Хамелеон

В темноте кажется, будто щелчки клавиш раздаются громче обычного: Enter звучит особенно оглушающе, а «н» заедает — эти мелкие детали упорно давят на уши и перекрывают собой мысли. Так он и пишет, чисто механически, мало раздумывя над словами. Аноним: Генри Вест, дряхлый такой старикашка, его сложно перепутать. Но прикрепляю фото. Когда готово будет? Пальцы сами находят нужные буквы — когда-то давно он зазубрил их все по порядку и теперь даже не приходится щуриться, чтобы разглядеть клавиши в кромешной темноте. Плотные шторы задернуты — свет исходит только от экрана, голубоватый и малость жуткий. Ему всегда так и представлялось заключение сделки: в черной, чистейшей темноте, пусть перед ним и не представитель преступного мира, а всего лишь вебсайт. Представитель преступного мира сидит по ту сторону. Хамелеон: Хоть послезавтра. Зависит от вас. Он улыбается — внезапно искренне и ни капли не зловеще, и набирает ответ. Аноним: Тогда послезавтра. Что на счет оплаты? Хамелеон: Договоримся. Яркий интерфейс сайта одного из самых загадочных убийц этого века, который выглядит, как реклама небольшого магазина обуви, прочно отпечатывается в мозгу. Он набирает ответ. * * * Генри устал. Дождь вымочил его, пробравшись под старое замшевое пальто. Мужчина снимает его, накидывает на облезлый крючок. Все в этой прихожей: старые голубые обои, коричневый линолеум, два шкафчика под обувь – истончилось, иссохло. Как и сам Генри. С тех пор, как ему диагностировали рак, жизнь Генри стала еще проще — обыкновенные дела, больницы, ностальгия, мучащая сильнее старости; он каждый раз хмурится, осознавая свою никчемность и ненужность, и продолжает вспоминать. Генри устал. В маленькую квартиру где-то на окраине мира и Лондона проходит второй: тому чуть больше пятидесяти и он едва ли вмещается в дверной проем. Черные волосы. Добродушная улыбка. Он смеется, вешает пальто на соседний крючок и выглядит живым, создавая Генри контраст. Разговоры тоже звучат непринужденно, хотя в душе у Генри какое-то болото: мрачное и вязкое; и он благодарен этому человеку за то, что хоть как-то пытается его отвлечь. — В общем, я так и сказал, Дрю засмеялся, а Меган еще так на него зубами скрипнула — мразь, мол, над таким не шутят и не смеются. Ну я и говорю: да чего там, не можем поймать — будем веселиться над своими неудачами, ну гнида, ну ты что. Тогда еще Стив зашел, передал, что очередное убийство час назад, эта сука так победоносно посмотрела. Что вообще такие в полиции делают, не понимаю... — говорит он, проходя из прихожей налево, в небольшую гостиную, и садится на скрипучий диван. — Ей бы в бордель. — Снова смеется. Генри достает чашки и оборачивается на него с долей заинтересованности. — Так что, Сэм, — обращается он медленно, размеренно, скрипучим голосом, — еще одно убийство? Сэм поводит рукой. — Ничего такого, — говорит. — Все так же: выстрелом в голову со спины, и опять никаких следов. Женщина тридцатилетняя, замужем, детей нет, владела каким-то магазином во Франции. В Соединенном королевстве проездом, к родственникам, называется, заехала... Теперь Сэм говорит более серьезно, держа в руке одно яблоко и смотря Генри прямо в глаза. Не перестает улыбаться скорее по старой привычке. — Не понимаю, зачем кому-то было ее убивать, — продолжает. — И так уже десять лет. Генри приносит чашки к журнальному столику у кресел и садится напротив. На секунду в комнате становится тихо: он делает один обжигающий глоток чая и осознает, как ему хочется закурить; над дверью тикают часы. Генри где-то читал, что часы над дверью — символ плохой удачи, как перевернутая подкова. Но как-то уже не важно. Сэм снова начинает говорить: — Мы почти сдались, понимаешь? Генри кивает, не произносит ни звука: в последнее время он стал много молчать. — Нет ни одной зацепки. Его, этого Хамелеона, ни разу не видели. Может быть, его даже не существует, вдруг это чертов призрак... — Знаешь, — все-таки