Жесты

      Руками касаясь тонкой стены, я ощущаю холод, и будь она прозрачной, на её поверхности появилась бы белая испарина в форме моих ладоней. Пусть зимний морозный воздух не пробирает до костей, но он оседает на коже, покрытой мурашками. Обогреватель сломан, и в квартире почти так же холодно, как на улице.       Если подойти к двери соседней комнаты и принюхаться, можно почувствовать, какой тяжёлый запах табачного дыма доносится из-за неё. Этот горький дым дешёвых сигарет, от которого хочется кашлять, никогда не исчезает сам по себе, — он оседает на волосах, одежде и мебели, — потому обычно приходится выдыхать его прямо в окно и смотреть, как ветер легко рассеивает густое облако.       Я стучусь и, не дожидаясь ответа, поворачиваю ручку.       Звездой лёжа на полу, Юу не поднимает на меня головы и сгибает одну руку только для того, чтобы в очередной раз вынуть изо рта сигарету, выдохнуть дым, который уносит в открытое окно, и стряхнуть пепел на пол рядом с собой. Он тушит окурки прямо о светлую поверхность татами, раз за разом прожигает её, оставляя чёрные следы, и не думает о том, что потом скажет хозяин квартиры. Магнитофон, стоящий у него под ухом, проигрывает диск из коробки с чёрной обложкой: звучат тихие гитары, медленные барабаны, пианино и голос, срывающийся в крике, который в обработке похож на завывание ветра. Если бы врывающийся сквозняк имел свой звук, он был бы похож на этот голос — такой же резкий, сильный и тягучий, скользящий по ушам.       «Уходи».       Коротко и ясно заявляют мне.       Я вижу, как руки Юу трясутся от холода. Он то и дело сжимает и разжимает пальцы на ногах, надеясь, что это согреет их, в то время как ногти уже начинают синеть. Но то единственное, что сейчас согревает его изнутри, — терпкая сигарета, и он думает, что этого достаточно.       Не закрыв за собой дверь, я прохожу вглубь комнаты. От едкого дыма щекочет в носу, но я не думаю о том, чтобы дышать ртом, иначе горечь налипнет на язык. Юу хмурится, когда я останавливаюсь прямо над ним. Когда из губ он вынимает сигарету, скуренную до самого фильтра, на секунду показываются его пожелтевшие зубы.       «Уходи».       Его лицо ярко подчёркивает эту просьбу, почти приказ, — сжатые в недовольстве губы и глубокие, как выточенные, складки на переносице, — а жесты недвусмысленны. Он несколько раз подряд указывает мне в сторону двери, будто я слепой.       «Сколько раз мне нужно просить тебя не открывать окно?»       А не немой, от чьего зрения не ускользают крошки пепла, упавшие на его футболку.       «И прекрати тушить окурки о татами! — я раздражённо всплескиваю руками. Пять оттопыренных мной пальца — пять окурков рядом с ним, которые визуально тонут в прожжённой черноте. — И помножь это на число дней, что мы здесь живём!»       «Я всё оплачу», — выражение лица Юу не меняется, но в отличие от меня движения его рук плавные и спокойные.       «Какая разница! Веди себя достойно!»       Прежде чем отвести от него взгляд, я замечаю, как он закатывает глаза и беззвучно, точно рыба, шевелит губами. «Бла-бла-бла», — читаю я по ним.       Мои тяжёлые шаги и то, как захлопывается окно, отдаются неприятной дрожью на коже — воздух вокруг перенимает моё раздражение. Юу садится на полу и, уже сжимая в зубах новую сигарету, говорит: «Не забудь хлопнуть дверью, когда будешь уходить». Хочется вывихнуть ему пальцы, чтобы голос, до сих пор льющийся из динамиков магнитофона, слился с его немым криком. Но я подавляю в себе это нарастающее желание и молча ухожу, больше не взглянув на него и аккуратно прикрыв за собой дверь.       Теперь запах сигарет и музыка настигают меня на кухне. Нарочито курит и нарочито прибавил звук.       Сидя перед газовой плиткой, на которой закипает чайник, я грею руки и наблюдаю за тем, как дрожит синий огонь. Один мой выдох — и он мечется в разные стороны, будто сторонится моего дыхания. Мелодия пианино, разносящаяся по всей квартире, заставляет пальцами перебирать в воздухе, хотя я не знаю ни того, как правильно сидеть, ни того, как держать руки, и тем более ни того, как расположены клавиши. Игра, которую дополняет шорох огня и звонкий стук капель о железную раковину.       