Подсолнухи

Я никогда не думал о том, что это вообще возможно, но, все-таки, это случилось: я проснулся. Подумаете вы, что странного, но это было именно так – я впервые действительно проснулся. Открыл глаза и проснулся – увидел перед собой мир, который был настоящим, который был живым. Первые минуты столь странного пробуждения мне казалось, что еще немного, и я смогу увидеть жизнь каждой отдельно взятой молекулы, каждого атома этой молекулы, потому что я видел, нет, я чувствовал, что и они были живыми. Каждый миллиметр всего того, что окружало меня в тот момент, было переполнено жизнью, и, самое главное – эту жизнь, бьющую ключом и дарующую несметное умиротворение и силы, я чувствовал и в себе. Впервые я почувствовал, что являюсь частью чего-то большего, в данном случае – всего мира. Что я не обособившийся субъект, блуждающий где-то за его пределами, где-то выше, или ниже, просто-напросто в другой координатной плоскости. Что я действительно именно там, где был, и где должен был быть. Я просыпался и до этого, с этим нельзя не согласиться. Но я никогда не пробуждался ото сна. День за днем я открывал глаза, но со всех сторон меня окружала лишь тьма. Она была моим всем, поэтому можно сказать, что я видел все – но умудрился так ничего и не разглядеть. Я знал, что мир вокруг реален, возможно, я даже понимал это, но я не понимал, и даже не осознавал того, что в нем реален я. Я – был каким-то пустяком; просто блуждающим по миру засохшим листком, который сдуло очередным порывом ветра. Который знал, что спустя пару часов ветер успокоится, и лист опустится на землю, где его либо раздавит, либо вновь унесет новым порывом. А может и разорвет этим порывом на части. Но точно не зароет в землю. Да и, если бы лист кто-то зарыл, даже так он не пустил бы корни – дело даже не в том, что он засох, а в том, что это невозможно: листья не пускают корни по сути своей – они ведь листья. Я никогда не был пессимистом, но я не мог подумать о том, что я кто-то кроме листка. Это было отдельно от всех моих светлых убеждений, в которых я сомневался – это было негласной истиной, за которую я держался. Я отчего-то знал, что родился пеплом, углем, сорняком – чем угодно, но только не прекрасным цветком. Да что там прекрасным, мне было неважно каким, мне просто нужен был корень. Но я все равно оставался кучкой сажи, или еще хуже – пыли; я был грязью пустынных дорог, каждой трещиной на этих дорогах, до которых никому не было дела – как и самой дороге. Я был черной дырой, которая уничтожала все, что поглощала – поэтому и отталкивала, лишь своим существованием, самой своей сущностью. Однако я был неизвестной, никому не нужной, затерянной в глубинах далекого космоса Черной Дырой. Понимание причин происходящих на тот момент изменений пришло, само собой, не сразу, но оно витало вокруг меня уже на протяжении нескольких недель. Следовало повсюду, подмечая каждый взгляд, вздох, каждый шаг, лишенный былой тяжести. Так что, находясь на пике всего возможного, на моменте, когда все изменения за эти недели наконец-то завершились, я смог легко найти объяснение. Хотя скорее, это оно гналось за мной, дабы скорее доказать, как все бывает на самом деле. А дело было в подсолнухах. Их любила Ханна. Мы познакомились с ней одним дождливым днем, в грозу. Я как всегда отправился никуда и ни за чем, просто блуждал без дела по тропинкам, которых до меня и вовсе не было, по которым не ходил никто, кроме меня. Мир вокруг был будто спрятан за тонким стеклом, покрытым слоем не оттираемой пыли. Я видел лесную сероватую зелень, вздрагивающую от легких, но холодных порывов ветра; видел землю под ногами и насекомых, хаотично разбросанных по этой земле, будто семена; видел бескрайнее небо –но для меня оно было ограничено. Между мной и миром всегда была какая-то грань, поэтому я часто чувствовал что-то, похожее на дереализацию. И в этот день это сыграло со мной нехорошую шутку – я забылся, не обратил внимания ни на темные тучи, ни на подступающий к горлу холод, а в итоге забрел слишком далеко и не учел, что путь обратно лежит через лес, что нежелательно в такую погоду. Упавшие с неба несколько капель за мгновения превратились в океан, окатив меня с головы до ног, а после все вокруг вспыхнуло, и раздался гром. Невдалеке я увидел несколько слабых огоньков – мне очень повезло, что я оказался не в чаще леса, а на окраине поселка. Нельзя сказать, что я сильно боялся