произносит Генри, почему-то шепотом, почему-то — глядя ровно перед собой, — когда-нибудь я его поймаю. — И понимает, как это прозвучало — бред семидесятилетнего больного старика, не более. — Когда-нибудь. Сэм замирает — пытается не захлебнуться чаем и не выругаться под нос, проклиная все, и Генри, и его старческий маразм. — Ты безумец, — реагирует он, усилием заставляет себя не повысить на него голос. — Он сумасшедший, а ты умрешь. Ты хоть понимаешь? Генри улыбается и беззвучно смеется, но не перебивает. Он стар и у него рак — больше нет смысла бояться смерти. — И спасибо, что рассказываешь мне новости, — в который раз отвлеченно, почти не в тему произносит он. Сэм улыбается в ответ: ему кажется, что Генри опять забыл тему прошлого разговора и что все это совсем несерьезно, и не о чем беспокоиться. Так что он снова начинает пересказывать события в привычной жизнерадостной, легкой манере, и Генри тоже смеется, иногда настолько сильно, что приходится вытирать с глаз слезы. Когда Сэм уходит, он в который раз думает, что старики остаются позади. Мерзкая ситуация, из которой никуда не деться. Дом пахнет одиночеством и старостью — Генри шумно вдыхает запах и понимает, что хочет уехать в Аргентину и прыгнуть с парашютом. Такой исход был бы интересней. А исхода он ждет уже очень долго — с тех пор, как умерла жена. Была, конечно, и вторая: мерзкое, стервозное создание, с которым у них все же получился ребенок. Так и жили; жили, выжидая, пока кто-нибудь не сделает первый отчаянный шаг и не нарушит устоявшиеся порядки. Когда она все же уехала куда-то в Штаты и забрала сына, Генри выдохнул от расслабления и продолжил переживать многие годы одиночества. На работе все было не так плохо: в полиции его уважали, знали и считали успешным человеком. Когда-то давно он выучил одного непутевого мальчишку и сейчас это единственный, кто хоть как-то с ним общается. Генри понимает, что можно хотя бы завести собаку и достает сигареты и зажигалку, чтобы закурить. * * * У Джека есть тысяча и одна странная привычка. Он знает, что на него посмотрят косо, если увидят перед зеркалом, когда он одевает парики и платья, обращая внимание на все детали одновременно и создавая образ. Джек — актер и его игра доставляет ему неимоверное удовольствие, особенно когда играть приходится женщин. Но все же он догадывается о возможной реакции окружающих и потому держит свой маленький секрет под замком, благо, никому не интересно. Он знает, что на него посмотрят косо, если увидят, как он обращается с оружием: с материнской заботой, протирая и укладывая в коробки — будь то огнестрельное или холодное, — и называя вещи детьми. Джек готов петь им колыбельные и качать на руках, но все же счастлив, что не приходится — из него не выйдет родителя, мужа или хоть сколько-нибудь нормального человека. Лицензию тоже не довелось получить. Слишком много причин, чтобы решить, что никому не нужно знать. На него посмотрят косо, если увидят, что он спит со включенным светом и мягкими игрушками — а ему ведь перевалило за тридцать, не дело. Джек и сам смотрит малость косо, но не может ничего поделать с паническим страхом темноты, старым, отходящим еще к отцу. Джек считает себя странным, понимает это и пожимает плечами: что, мол, можно поделать, и продолжает жить, молчаливо храня свои привычки в шкафу с остальными скелетами. Сейчас, например, снова подготавливает образ — черный парик и свободная одежда, цветные линзы, макияж. Все должно быть идеально, чтобы персонаж получился интереснее, чем сам Джек, — у того только болезненная бледность и оскал в синих глазах. Так что он продолжает крутиться перед зеркалом; Джек не часто выходит на улицу и каждое его появление — либо актерская игра, либо объявление войны, и в любом случае он подготовлен. Сейчас для войны еще рано: он просто разведывает обстановку, высматривает, подобно ястребу, чтобы потом перевоплотиться в Хамелеона. Так двадцатипятилетняя, только