Ночевала тучка золотая На груди утеса-великана
В доме переговаривались шелестящим шепотом. Никто не пытался утешить — каждый знал, что нет таких слов и нет таких средств. Бессильно отводили взгляды. Никто не пытался разделить его скорбь — и не должно быть таких безрассудных, ведь эта скорбь согнет и переломит надвое. Никто не ожидал, что он отправится в Лукедонию. Когда открыты все пути, когда в распоряжении всё многоцветье мира и несколько вечностей, что за безумец добровольно отдаст себя сединам одиночества? Какая гордыня — или какое смирение — ведет к отречению от пространств и веков? Какая потеря запирает внутри, не оставляя ни выхода, ни света, ни надежды?.. Он не позволил никому сопровождать себя. Взглянул так, что не родившаяся робкая просьба умерла на губах Тао. Нечего живым делать в склепе. Поместье встретило могильной тишиной и холодком пустых комнат. Углы снова заволакивало паутиной, потемневшие обои затхло пахли плесенью, ломаная трещина взрезала оконное стекло. Время не пощадило и это жилище. Он прошел немного вперед, тронул махровую от пыли столешницу, ища и оставляя следы. Обычно здесь стояли белый фарфоровый чайник и чашка со свежим чаем, но перед возвращением в Корею всё убрали. Скрипнуло от прикосновения кресло. Половицы простонали под шагами. Задребезжало разбитое окно, впуская внутрь порыв ветра, хлесткие капли и мутный серый свет. Он растерянно оглянулся, надеясь чем-то занять себя. Запнулся взглядом о кофейный столик. Чай?.. Нет, чай теперь всегда будет отдавать горечью, сколько ни подслащивай. Обвел глазами поблекшую мебель, закрытую дверь, тусклые осколки зеркала над темным камином... повернулся к окну, устремив остановившийся взор в однообразно-тяжелое небо. Над Лукедонией отбушевала опустошающая буря.Он стоит, задумался глубоко, И тихонько плачет он в пустыне.