиски — и находила его, спящим над книгой. Он усердно трудился; он видел в этом свой долг.       Настал её черёд исполнить свой.       К исходу ночи, завершившей Собрание Земель, она прониклась тёплыми чувствами к новому тэйрну Хайевера. Кажется, одно его появление спасло Ферелден от развала. Именно его слова собрали воедино волю горстки ненавидящих друг друга людей. Каждый из них тогда не много значил в отдельности. А кто-то, как она, не значил вообще ничего. В ней жила убеждённость: это тэйрн Фергюс заронил в голову будущего короля мысль о том, что от женитьбы будет толку больше, чем от казни, как того требовал Эамон.       Она думала об этом — в тысячный раз, шагая к замку под руку с ним, высоким, черноволосым незнакомцем, которому была невольно обязана многим, если не всем, и её не покидало странное чувство, что листву эту он постелил лишь для неё.       — Я написала вам письмо, вы на него ответили, — произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал ровно, когда ворота закрылись за ними и легчайший шелест сменился гулкой тишиной.       — Вы написали мне шифром, который придумали мы с сестрой будучи детьми, значит ли это, что она в курсе… наших дел? Вы переписываетесь с Эли?       — Не о таких вещах. Об этом я переписываюсь только с вами.       Он кивнул, удовлетворённый ответом. Она ждала, что он спросит её об Элиссе, и он спросил. Казалось бы, все обстоятельства были за то, чтобы Страж-командор и королева Ферелдена стали врагами. То, что король был безответно, но все же влюблён в Элиссу Кусланд, должно было сыграть в том не последнюю роль, но…       — До всего… до Мора, до войны… мы с Элиссой говорили лишь однажды. Если быть точной, — молчали вместе в дворцовом саду, где обе прятались во время какого-то бала. Иногда мне требовалось сбежать от Кайлана. А она была… настоящей. И её тяготили эти визиты.       — Да Эли и сейчас настоящая. Но я понимаю Ваше Величество. И тоже скучаю по тем временам.       Замок был в полном порядке: ни следа запустения. Она осматривала увитые плющом стены внутреннего двора, резные колонны, арочные окна… Всё было наполнено светом, везде лежал отпечаток руки рачительного хозяина.       — Это мой дом, — произнёс он, угадав ход её мыслей. — Что бы здесь ни случилось в прошлом, моя кровь была смешана с этой землёй задолго до моего рождения. Глядя на эти стены, я стараюсь думать о будущем. Они ведь выстояли. Я тоже справлюсь.       Он справится, можно не сомневаться. Она видела это отчётливо — как и боль, вперемешку с грустью, что жила глубоко в его глазах. Подёрнутую памятью, как инеем, но всё ещё острую, живую. Ободряюще она сжала его предплечье. Его улыбка стала шире — с благодарностью за молчание.       Умышленно или нет, он отвёл ей покои, бывшие когда-то покоями его матери. Они были родственницами — по материнской линии — очень дальними, но портреты тэйрны Элеоноры Кусланд, восстановленные после пожара, явно свидетельствовали об этом родстве.       Принимая ванну, она представляла его лицо. Суровые, резкие черты — и мягкость. Элисса права. Впрочем, фантастическое чутьё (и везение) его сестры уже вошло в историю Ферелдена. Аноре вовсе не казалось странным, что бывшая возлюбленная короля стала единственной, с кем она осмелилась заговорить о том, что её тревожило.       И вот — она здесь и думает о нём. Думает о нём, выходя из воды, думает, ощущая, как капли сползают по коже вниз; думает, вглядываясь в своё отражение в зеркале. Ей нравится то, что она видит. Быть может, больше, чем когда-либо. К ещё свежим линиям прибавились уверенность и жизненный опыт. Одной лишь юностью не привлечь такого мужчину, как тэйрн.       Ей никто не прислуживал. Для того, чтобы организовать этот тайный визит, ей пришлось изрядно поломать голову. Она и не предполагала, что плетение подобных интриг на государственном уровне может вызвать в ней столько… энтузиазма?..       