что рожденная на свет Линдси Смит выходит на улицу, щурясь от света, и отправляется выискивать небольшой многоквартирный дом в несколько этажей на окраине Лондона... * * * Генри сидит на скамейке в парке и снова курит. Будь он помоложе, обязательно бы обратил внимание на птиц и назойливое шуршание листьев, или хотя бы поежился на холодном ветру, или захватил бы зонт от дождя. Генри застыл: он смотрится не к месту, как вырезанная из журнала и криво наклеенная на фото картонка. Нельзя сказать, что он чувствует себя лучше этой самой картонки — и потому снова курит, наплевав на советы врачей и осознавая, что жизнь слишком коротка, чтобы не курить. Привычка появилась в восьмидесятых — перед разводом, у него были волосы, жена и сын. Жена — вторая по счету и стерва, волосы уже выпадали, а сыну было шесть, и Генри не обращал на него внимания. Когда жена уехала к матери, он выкурил свою первую сигарету. Когда узнал, что ее переехала машина — вторую. А после такого обычно не бросают. Дни исчислялись в сигаретных пачках, Генри выл на луну от отчаяния, становился все более зависимым от никотина и как-то заболел раком. Когда третий курс химиотерапии ничего не изменил, крови внезапно понадобился адреналин. Он закурил. Не помогло. Бог знает, как он вышел на тот старый сайт обувного магазина и как наткнулся на анонимный чат. Все происходило просто, так, будто судьба была предрешена, не было сомнений, не было тяжелых мыслей о последствиях. Странно судить о случившемся как о шутках фортуны: Генри даже не верит в судьбу.

В темноте кажется, будто щелчки клавиш раздаются громче обычного: Enter звучит особенно оглушающе, а «н» заедает — и эти мелкие детали упорно давят на уши и перекрывают собой мысли. Так он и пишет, чисто механически, мало раздумывя над словами. Аноним: Генри Вест, дряхлый такой старикашка, его сложно перепутать. Но прикрепляю фото. Когда готово будет?

Это суицид чужими руками, шепчет здравый смысл. Генри прогоняет его подальше и достает телефон, чтобы набрать Сэма, застынув в приступе кашля сразу после нажатия зеленой кнопки. Когда на той стороне трубки произносят ленивое сонное «алло», у Генри все еще першит в горле. — Ничего ведь не изменилось с тех пор, как ты рассказывал мне про неразгаданные преступления? Он делает паузу и снова тихо кашляет; продолжает, так и не дождавшись односложного «нет»: — Так вот. Я знаю, что ты веришь в мой маразм. — Генри улыбается истрескавшимися губами. — Но когда будет информация, проверь ее, пожалуйста. — Что? — Сэм, кажется, не понимает, о чем он. Это одно из двух его возможных состояний — медлительное, неторопливое — спящий режим. — Хамелеон, помнишь? Он мысленно готовится к уговорам от внезапно осознавшего его серьезность Сэма; понимает, что ситуация нелепа, в основном потому, что изменить исход все равно не получится. Все уже предрешено. * * * У Джека всего несколько правил — простых, верных принципов работы, которых он придерживается абсолютно всегда. Джек не задает лишних вопросов, не спорит, Джек всегда делает точно как сказал заказчик и из-за этого сам шутит над собой, мол, в другой жизни из него вышел бы замечательный дворецкий. Не здесь. Здесь что-то пошло не так. Джек всегда выискивает жертву перед тем, как приступить к исполнению задания: каждый раз запоминает все нюансы и мелочи, досконально обнюхивает территорию. Он называет это искусством, элегантным, подобно балету, и всегда забирает с собой маленькие трофеи — клочок волос. Многие бы подумали, что Джек свихнулся. Сам он думает, что он — гений своего дела, а гении ведь безумны. Джек никогда не стреляет, глядя жертвам в глаза. Он делает выстрел со спины и каждый раз играет в снайпера, как раньше, в детстве — сидя в деревьях, иногда часами, и прицеливаясь. Его верно зовут Хамелеоном. Он владеет магией перевоплощений и камуфляжа, он — волшебник, по крайней мере, так думает о себе сам. Остальное неважно. Вчера Линдси