промокнуть, грозы, или просто остаться одному в лесу, но мысль о том, что здесь есть кто-то кроме меня, на удивление, немного согревала. И хоть это странное тепло всегда казалось мне ложным, в те минуты я старался не думать о подобном. Подойдя ближе, я смог разглядеть небольшой домик скромной отделки, а на его пороге стояла девушка и махала мне рукой – это и была Ханна. Весьма иронично, что мы встретились именно тогда – под устрашающие вспышки молний, под гневающееся небо и под его слезы – так забавно, что мы встретились именно в такой темный, укрытый пеленой страха и тьмы, день. Тогда, когда мои промокшие и прилипшие к голове темно-русые волосы казались черными, я встретил ее – девушку, похожую на солнце, по сравнению с которой настоящее солнце блекло. По сравнению с ней, настоящее солнце мне уже и не было нужно. Листок, столько лет гонимый по ветру с юга на север, не оказался ни растоптан чьей-то тяжелой подошвой, ни унесен куда-нибудь в тайгу. Он полетел туда, куда и вовсе не ожидал – навстречу солнцу. Ханна позвала меня в дом. Я не был ей совсем уж незнакомцем в том плане, в котором все понимают это слово. Проживая в таком небольшом городе было бы сложно ни разу не столкнуться на улице или в библиотеке, даже такому домоседу, как мне. Пару раз мы даже обменивались несколькими простейшими и банальными фразами, спрашивали о делах, погоде и о многих других совершенно неважных вещах. Но, в любом случае – мы отдаленно знали друг друга, поэтому в ее поступке я не нашел ничего такого. Впрочем, дело было и не в нем. Деваться было некуда, и я проследовал за девушкой. Не столько ради тепла, сколько из-за чувства, что даже доля ее внимания нуждается в моей отдаче. Из-за чувства долга и вины: во мне боролись две стороны, и каждая знала, что я в жизни не заслужил бы такого отношения к себе. Но одна гнала меня от этого места куда подальше, кричала в спину, разрывала барабанные перепонки, заставляя бежать как от огня, потому что я был слишком плох для такого, вторая же считала, что раз я все равно не заслужил ничего подобного, то надо ловить каждый теплый момент и с жадностью наслаждаться им, как чем-то невозможным. Стоило мне только переступить порог, как я почувствовал, словно оказался в другом мире. Мне казалось, я уже видел нечто подобное, был окружен чем-то похожим, и мне нравилось все, что было вокруг меня. Поэтому, если бы я действительно уже когда-то переживал все это, я бы с облегчением улыбнулся и по ностальгировал, может даже, начало бы щемить в груди. Но от понимания, что такого у меня никогда и не было, щемило только пустоту; я мысленно оборачивался назад и не видел ничего – ни пути, ни своих следов. Поэтому все время, что я пробыл у нее, я только стоял у окна и смотрел в небо – я ждал, когда перестанут сверкать молнии и погода утихомирится, весь бардак закончится, и я смогу уйти домой. Я внимательно смотрел в лес, виднеющийся из окна, всматривался в его темноту и думал, что даже сейчас в этой темноте мне было бы куда удобнее и привычнее, чем здесь – окруженным теплом и светом, в комнате, от пола и до потолка кишащей каким-то приторным добром и манящим спокойствием, что не было доступно мне в моей жизни. Мне было неудобно находиться в чужом помещении, я чувствовал, что это – неправильно. Я итак не чувствовал себя частью этого мира, поэтому мне было легче переносить его злобу и равнодушие, нежели теплоту и доброту. Я не считал, что заслуживал чего-то хорошего от него. И такая помощь казалась мне чем-то противоестественным, идущим поперек всех законов физики и нравственности. Я хотел уйти не потому что мне была неприятна девушка или ее дом – а потому что знал, что я сам должен был быть неприятен ей. Но когда все закончилось, и я собрался идти, она подарила мне цветок. Вместо просьбы покинуть помещение, или тухлого прощания, которых я ожидал услышать, я не услышал ничего – девушка молча протянула мне маленький цветок в горшке, буквально недавно взошедший. Его аккуратные листочки были ярко-желтого, отдающего приятным теплом, цвета, и даже земельный, темно-коричневый цвет горшка, излучал все то же тепло. Это был подсолнух – Ханна их очень любила. Она занималась садоводством и выращивала разные цветы в своей оранжерее, но самыми любимыми были именно подсолнухи. И в тот момент мне хотелось засмеяться, ибо какая ирония – дарить такой светлый цветок такому гниющему листу – мне. Но он заставил