Она извлекла из небольшого дорожного сундука платье — не самое нарядное, но изысканное: светло-серое, с глухим воротом, отделанное спереди золотой нитью, прекрасно подчёркивающее талию. В стиле Элеоноры. Это вышло неосознанно, но, разгладив ладонями складки, она решила, что к лучшему. Кажется, воспоминания о матери вызывают в нём светлые чувства. “Он тебе нравится”, — подумала она.       Ни драгоценностей, ни духов, никакой косметики. Она гордилась своей кожей. Волосы, свое главное украшение, она оставила распущенными — и чуть влажными. Необычно… и очень приятно. Как давно это было в последний раз?..       В большой, ярко освещённой зале с видом на уходящую в сумерки золотую аллею был сервирован стол для двоих. Принимая восторженный взгляд, она мысленно улыбалась своей самой лукавой улыбкой; должно быть, такой — взволнованной, простоволосой — её не видел даже король. Его нынешнее Величество, к слову, из всех видов брони наедине с супругой более всего предпочитал темноту.       Прекрасный, цвета опавших листьев ковёр щекотал её голые ступни.       Он разлил в бокалы вино — тёмно-красное, мгновенно наполнившее комнату терпкой горечью и теплом.       — До орлесианцев Кусланды выращивали виноград. Тэйрн Брайс верил в традицию, но у него мало что получалось. Он говорил, климат слишком суров, но, конечно, дело не в климате.       Он улыбнулся и подал ей бокал.       — Не бойтесь, это моё детище. От тех времён не уцелело ровным счётом ничего. Отец говорил, всё моё вино с оскоминой, как первые заморозки. Мне же всегда казалось, что у этого вина вкус уходящего лета.       Закрыв глаза, она сделала первый глоток.       Спускаясь босиком по длинной лестнице, она пыталась представить то, как завершится их ужин. Опасалась неловких пауз. Боялась ранить его ещё сильней. С этим глотком её тревога схлынула. Не лето и не заморозки. Почти опавшая аллея в тёплых лучах заката, чувства двух людей, мужчины и женщины, идущих по ней. Не любовь; они едва знакомы. Но доверие. Возникшее как нечто само собой разумеющееся… волшебное. Он видел её жизнь и смерть на чашах весов, он видел её суть — более обнажённой, чем тогда, на Собрании Земель, она не ощущала себя ни разу. Он поступил так, как велела ему честь, и она не побоялась ему довериться. Да, это был правильный выбор.       Когда она посмотрела на него вновь, в его глазах плясали искорки. Отставив бокал, она обошла стол и опустилась к нему на колени. Какой смысл скрывать, что с их первого взгляда, первого касания — её рука в его — ей хотелось почувствовать вкус его губ, тепло его прикосновений? Заняться с ним любовью… здесь, на пушистом ковре, в свете живого огня похожем на усыпанную листьями землю. Любовью — слово само пришло на ум; это, не иное, пригодное для обозначения некоего свершаемого по обоюдной договоренности действа.       Интересно, что чувствует он? То, что он думает… светилось в нём, но ей хотелось узнать о чувствах. Теперь, спустя годы одиночества? Отдает ли и для него это осеннее вино мёдом? Вересковым, южным, диким. Сладким.       — Вот каковы вы на вкус, Ваше Величество.       Она не поняла, сказал ли он это вслух. Она понимала лишь то, что оба они оторвались от губ друг друга огромным усилием воли.       — Должно быть, вы хотите узнать, что за резон мне во всём этом? Я не буду говорить о вашем доверии и собственном тщеславии, как вы вполне имеете право думать. После смерти жены… Орена… я будто заперт в собственной жизни, собственном теле, и мысль о том, что для вас я могу что-то значить, пробудила во мне желание узнать: почему?       Она могла бы сказать о его крови, о совокупности обстоятельств, делавших его лучшим кандидатом. О его честности и принципах, что не позволят ему в дальнейшем воспользоваться ситуацией… обо всём, что не давало ей спать последние несколько месяцев. Но теперь, с ним рядом, она не знала иной причины, кроме той, что жила в её сердце.       …Его губы были нежными, прикосновения — невесомыми. Такой хрупкой она не ощущала себя ни разу. Она и не заметила, как её закружило и унесло. Очнувшись уже в его объятиях, она не сумела вспомнить ничего из того, что только что было, — только то, что ей было слишком мало его.       