Dulce Et Decorum Est

Когда в двадцатый, а, может быть, уже в тридцатый раз за неделю копаешь окоп, отчаянно стараешься не разрубить маленькой ржавой саперной лопаткой какого-нибудь червя или жучка. Земля из раза в раз кажется все краснее и краснее, хотя в этих краях северной Франции она не такая уж и глинистая. Да и не в глине тут дело. В первые минуты после боя, когда ты валишься на вытоптанную, грязную траву, когда легкие впускают глоток воздуха, несущий с собой весть, что ты опять выжил, в голубизне небесного свода, как краска в банке с водой, растворяются розовато-алые разводы. В какой-то момент они перестают тебя пугать или удивлять. Кто-то из ребят говорил, что так выходит из-за перенапряжения во время боя, сосуды в глазах лопаются. А я думаю, чушь все это. Перед тем, как свалиться от усталости и жажды посреди поля, ты несколько часов видишь только одну жидкость, и она темно-алого цвета. Какие, к черту, лопнувшие в глазах сосуды? Кровь пропитала всё вокруг - кровь врагов и кровь товарищей. Спустя несколько месяцев затяжных стычек с фрицами перестаешь различать людей, бездыханно падающих рядом с тобой. А иногда ты и сам не прочь оказаться среди этих счастливчиков. Меня зовут Гарри Доусон, по крайней мере, это имя значится на моем военном жетоне. На дворе 1915 год, месяц - июнь, день - не знаю. Мы так глубоко забрались в тыл врага, что сюда даже письма из дома не доходят. Мне 23 года, и всё, чему я научился на войне, это копать бесконечные окопы и моментально трезветь под крики "Газ! Всем надеть маски!". Кстати, газовые атаки немцев - интересная штука. До войны я учился на химика-биолога и с газом хлора сталкивался только в лабораториях, да и в таких количествах, что едва хватило бы убить мышь. Когда впервые видишь желтовато-зеленые клубы плотного дыма, медленно пробирающегося сквозь предрассветный туман, то ни на минуту не веришь, что эти, словно сказочные, декорации вытрясут из тебя всю душу, а заодно и куски легких. Будто зачарованный, стоишь и смотришь на эти пушистые облака, пока кто-нибудь не толкнет тебя в спину прикладом винтовки и не проорет на ухо: "Ты сдохнуть решил? А ну надень маску! Девушкой своей любоваться будешь!" А спустя несколько часов до тебя начнут доходить тревожные новости из других полков, успевших по достоинству оценить великолепие смертельного газа. Ты гордишься свежевырытым окопом. С лица долго не сходит улыбка, пока сидишь, прислонившись к деревянным укреплениям новенькой траншеи и натираешь до блеска штык. Зачем его только доводить до такой чистоты? Как будто от налета грязи и засохшей крови он станет хуже исполнять свои обязанности. Минут 15 назад капитан МакКоллинс объявил, что наш полк выступает в 5 утра. В мирное время я бы давно сломал челюсть этому заносчивому засранцу, а сейчас нельзя - сразу загремишь на гаупт-вахту. Но, если честно, нам всем нужно быть благодарными ему. Хоть он и главный ублюдок во всей округе, но носится с нами, как мамаша. "Маски проверили? Патроны не намокли? Эй, рядовой Митчелл, если будешь так комкать фуражку, я самолично сдам тебя в плен фрицам!" Капитан приказал нам всем хорошенько выспаться, но я знал, что в эту ночь мало кто сможет сомкнуть глаза. Мы так и не привыкли к тому скрежету, с которым холодный металл проползает сквозь человеческую плоть. Теперь в полку было совсем тихо. Мик, рядовой Колван, мой самый близкий друг, сидел неподалеку и что-то бурчал себе под нос. Кажется, он молился, а, может, у него потекла крыша, и он разговаривал сам с собой. На войне вообще становишься очень набожным, осознавая, что не на кого надеяться, никто не поможет, кроме парня с бородой, сидящего где-то выше тех бордовых разводов в небе. *** Впервые я столкнулся лицом к лицу с войной всего лишь в прошлом году в родном Дептфорте. Тот день начался очень рано, как и все его предшественники, начиная с августа. С утра до вечера мы тревожно вслушивались в любые звуки за окном, пропуская сквозь себя прохладный октябрьский воздух, похожий на кисель, радио-приемник теперь работал на минимальной громкости, а из прихожей не исчезали две небольшие сумки с одеждой и консервами. Каждый звонок в дверь пугал мою мать до полуобморочного состояния, ведь на пороге мог оказаться работник призывного пункта, а в доме находился единственный 22-х летний маменькин сынок. Вообще, я всегда мечтал носить военную форму. Единственная фотография отца, капитана Британской армии, висевшая у меня над кроватью, изо дня в день словно укоряла меня в праздности. Когда я был маленький, мама тщательно прятала от меня папину военную форму, медали и его личное оружие. Но каждый раз, как только она выходила в магазин или на прогулку с моей младшей сестрой, я сломя голову летел в ее комнату и часами перебирал и примеривал его вещи, отвлекаясь разве что на бесконечные выглядывания в