Одёргивать друг друга за локти и затем открыто высказывать то, что думаем, — начинает становиться для нас чем-то привычным. После рабочего дня мы не общаемся, а препираемся, находя для этого причину. Я осуждаю неопрятность Юу, а он — моё «острое пристрастие» к нарушению личного пространства. Каждый раз мы резво сгибаем пальцы и ощущаем, как в уголках рта от быстрой речи скапливается слюна, бьём кулаками в ладони и плюёмся. К нам никогда не стучатся соседи, чтобы пожаловаться на шум.       В отличие от меня, когда-то Юу был способен разговаривать, и его слушали, даже платили за эту возможность. Он был актёром — посредственным, без особого таланта, как он сам заявлял, но тем, чьи выступления когда-то радовали близких. Бывшая звезда театра и ролей второго плана в телевизионных сериалах, о которой быстро забыли.       «В родном городе я был одним из тех, кого называли талантливым человеком, хотя мне и было далеко до тех, кто провёл всю жизнь бок о бок с театром, — рассказывал он мне. — Но поступив в театральный университет здесь, я понял, что всё то время меня переоценивали».       Я слышал Юу на оцифрованных кассетных записях, которые он показывал мне лишь однажды; каждое видео было сделано заботливой рукой родителей, всегда занимавших в театре места только в первом ряду. Услышав юношеский мягкий голос, которым так уверенно и громко произносились заученные реплики, первое, что я подумал, было: «Он очень подходит ему». В тот момент я почувствовал нечто сродни тому, будто всегда знал, как звучит его голос. Все его жесты теперь сопровождались в моей голове этими разными интонациями, когда на сцене Юу то распалялся, готовый кого-нибудь ударить, то почти плакал, убитый горем. Многогранность той одной роли, в которой я его увидел. На мои просьбы показать сериалы, где он играл, Юу отвечал только слабой улыбкой, отрицательно качая головой. «Не думаю, что это повод для гордости или хвастовства», — объяснился он. Не упомянув ни одного названия сериала, он оставил этот период своей жизни в тайне.       А четыре года назад он попал в больницу с опухолью на голосовых связках. Ни появившаяся хрипота, ни свистящее дыхание, ни постоянный кашель не пугали его до тех пор, пока не диагностировали рак. Он так долго не чувствовал в горле ничего постороннего и так упорно отказывался прислушиваться к своим ощущениям, что был на грани удаления гортани. Гортань не удалили, но операция по удалению опухоли прошла неудачно, и хирург, впервые делавший подобную операцию, своей неосторожной рукой лишил Юу голоса.       «Когда я очнулся после наркоза, я заплакал и никак не мог остановиться», — признался он.       Теперь то, что осталось от прежнего Юу, — это хриплый и тихий с надрывом смех.       Голос, как имя, отражает нас.       Чайник начинает свистеть, и я выключаю газ.       С Юу мы познакомились, когда он учился жить по-новому, и именно я стал тем, кто помогал ему. Прежде работавший только с детьми, для которых естественно то, с чем они родились, первое время мне было больно смотреть на Юу: он пребывал в глубокой депрессии. Ссутуленный он сидел рядом со мной и стеклянными глазами смотрел куда-то сквозь бумагу или меня самого. Как-то раз я попросил его описать то, что он чувствует, и ответ был таков: «Неполноценность». С ручкой в пальцах он застыл, будто даже не дыша, и уставился на то, что вывел собственной рукой, — единственное слово, которое говорило о многом. «Ты не должен так называть то, что делает тебя особенным», — быстро нацарапал я на бумаге. Вслед за этим он сказал, что на сегодня занятие окончено.       Я никогда не был уверен, что ему нравились наши занятия, но по прошествии полутора месяцев мы наконец сдвинулись с мёртвой точки. Позже я спросил Юу, что послужило этому причиной, и получил другой ответ, уже на жестах: «Смирение». Качая головой, тогда он впервые с натугой обречённо засмеялся.       