Что ж… Она хотела, чтобы он ушёл первым. Не прочёл и тени неутолённой жажды или чего-то, похожего на досаду, на её лице… Он оделся, не проронив ни слова. Церемонно подал ей руку, так, что она не сразу отважилась её принять…       В этот момент её обожгло, обожгло его пламенем. Он вёл её за собой; будто подхваченная ураганом, она едва замечала пустые коридоры, пролёты лестниц, но до кровати они не дошли. Снова ковёр — затёртый и грубый, земная и чудесная тяжесть, жар… и возглас “Моя королева!” на пике блаженства…       А потом они говорили — пока не занялся рассвет. Он — о замке, посевах и лошадях, о старом отшельнике, что когда-то давно предрёк ему королеву, о том, как он боялся её раздавить, и о своих шершавых ладонях. Она — о столице, об Алистере и его кошмарах, о псине, что он приволок ей в подарок. О том, что, должно быть, она была не права, в отместку назвав псину Элиссой. О предстоящей поездке в Орлей… А потом снова губы — и руки, и тело — одно на двоих, ибо в эту осеннюю ночь они дышали и мыслили одинаково.       ***       Они встречались инкогнито каждый месяц этой удивительной осени. Ночевали на постоялых дворах, запивая лёгкую, как ветер, страсть и нежность с оттенком печали молодым вином. Они уплывали на старом, с парусами, похожими на перебитые крылья, баркасе в бухты, о существовании которых знали лишь крикливые чайки — да он один. Они воровали прихваченные холодом поздние яблоки из чьих-то садов, забираясь на старые стены и страшно рискуя сверзиться вниз.       А на ярмарку Первого Дня выбрались в Амарантайн.       Одетый как купец средней руки, в огромном волчьем полушубке с подпалинами, Фергюс водрузил на голову клоунский колпак. Анора, в тёплой накидке и шерстяном платье цвета хайеверского зимнего неба, какие горничные берегут для особенных праздников, простоволосая и разрумянившаяся, была просто загляденье; никто не узнал бы её и без маски. Они катались с ледяной горы среди разодетой, визжащей толпы, ели горячие пирожки, самозабвенно облизывая липкие от расплавленного сахара пальцы, а потом, за несколько монет, он купил ей два покрытых глазурью яблока, вымоченных в вине, пьяных и сладких, и медный кулон с мечом милосердия на одной стороне и эмалевым портретом королевы на другой. Королева была изображена весьма схематично, но мастер, сам того не ведая, передал все те её черты, что были ему особенно дороги — открытый взгляд, румянец на щеках… Такой, как на этом портрете, знал её только он.       С наступлением темноты, усталые и счастливые, они ввалились в забитую до отказа таверну. Столик нашёлся будто по волшебству; она не догадывалась, что этот колпак из года в год надевал его отец, посещая гулянья вместе с Рэндоном Хоу. Печка весело гудела, от одежды шёл парок, от гвалта не было слышно собственных мыслей. Пирог с потрохами имел такой вид, что ей пришлось призвать всю свою волю, чтобы подумать о чем-то ещё. Пока Фергюс нарезал его на куски, она глядела в окно, прижавшись, как в детстве, лбом к покрытому морозными узорами стеклу. Добропорядочные горожане уже разошлись по домам, закрыли ставни поплотней, а на площади, где вроде бы совсем недавно зазывали к себе в шатры ремесленники и торговцы всех мастей, будто в преддверии настоящего веселья, росла огромная охапка дров.       Ощущая, как холод стекла остужает её разгорячённое лицо и мысли, она прошептала:       — Я больше не приеду.       В этот момент она не могла не думать ещё об одном мужчине — своём короле. Короле и его словах, что сказал он ей после Собрания Земель — прежде, чем протянуть ей руку:       — Я не собираюсь становиться незаконной тенью вашего прежнего мужа, миледи, но место своё, спасибо Элиссе, я знаю. Я буду слушать ваши советы, буду учиться у вас. Я позволю вам решать самой, что делать, — до тех пор, пока не буду считать иначе. Вы останетесь королевой. Ибо, — в его лице мелькнула боль, — лучшей королевы Ферелден не заслужил. Однако у меня есть условие. Вы готовы его услышать? У Ферелдена должен быть наследник. Плоть и кровь от этой земли. И я целиком оставляю это на вашей совести.       