почувствовать меня вину. Мне казалось, я не могу заслуживать его. Для меня это было похоже на ложь – ведь она не увидела пепла, который наполнял меня всего, не увидела всей той тьмы и грязи, переполняющей мои жилы, не почувствовала всей той золы, что переполняла мои легкие и мешала дышать. Иначе не подарила бы и цветка – так я рассуждал, и это заставляло меня чувствовать себя виноватым. Я не хотел врать таким образом. Поэтому, спустя несколько дней, я решил наведаться к ней в гости с подарком – с кофейными зернами, лучшими, что можно было найти у нас. Я просто не хотел чувствовать себя должным за ее доброту. Девушка открыла мне дверь, как всегда, приветливо улыбаясь. Эта улыбка была сдержанной, и сдерживала она многие хорошие чувства, что могли ее переполнять, сдерживала искренность, которую нужно просто разглядеть. Ее светло-голубые глаза смотрели на меня, как на что-то непривычное, на что-то неожиданное, будто это были глаза не Ханны, а всего мира, который я не мог разглядеть все эти долгие годы. И сейчас этот мир смотрел на меня и недоумевал, как я смог увидеть его, увидеть маленькую его частицу – глаза – а в них увидеть и весь мир. Ну а я все равно не смог бы дать ответ, потому что не видел самого вопроса. Даже не задумался о том, что со мной происходило в этот момент – я не заметил совсем ничего. Ханна, как и в прошлый раз, не дала мне остаться на улице, поэтому просто отдать кофе и уйти у меня не вышло. Я вновь переступил этот манящий порог, окунулся в атмосферу, вызывающую у меня когнитивный диссонанс, дал себе свободу, хоть и знал, что совесть меня еще успеет за нее загрызть. Но, в любом случае – я переступил через всего себя, даже толком не представляя, зачем. Спустя время это вошло в привычку, и я не заметил, как стал наведываться каждый день. На тот момент я все еще думал, что поступаю так лишь из-за огромного чувства вины за теплоту, что она дарила мне, но нет. Я постепенно стал действительно хотеть приходить к ней, слушать рассказы, даже если они и были в основном о подсолнухах. Сказать честно, я даже полюбил их. Подсолнухи завораживали меня – цветы, живущие ради солнца, пускай и сердцевина их серо-черных оттенков; цветы, смотрящие лишь на солнце, и увядающие без него. Пускай, эта странная любовь к подсолнухам была мне привита и связана была, в основном, с привязанностью к самой девушке – но даже такая любовь была мне приятна, даже такие чувства давали мне ощущение наполненности. И я видел, как от них преображалось лицо Ханны, как зажигался огонь в ее глазах, когда она рассказывала об уходе за ними. Как быстрее билось ее сердце, когда она видела, как расцветают бутоны в ее оранжерее. Как вдохновенно она рассказывала о своих планах на следующие месяца, связанные с цветами. Они делали ее счастливой – а это делало счастливым и меня. Поэтому я не мог не проникнуться симпатией к ним. …Со временем, сам не заметив того, я захотел стать тем, кто подошел бы ей. Я захотел быть нужным ей. И я стал приходить все чаще и улыбаться все более и более искренне. Я помогал ей пересаживать цветы из горшка в горшок, я начал изучать разные виды и пытаться разбираться в них. Я хотел быть нормальным человеком, хотел быть нужным ей, потому что все еще не верил, что был нужен ей тем, кем я был на самом деле. Я не верил, в своем самоощущении я был где-то за гранью этого мира. Я не понимал, как мир носит такое бремя в качестве меня. Но с ней я этого не замечал. С ней я вообще ничего не замечал, и мне хватало даже этого. Она казалась мне Матерью – больше никак я не мог описать свои чувства. Они всегда были непонятны, хотя, в целом, я никогда не верил, что они вообще были. Мне хватало того, что в непроглядной тьме, которую я видел с утра до вечера, стоило только проснуться, появились маленькие огоньки. Но меня угнетала мысль о том, что это – неправильно, неестественно. Словно в мою голову вбили кол и засыпали сверху песком. Спрятали непонятно где и показывают копии – напоминают, что оно там. Будто я родился – и в этом была вся проблема. Поэтому в моей голове постоянно боролись две стороны – одна говорила, что этого не может быть, другая же хотела обыкновенного счастья. В конце концов, даже засыпая, я перестал видеть темноту. Вернее, темноту я видел, но сама ее суть напрочь изменилась – она была уже не тем тягучим болотом, что затекало в глазницы, обволакивало мозг и постепенно пожирало его – это были частицы