окно. С самого детства меня захватывали все сказки про храбрых солдат-героев, про их подвиги, и даже истории их гибели никогда не пугали, ведь смерть за Отечество - лучшая смерть. Наивно, правда? Я думаю, многие мальчишки, родившиеся на рубеже 19 и 20 веков, так думали. Их все еще восхищали славные походы дедов против армии Наполеона, и они с нескрываемым отвращением относились к писателям и поэтам-романтикам, оставшимся не у дел после поражения Французской армии и писавшим о бесконечных маскарадах, оргиях и скуке. Но, входя в пору юности, мы с ужасом видели в тех романах и стихах себя, проливая слезы над своими игрушечными пистолетами. Наверное, поэтому мы были готовы броситься в драку под любой, даже самый безумный клич, взывающий к преданности, чести и мужеству. Так проходило мое отрочество. Я запоем читал книги о Великой Римской империи, рисуя в голове картины славных сражений и звона окровавленных щитов и мечей, и не проходило и недели, чтобы моя многострадальная матушка не находила на моем теле синяка или ссадины, полученных в очередной бессмысленной драке. То утро отличалось от всех остальных. Мать весь день не находила себе места, ссылаясь на какое-то странное тревожное предчувствие. Устав ее успокаивать, я взял свой велосипед и отправился к речке. Не спеша проезжая по центральным улицам района, я был удивлен количеству людей, вышедших из своих домов. Никто не мог толком объяснить, что происходит. Боясь, что скоро объявят очередную воздушную тревогу, я повернул обратно домой. Некоторые мужчины казались не совсем трезвыми и что-то громко кричали про каких-то мигрантов. Оказалось, весь народ стекался к местному приюту для бездомных, где, как я узнал от одной женщины, временно разместили около восьми сотен бельгийских беженцев. Толпа безумствовала. Люди кричали не совсем понятные для меня вещи, требуя немедленно выслать бельгийцев обратно в их страну. Какой-то здоровяк наорал на меня, потому что я чуть не наехал на него на велосипеде. Он за шкирку стащил меня с седла и начал трясти, как шкодливого котенка, приговаривая: "Ты, парень, небось, защищать этих обезьян приехал! А ну-ка, из какой ты партии?" Слюна летела у него изо рта, а я испуганно глядел на него и не знал, что ответить. "Аа, черт с тобой, ты еще совсем сосунок!" Он отпустил меня и присоединился к группе своих агрессивных товарищей. Никто не мог толком сказать, чем провинились эти беженцы. А если не можешь что-то объяснить, то просто делай, как все. Поэтому когда кто-то кинул кусок бордюра в окно приюта, все вокруг последовали его примеру. Началась дикая давка и бойня, я боялся, что мой велосипед отправится следом за грудой камней, вдребезги бьющих стекла в рамах. Уши закладывало от криков беснующейся толпы. Лозунги и проклятия смешивались в один громогласный вой, с каким обычно волны обрушиваются на скалы в самый страшный шторм. Я миллион раз пожалел, что не остался сегодня дома, и трижды пообещал Господу до конца своих дней быть лучшим сыном для своей матери, если только выберусь отсюда живым. Кто-то царапнул мне палкой по лицу, чудом не задев глаз. Кровь закапала на рубашку. Но людям вокруг было совершенно безразлично, ими владело безумие. Еще никогда до этого я не испытывал такого страха, он будто разрывал легкие, заставляя крутить педали в три раза быстрее, руки тряслись, а руль не слушался. Я два раза свалился на асфальт по дороге домой, разодрав колени и локти в кровь, ввалился домой, даже не удосужившись втащить железного друга, и, хватая ртом воздух и кровь, струившуюся из раны на лице, выдавил: "Мама... Там люди...Они с ума...Сошли!" *** Еще четыре дня после этого я пролежал в больнице. Доктор наложил несколько швов на рану на лице, пообещав отличный мужской шрам, что, в общем-то, не сильно обрадовало и так до смерти перепуганную маму. Газеты пестрели заголовками о кровавом националистическом бунте в Дептфорде, а я понял, что война имеет и темную сторону. Пока на фронте гибли сыны Отечества, защищая свой народ от германских захватчиков, здесь, в Англии, гибли невинные люди, оказавшиеся жертвами нетерпимости и снобизма британцев. Теперь я ждал призыва в армию, как судного дня. Военные книжки перестали меня занимать, и я проводил каждый свой день без войны, как последний. Солнце светило ярче, птицы пели громче, а мирного воздуха не хватало, чтобы наполнить легкие. *** Те раны давно зажили, и новые теперь красовались поверх них. Рука уже давно не дрожит, спуская курок, а разговоры о количестве убитых немцев давно стали привычными в нашем отряде. Мы все сходили с ума, даже не замечая этого. Нормальный человек же не будет хвалиться убитыми им людьми, раздавая при этом советы, как это сделать эффективнее? Вчерашний бой ничем не отличался от сотни предыдущих. Враг воевал ни за что, мы воевали ни за что, солнце светило не нам.