Проглотив комок грусти, она отстранилась от окна — чтобы окунуться в тёплый, всё понимающий взгляд.       — Я это понял, моя королева. Пойдём, хочу кое-что тебе показать.       Держась за руки, они поднялись на самый верх — на крошечный балкон под коньком крыши. Закутав её в свой полушубок, он понадёжней обхватил её руками. С высоты флюгера площадь была видна, как на ладони. Стражники исчезли, оставив факелы и уступив место пёстрой, разряженной толпе. Где-то взвизгнула скрипка, к ней прибавился протяжный звук рожка, словно на пробу, расправившего голос в нескольких зазывных нотах. Но никто не спешил зажечь огонь, все чего-то ждали. Вдруг толпа всколыхнулась, и она увидела, как на площадь въезжают несколько больших подвод, забитых странными людьми.       Мужчины и женщины, эльфы, гномы, почти все — в грифоньих латах, реальных и нарисованных… Был даже гном, изображавший пивной бочонок с краном в причинном месте. Высокий светловолосый мужчина с пришитым к колету русалочьим хвостом зажёг на ладони огонь и, предав огню форму птицы, послал в сторону сложенных поленьев, отчего те немедленно занялись. Музыканты, заняв места, дружно грянули что-то весёлое, народ задвигался в такт. Кто-то помог выгрузить снедь и бочонки, кто-то пустился в пляс.       Анора разглядела несколько “героев Дэйна”, в одном из которых с удивлением узнала Натаниэля Хоу. Женщина в платье, подозрительно похожем на то, что было на Аноре в день второй её коронации, только расшитом грифонами, взобравшись на одну из телег, разливала вино. Бочонок для неё держал ещё один “герой Дэйна”, пожалуй, самый неудавшийся из всех: в бумажных доспехах, будто разрисованных пьяным гномом, и орлесианской золотой маске на затылке. “Королева грифонов” заливисто смеялась, наполняя кружки всем желающим, и то и дело дергала спутника то за золочёный орлесианский нос, то за тёмные, седоватые волосы, наслаждаясь полной своей безнаказанностью. Но, как видно, вино подходило к концу: “герой” вдруг перехватил бочонок одной рукой, а высвободившейся конечностью, будто мгновенье поразмыслив, не залепить ли “королеве” пониже спины, сгрёб её за талию, крепко и коротко поцеловал в губы. Дружный рёв стражей, к которому присоединились многие присутствующие, сотряс площадь.       — Жизнь любит сюрпризы, моя королева.       — Ты знал?       — Догадывался. В этом вся Эли, жить не может без хорошей драки. Я видел, как она на него смотрела. И он на неё, между прочим, тоже. Я понял, раз уж они не убили друг друга, — может случиться всё, что угодно. Они преподали урок всем нам. Жизнь остаётся жизнью, даже там, где, на первый взгляд, жизни-то нет. Ведь свет остаётся светом даже во тьме. Любовь прорастёт везде — даже сквозь скверну.       Я думал, что пережил гибель моей семьи, но сейчас, глядя на Эли… на них обоих, понял: может, и пережил, но виной тому ты. Я всегда буду помнить наши с тобой встречи и свою любовь к тебе, моя королева, всегда буду рядом, когда понадоблюсь. Даже тогда, когда втрескаюсь по уши в какую-нибудь вдовую купчиху, совершу с ней жуткий мезальянс и напложу дюжину сыновей и столько же бастардов, которые будут наводить ужас на моих соседей.       С тобой я понял, что хочу жить. Твой король — хороший парень, ты это знаешь. Рано или поздно он поймёт, что его чувства к Элиссе были только прелюдией к настоящему чувству. И ты сможешь его полюбить. Эта осень научила нас тому, что всё возможно. Даже самое невероятное.       Она прижалась к нему крепче, стараясь запомнить — такого надёжного и любящего, мягкого и всесильного. Она смотрела вниз и видела, как “королева грифонов” опустила голову на плечо своего героя, который вел её в медленном танце, то и дело отстраняясь, чтобы дыханием согреть ей руки. И вдруг всё подёрнулось мутной пеленой.       То были слезы — как странно, она считала, что давно разучилась плакать! Но сердце билось с новой надеждой: ей было больно, и вместе с тем — легко.