Таким образом, между нами выстроилась связь. Юу было тяжело общаться со своими старыми друзьями, потому я стал его новым лучшим другом. Он был открыт и доверял мне, возможно, даже сильней того, как доверял ему я. Ищешь отрады и полагаешься на того, кого считаешь ближе всех, — мне это знакомо. Я устроил его к себе на работу, но, не имея какого-либо преподавательского опыта, ему поручили только много мелкой незначительной работы. И Юу не жаловался, так как не умел ничего, кроме игры на камеру, но и не думал останавливаться на этом: он посещал наши специальные курсы и, в конце концов, тоже занялся работой с детьми.       «Что ты чувствуешь теперь?»       «Ничего, — снова он смеялся. — Знаешь, у меня уже нет желания возвращать то, что было. Но и жить так, как сейчас, я тоже не хочу».       Он так и не смог преодолеть то, что назвал смирением.       В одиночестве я сижу за кухонным столом и грею руки о пластиковый стакан с лапшой, когда слышу, как скрипит дверь, и, подняв глаза, вижу Юу, вышедшего в коридор. Он направляется на кухню, а в руках у него смятая пустая пачка и гора окурков, сложенных в стеклянный стакан. Мы не смотрим друг на друга, но я уже знаю, как сейчас Юу воротит нос от этой лапши, а сам заваривает такой же дешёвый кофе. И это не экономия, а всего лишь наши предпочтения. Он садится рядом и обхватывает руками чашку в точности как я.       Именно Юу пришла в голову идея снимать квартиру вместе, и в этой возможности нас привлекло то, что мы будем делить плату за квартиру пополам. Совместная жизнь казалась нам сказкой, о которой мечтают все хорошие друзья, но на деле она перестала быть таковой уже в первые дни, когда мы узнали, как оба привыкли жить — каждый по-своему, у каждого свои привычки, укоренившиеся с детства. Почти полторы недели Юу терпел то, как я врывался к нему без стука и пытался заговорить, даже если он был не в духе, а я — всю грязь, которую за ним всегда убирала мать. И оба мы сорвались в один день. Я кидал в Юу его же одежду, от которой кисло пахло потом и которую он будто специально оставил у меня, и без обиняков заявлял, что теперь он живёт самостоятельно и должен думать не только о себе. А он, неспособный выдавить из себя ни слога, зло хрипел, отчаянно пытаясь в ответ прикрикнуть на меня за мои упрёки, и выгонял меня за порог своей комнаты, чтобы показать, что значит «стучаться», захлопнув дверь прямо перед моим носом.       Мелочи вывели нас из себя. В своих глазах мы идеализировали друг друга.       Друзья знают друг о друге меньше, чем они считают.       Молчание вместе с тишиной начинают угнетать меня. Не играет заунывная музыка, не шумит холодильник позади меня, и из остальной квартиры до нас не доносится ни звука. Юу размеренно отпивает из чашки, а я ем лапшу, стараясь не причмокивать.       Начав жить вместе, я узнал, сколько на самом деле для Юу значит уединение, которому он особенно стал предаваться после операции и курса лечения, но о котором я всегда забывал, видя его раскрепощённого в компании знакомых. Он всегда был чересчур открыт даже со мной, и его слова казались мне шуткой. То, что показал ему я, — всё должно быть так, как удобно мне. В моём доме не существовало замков и правил, и меня всегда окружал порядок. Раньше нам ни разу не приходилось показывать свои темпераменты — пока мы занимались, пока Юу проходил подготовку на курсах, и пока мы встречались от случая к случаю.       «Нужно починить обогреватель», — неожиданно говорит он, как ни в чём не бывало поднимая на меня глаза.       Но сейчас чем-то привычным для нас начинает становиться и наша жизнь бок о бок. По-новому мы принимаем друг друга такими, какие мы есть. Будем стараться исправиться.       «Да, пожалуй, — отвечаю ему. — Завтра я договорюсь насчёт этого».       И мы не извиняемся за то, как ведём себя, потому что и без того знаем, что оба виноваты.