пыли, частицы тумана, частицы пара, но каждая частица сияла, отражая свет. Как луна. Я стал не просто привязан к Ханне – я зависел от нее, от тепла и света, которое я в ней находил. Не сказать, что у нее была необычная внешность, или что она говорила на заумные темы – говоря объективно, она была обычной девушкой. Да – для меня она была солнцем. Но даже Солнце, по сравнению со всей Вселенной – пустяк. Оно имеет особый смысл лишь для какой-нибудь Земли, или, того меньше – обычного подсолнуха. А, может, я просто впервые почувствовал себя не просто листком, хоть для кого-то. Я оставался листком для себя, но был чем-то большим для нее. Хотя я был бы рад и листку, будь это ярко-желтый, всегда следующий солнцу, лепесток подсолнуха. И так, полный света и надежд, я проводил свое лето вместе с Ханной. Отчего-то меня все время не покидало чувство того, что это, в любом случае, не долговечно. Все было таким нереальным, но таким живым, что я словно знал, словно отсчитывал дни до того момента, когда это все закончится. Только не хотел понимать. Я впервые чувствовал себя частью мира, и не хотел замечать, как этот мир, на самом деле, медленно рушился. Так все в один день и закончилось. В тот день я не ожидал совсем ничего – в принципе, за все время, от начала нашего знакомства, вплоть до последних дней, я никогда ничего не ждал. Я жил. Я впервые хотел вставать по утрам, хотел открывать глаза и что-то делать. Даже если я всю ночь помогал Ханне копаться в грязной земле с семенами, к утру я не чувствовал ни капельки усталости. А если и чувствовал, то всегда был рад ей – потому что это было подтверждение того, что я все-таки реален. Впервые, за столь долгие годы, у меня было хоть что-то, подтверждающее, что я – живой. Что я нужен кому-то. И наконец-то, мне тоже самому было нужно хоть что-то – был неведомо сильно нужен Кто-то. … Даже если вокруг все равно оставалась непроглядная тьма, то теперь я чувствовал, что в ней есть кто-то еще. И впервые я желал увидеть сквозь эту тьму этого кого-то – мне просто было кого видеть. Было от кого разгонять эту тьму, хотя, скорее, это делала Ханна. Она ее разгоняла, и даже лучше – она проникла в нее и преобразила ее. Она не меняла ничего кардинально, но все изменилось. В тот день это все потухло. Мое солнце погасло – оно сгорело в яркой вспышке и исчезло навсегда. Словно случилось извержение – и со мной остался только вулканический пепел. Когда эта новость дошла до меня, я был на поле подсолнухов. Все лето я хотел посадить хотя бы один цветок, но у меня никогда не хватало то времени, то желания – я тратил все на Ханну и только на нее. И этот день был днем, когда наконец-то было все, что нужно, поэтому я встал с рассветом, открыл глаза с первым лучом солнца и собрался, а после следовал до поля, шагая по солнечным лучам. Осторожно нашел себе местечко в огромном поле, аккуратно разрыхлил почву лопаткой, выкопал небольшую ямку, положил туда несколько семян и закопал. А после с каким-то облегчением смотрел на проделанную работу и улыбался. Прозвенел мой мобильный – раньше я никогда не брал его с собой, хотя бы потому что мне никто не звонил, но с появлением Ханны в моей жизни я стал вечно носить его с собой, не выпуская из рук, с надеждой услышать звонок. Из холодной железки раздались ужасные слова, но, на удивление, улыбка все так же не исчезала с моего лица. Может, где-то в глубине моих темных глаз, на обратной стороне, где при виде Ханны всегда что-то мечтательно блестело, может оно перегорело, вспыхнуло и потухло, как это сделала Ханна – но не улыбка. Улыбаться я не переставал. Потому что просто ничего не понял. Тогда я лишь молча собрался и вернулся домой. Сидел там день, два, пару раз выходил в магазин, иногда что-то готовил, но все еще никак не мог понять. Не мог принять, что что-то произошло, словно пропустил этот момент мимо своих ушей, пропустил все, что происходило эти месяца, и забыл, как страшный сон. Да, первое время так и было – я думал, что попросту очнулся из сна, думал, что мой сон кончился, как кончаются все сны. Я прочел последнюю страницу сладкой сказки и пора отложить книгу на полку и вернуться в серую реальность. Но в один момент внутри что-то переклинило, и меня придавило к земле, сплющило мою грудную клетку и стало мешать дышать. И я почувствовал неисчерпаемую злость и ненависть к миру за то, что он сделал мне такой подарок, и отнял, даже не предупредив. Принял