ходила вокруг того здания, заглядывала в окна и делала маленькие записи-пометки. Затылок того старичка мелькал тут и там — Линдси в лице Джека хорошо его запомнила. А сегодня время творить. Джек уверен, все пройдет идеально. * * * Порой Генри хочется наладить связи с семьей. Он знает, теща, брат и сын все еще существуют где-то на этой земле и, может быть, даже находятся в здравом уме. Одна проблема — он стар и скоро умрет, и совершенно никому не нужен. Потому Генри выходит на улицу, чтобы встретиться лицом к лицу с концом. Где-то в скверике рядом с домом стоит Хамелеон в полной готовности, в камуфляже, с пистолетом на готове: это скорее старая привычка, что он ждет на дереве, опять из детства — когда он читал про финских снайперов, кукушек. Правда, те зачастую и умирали на деревьях, но кому интересны такие мелочи? Генри чует, что все произойдет сейчас. Джек знает. Хамелеон медленно продвигается к концу ветки. Шершавые, в камуфляже, руки, осторожно нащупывают поверхность, цепляются тонкими пальцами. Хамелеон вздыхает, радуясь совершенному шагу, заносит следующую руку и размышляет. Его ли это жизнь, или кто-то другой, сонный и ленивый, руководит им, заставляя поднимать пальцы, обхватывать деревяшку и двигаться вперед? Это глупые сказки — еще один подарок от отца, когда он рассказывал ему истории о лесных троллях, живущих в деревьях. Джек все еще иногда не верит, что убивает. Может быть, это действительно влияние мифических троллей? Генри гуляет по тропинке в парке и точно так же не верит, что исход вот здесь, под носом, и скоро свершится. Он видит легкое шевеление в дереве и считает, что знает больше Джека. Тот, кстати, думает точно так же о Генри: он тоже за ним следит. Это подобие охоты: они выслеживают друг друга, планируют в голове и думают вовсе не веселые мысли. Следующие несколько секунд текут особенно неторопливо. Генри кружит вокруг поляны, подходит все ближе, ощущая себя котом, охотящимся на прокаженную хорошо спрятавшуюся крысу, выслеживая ее по запаху, как старая ищейка, щурясь на окружение: напряженно, но уверенно. Джек расслаблен: для него это — всего лишь работа. Дальше все идет плавно. Генри подходит к Джеку со спины и негромко стучит по влажному стволу старого, крепкого клена; Джек дергается и вскрикивает, осознав, что Генри стоит прямо перед ним, смотрит на него и странно спокойно улыбается. Почему-то вся эта ситуация — в частности, осведомленная об убийстве жертва — вводит его в панику. На секунду они просто смотрят друг другу в глаза, застыв, не шевелясь и молча рассчитывая обстановку. В голове у Генри хаос: он думает со скоростью тысяча мыслей в секунду; в основном, что он обожает мир и обожает жизнь, а этот маньяк своими черными волосами, звериным оскалом, тонкими губами напоминает ему сына. Тот бы тоже был сейчас примерно того же возраста, а в детстве он был очень милым, бегал с книжками про каких-то снайперов. А может... Джек сглатывает и закрывает глаза. О том, что напоминает ему старичок — кошмары, подаренные отцом, сказки про лесных троллей и истории про полицию — он старается не думать. Тишина не затягивается: Генри достает из кармана телефон, будто собираясь позвонить. Джек прицеливается. Он не может удержаться от новой мысли: нет, нет, не может быть, им кто-то управляет. Генри отчаянно вспоминает свою жизнь, проклинает себя пару дней назад и хочет пожить еще. Хотя бы минуту. Все происходит синхронно: Джек нарушает свое правило никогда не стрелять, глядя жертве в лицо. Генри делает один снимок и отправляет сообщение Сэму с подписью. После выстрела становится слишком тихо. Хамелеон пытается избавиться от звона в ушах. * * * Газеты были наполнены сообщениями о поимке нашумевшего наемного убийцы, совершенной благодаря какому-то храброму полицейскому: Сэм стал известен. На похороны Генри он не успел - никто так и не пришел, а день был издевательски солнечным. Только Джека до сих пор мучают кошмары.