Не смотри на солнце

— Зейн, а что будет, если посмотреть на солнце? Пиксал знала верный ответ — ей было так лениво, так разморило в июльском тепле и тени пышной берёзки, что она дышала мерно, прикрыв глаза, и слепо шарила рукой по траве. Она щекотала промеж пальцев, немного колола и совсем чуть-чуть охлаждалась металлической ладонью. — Ничего особенного. Глаза повредишь. Зейн тоже раскрывал рот нехотя — несмотря на высшую степень организации и обострённое чувство совести, он, вопреки негласному графику, — тренировок на заброшенном футбольном стадионе — дремал тут же, под боком у Пиксал. Он гладил её по вытянутым на аккуратно постриженном газоне ножкам, скрытым длинным цветастым платьем невероятных оттенков — таким же ярким, как её широкая улыбка и жаркое солнце. — У нас нет глаз. — Но, тем не менее, их довольно точные аналоги. Они также подвержены воздействию ультрафио… Ай! — Фраза была прервана его же сдержанным вскриком — Пиксал, сморщившись, несильно и с ощутимой злобой ущипнула его за ухо. — Ну ты зану-у-уда, — Протянула она. В её голосе, мягком, ощутимо холодном, — как это бывает с речью компьютеров и иных сложно устроенных машин — звучало столько нежности и ласки, что Зейн уже посчитал бы себя немножко сумасшедшим. Если бы не знал Пиксал досконально — до каждого провода за корпусами её тоненьких рук, до каждой дорожки проводящих микросхем на твёрдой, но вздымающейся по-живому груди, до мельчайшего волоска-проволочки на её голове. Он уже сошёл с ума — два года назад, когда увидел впервые её — хрупкий девичий стан, пропорциональные ноги, маленькие ладошки и милые ямочки. Пиксал была не хуже тех девушек из плоти и крови, что ходят по городским улицам, с «боевой раскраской» тушью и тенями, в странной, неестественно открытой одежде. Ей шла её белая-белая кожа, не покрывающая светочувствительных элементов, — они устилали её тело прекрасной сиреневой сеткой, будто бы сосуды — откровенный взгляд, такие же бледные губы и собранные в скромный пучок волосы. Пиксал любила грустить — её добрые глаза часто наполнялись слезами, и Зейн всегда оказывался скованным ожиданием поворота в диалоге. — Знаешь, я умираю, — Сохраняя полное спокойствие, с расстановкой проговорила Пиксал, глядя прищуренно на небольшой фонтанчик, маячивший впереди позолоченными статуями девушки и парня. — Пиксал? Никакой реакции. Казалось, ей привиделось что-то ужасное в лицах застывших скульптур, потому что черты её собственного неприятно изменились, опали, осунулись, потерялась их лёгкость — утонула в захватившей душу тоске. — Мне так плохо… Словно я внутри тебя. — Разве находиться со мной в симбиозе и образовывать единую систему так ужасно? — Романтик из тебя так себе, — Усмехнулся она беззлобно, обнажая острые зубки. Зейн сглотнул. — Поганая жизнь, если она такая. — Почему? — Совсем не понимаешь? — Он помотал головой. — Сидеть в твоей голове, конечно, безопасно, надёжно… А толку в таком существовании? — Остановившись и сделав длительную, напряжённую паузу, продолжила более взволнованно: — Я могла бы почувствовать тебя в полной мере? Могла бы прижаться? Хотя бы смотреть на тебя? Она теряла самообладание. Стремительно, быстро, оно сгорало, обнажая её боязнь, тревогу, опасения, запертые на ключ в глубине цифровой памяти. — Стой, — Зейн притянул её к себе, уверенно держа за талию, пока Пиксал, кусая губы, отчаянно пыталась скрыть слёзы. — Испытываешь ли ты счастье на данный момент? — Да. — Предвидится ли в ближайшей перспективе события, способные нас разлучить? — Нет. — И ты всё ещё плачешь? — Ты прав… Наверное, ты прав, — Повторила она уверенней, слегка дрожащим голосом. — Хватит о грустном! — На её губах вдруг заиграла ухмылка, не сулившая ничего хорошего. Зейн вздохнул. Пиксал довольно переменчива — она могла смеяться сквозь слёзы и рыдать с широкой улыбкой. Почти как человек. Она и считала себя человеком, и Зейна тоже. Они даже целовались, правда, этот опыт был неудачен — их губы так неприятно скрежетали друг о друга. Пришлось отступить. — У Коула скоро День Рождения, — Как бы между прочим упомянула Пиксал, собираясь подняться, однако Зейн схватил её за запястье. — Верно. — Ты