меня, подарил дни, которые нельзя обменять ни на что, а после бросил в нем одного. Что он показал мне, что такое быть живым и жестоко убил в самый неподходящий момент. Отобрал все, до самого конца, до самого дна. И по другую сторону ненависти к миру крылась злоба на самого себя, мысль о том, что я просто остался тем гнилым листком, который этого не заслуживает, поэтому все так и происходит. Но эта ненависть была куда сильнее прежней, той, что была до Ханны – потому что только сейчас я что-то потерял. Раньше я просто не мог ничего, но мне было нечего терять, поэтому я просто плыл, летел по ветру, принимая все свои изъяны и всю ненависть к этим изъянам – до последнего. Но я никогда ничего не терял. И так, день за днем я пытался разглядеть свет в окне и жизнь в песчинке – пытался представить, как делал я это, когда еще была Ханна. Но все перекрывала жуткая ненависть, две жуткие ненависти – то к миру, то к собственному существованию, с бешеной скоростью карусели сменяющие друг друга день изо дня. Я думал, мне никогда не выбраться из этого танца. И я продолжал выходить из дома каждый раз, когда кто-либо из моих знакомых, или людей, которых можно называть таковыми, собирались пройти мимо того самого поля подсолнухов. Помимо этого, выходил, чтобы поливать их и удобрять, иногда просто проверить, не случилось ли с ними чего. Проверял их после гроз и дождей, отгонял бродячих собак и кошек, даже если знал, что им до этого поля и нет никакого дела. Так я чувствовал себя хоть немного ближе к Ханне. Но когда я приходил домой, то, оглядываясь по сторонам, не видел ни одного цветка, ни одного лепестка, ничего, что напоминало бы мне о прошлом – для меня это было облегчением, мучительным облегчением. В конце концов круг замыкался, и я вновь оставался наедине с непониманием себя и мира, отвращением к миру за его жестокость и несправедливость, чувством абсолютной безвыходности, ощущением тупика. Я знал, что вернуть невозможно ничего. Я понимал даже то, что сколько бы я не лелеял подсолнухи – ничего не изменится. Это не вернет мне ни капельки прошлого. Но разве эти мысли могли что-то поменять? Ни капельки – поэтому я продолжал делать то, что делал, думать так, как думал. Такие ночи сменяли дни, раз за разом, но ничего не менялось, время тянулось незаметно и мучительно долго одновременно. И так постепенно прошло почти пол года. Однажды я пришел на поле и увидел что оно практически все полно тускло-серыми, увядающими цветами. И только на самом краю виднелось маленькое ярко-желтое пятнышко – виднелось впервые. Это был мой подсолнух, тот, что я посадил месяцами назад. И впервые он отчетливо показал свои лепестки. А во мне что-то сдвинулось обратно, вернулось на свое место. Не ровно в тот день, даже не в следующие три или семь – прошло еще примерно несколько месяцев, прежде чем все то, что возвращалось на свои места, наконец-то завершило свой путь. Примерно тогда и ненависть, и прочие темные чувства прошли. Будучи полный отчаяния и пустоты, с каждым днем пожирающей всю мою былую надежду на хорошую жизнь, я успокаивал себя тем, что мозг идеализирует прошлые воспоминания, и все былое – просто хороший сон. Что была Ханна, были подсолнухи – но все тепло, исходящее от воспоминаний о них – просто мое сознание. Так, на короткие моменты, я приглушал чувство, что чего-то мне жутко не хватает. Но теперь я не хотел верить в это, не хотел и думать о том, что все мое счастье – лишь игра разума. Ранее я хотел забыть все, дабы не чувствовать привязанность к былому, я хотел навсегда проститься с памятью, приносящей лишь боль – но теперь же я хотел запомнить все до мгновения. Да если бы кто-нибудь попытался украсть у меня хоть частичку памяти – я бы сражался за нее до конца – потому что я осознал, зачем все это было нужно. Понял, что даже воспоминания о Ханне, что все, что было – было не просто так. Это была ее жизнь, и ее путь, которые так сильно повлияли на мой собственный, изменили меня всего. И было бы слишком бессовестно и глупо с моей стороны желать забыть ее труды. Ведь звезды, которые можно увидеть на ночном небе, возможно, давным-давно погасли, но свет от них продолжает долетать до наших глаз. И даже если мое солнце погасло, его свет все равно оставался со мной. Поэтому после всей ненависти, злобы, скорби и равнодушия, единственное, что осталось со мной – это Благодарность. Благодарность маленького лепестка подсолнуха.