ему даришь что-нибудь? — На данный момент вопрос остаётся для меня нерешённым, — Он нахмурился и не отпускал девушку, держа подле себя. Она порывалась встать. — Ах, пусти же! И когда ты собираешься думать? — Завтра. — Ох лентяй! — Засмеялась заливисто, рывком освободила руку, вскочила — и оказалась лежащей на широкой груди Зейна. — Милая. — За ногу меня ухватил! — Она юлила и ёрзала, создавая максимум неудобств своей миниатюрной фигуркой — Зейн обладал поистине титаническим терпением. Ей нравились его широкие ладони на пояснице и ниже, приятный запах мяты и какого-то хитрого чая. — Зейн? Пустишь? — Ни за что. Ответ не устроил — Пиксал медленно и верно сползала вниз, стараясь отвлечь Зейна ласковыми поглаживаниями по плечам и шее, странным бормотанием. Вот он прикрыл глаза, и она лаской выскользнула из кольца его рук. — Что за чертовщина? — Понятно стало не сразу: Зейну понадобилось около десяти секунд, чтобы сообразить, почему Пиксал нависает над ним, а в глазах блестит особенный азарт. — Вот я тебя! — А догонишь? — Она отскочила в сторону легко, подобно тропической птичке. Дразнила его, умело пряталась, — хотя поблизости росла лишь та берёзка — поддевала, кричала и, кажется, поддавалась. Он почти словил её, ухватился за полу платья, а она, юркая и прыткая, провернулась юлой кругом себя и, толкнув легонько Зейна, — от неожиданности потерял равновесие — гордо уселась сверху, чтобы никуда не скрылся. — Победила! — Победила, любимая. Он приподнялся на локтях, ближе к её лицу и к ней, совсем не запыхавшийся и невероятно довольной, с манящим взглядом, исполненным горячего желания, и поцеловал. Сегодня что-то изменилось. Ничто теперь не мешало по миллиметрам исследовать её губы своими. Ни скрежета, — возможно, они просто его не слышали — ни тихого скрипа, ни скользкого масла, которым они по обыкновению утром обрабатывают челюстные механизмы. Пиксал жалась, жалась к Зейну, а он, чувствуя её вздрагивающий тело, отделяемое лишь её платьем и его рубашкой, осмелел, гладил ноги выше, судорожно хватался за бёдра, за талию — куда придётся. Внутри, внизу что-то клокотало — наверное, даже дымились, и было так приятно, и не бабочки — огромные мотыльки порхали под рёбрами (как это бывает у влюблённых). А Пиксал горела, горела вся, её трясло, её губы цеплялись за его удивительно мягкие для металлических губы. Зейн мечтал её раздеть, чувствовать полностью, обладать единолично… В голове Зейна что-то щёлкнуло. В глазах понемнело и вдруг прояснилось. Он видел белый потолок, камод, стол и странный, перекошенный шкаф. — Доброе утро, соня! — Ужасный, оцифрованный голос, в котором, тем не менее, любящее сердце уловило милый звенящий тембр, ударил внутри. Он звучал одновременно в ушах, в теле, в спальне. — Сколько я спал? — Три дня, восемь часов и двадцать семь минут, — Услужливо подсказала Пиксал. Зейн заметил её синее изображение перед глазами — она вроде беспокоилась. — Так долго? Он был рассеян. Чудовищно рассеян. Ни замечал ни цифровых слёз на цифровом лице любимой, ни возвышенных ноток в её записи — потому что голосом этот набор примитивных звуков, и женских, и мужских речей назвать нельзя, совсем нельзя. — Ты был перегружен. Мне пришлось тебя отключить… Зейн? Её слушали, но не слышали. Зейн плакал. — Пиксал, мы целовались. — Что ты говоришь? — Целовались. Ты мне нравишься… Она разволновалась не на шутку. Куда-то исчезла, что-то щёлкнуло за грудиной у Зейна — жалобно, печально, мучительно-тоскливо. — Ты горишь, — Пиксал словно плаксивый ребёнок с укором глядела со своего импровизированного «пьедестала» вверху панели. — Я тебя хочу. — Тебе снился кошмар? — Кошмар. Он ещё чувствовал под ладонями её трепещущие ноги, её губы на своих, и ему стало вдруг так больно, пусто, всё равно. Она была словно то солнце: выжигала и грела, убивала и воскрешала, вселяла надежду и вырывала из сердца безжалостно. Зейн почти представил, как она с каменным лицом заносит над ним этот ядовитый кинджал, не суливший мгновенной смерти. Зря он тянулся к белому солнцу с механической, но подвижной улыбкой. Жить не хотелось. Да и незачем. Зейн рухнул на постель. «Надеюсь, я не проснусь»