Все, кроме меня

Вяло покачивалась окоченевшая бузина; в осеннем лесу мало что вызывает радостную улыбку, и все же это еще не самое грустное время года. Вас лишь преследует ощущение неумолимо приближающегося замирания жизни; совершая свой оборот, год словно погружается в себя. Анджела Картер «Лесной царь»

I       – Если будешь крутить головой, получишься страшным.       Холодный, чистый, белый – обеззараживающий, как порез от стерильного лезвия, как соль на ране. Он наблюдает, как вращается мир, и ждёт, когда карандаш начнёт царапать по бумаге. Она рисует то, что другие, похоже, не замечают. Тарелку с недоеденной едой; мятый фантик, упавший мимо корзины; пустую паутину, которую никак не может унести ветер. Иногда она рисует его. Говорит, что нужна практика, потому что у неё никогда не получались лица.       Она – тень; холодно-синяя, ментоловая, будто ветер дунул в раскрытое окно. Волосы нитками висят из хвоста на затылке, уголки губ обращены вниз, точно как у Марти, когда его что-то бесит. В этом они похожи - их предают лица. Она провела линию, которая ей не нравится: ластик шуршит по бумаге, сметая крошки графита и будто нашёптывая какой-то их секрет. Он говорит:       – Я и так страшный.       – Не жалуйся. По крайней мере, у тебя все конечности на месте.       Она рисует лица перевёрнутыми. Это помогает ей смотреть на вещи шире. II       Иногда он замечает, как она глотает таблетки.       Она разговаривает меньше, чем Марти. У того есть привычка заполнять паузы, и Раст понимает, почему. Это такая навязчивая мысль, что если слишком долго молчать, придёт что-то страшное. А она любит тишину и умеет говорить глазами. Умеет показывать ему вещи и смотреть со значением. Он понимает то, что хочет понимать, и она об этом знает.       Красные таблетки в двенадцать тридцать, белые в четыре, твёрдые голубые, бледно-розовые, маленькие оранжевые капсулы в форме футбольного мяча, которые она жуёт коренными зубами. И никотиновая жвачка, едкая на зубах и дёснах. Её пальцы синевато-серые от угля, кожа сияет чернильными пятнами, словно веснушками, словно звёздами.       Она говорит:       – Однажды мне приснился про тебя кошмар.       И:       – Мы на литературе читали книгу. Сказки. Лесной Царь тебя изувечит. И я вспомнила тот вечер, когда ты пришёл к нам в гости с букетом. Лесной царь.       Он говорит:       – Лесной Царь тебя изувечит. – И бросает на неё взгляд, на то, как она сжимает и разжимает руки, будто пытаясь за что-то ухватиться. – Звучит погано.       Она запивает водой пилюлю цвета лопнувшего капилляра.       – Так и было. III       Далёкие огни. Она кусает сэндвич и говорит:       – Ненавижу майонез. Всё время забываю, как я ненавижу майонез.       Раст бросает на неё косой взгляд. В одной руке у неё карандаш, большим и указательным пальцем другой руки она теребит локон волос.       – Ты когда-нибудь покажешь мне свои рисунки?       Она постукивает карандашом по нижней губе.       – Ты слишком критичен. – И, прежде чем он успевает ответить, добавляет: – Не ко мне. К себе. IV       Она говорит:       – Я как-то в церковь сходила. Думала, это поможет.       Раст протягивает ей сигарету; затянувшись, она возвращает её.       – И как?       – Не помогло.       Она открывает скетчбук и показывает помещение с высокими потолками и витражами, и потупившую взгляд Богородицу с распростёртыми руками. Нарисовано карандашом, расцвечено пятнами акварели. Он говорит:       – Давай я тебя нарисую, а ты меня, а потом поменяемся.       Она кивает. V       Тишина между ними будто живая. Он рисует, как она улыбается, но жирные, чёрные росчерки карандаша делают её лицо безмерно печальным. Его руки уже не те, что раньше, и вместо деталей лицо полнится исправленными линиями и тенями. А она рисует его холодным, глядящим вдаль, и с мятым букетом цветов в руках.       Иногда, смотря на неё, он видит нити наполовину законченной вышивки. Возможность быть чем-то большим, представлять что-то иное: легко потеряться в этих лесах. В значительной степени отсутствуя, цепляясь за идеи, которые он протащил через свою жизнь, кричащие и брыкающиеся. Бесцельность, тщетность, антагонизм. Все те вещи, что определяли его, объясняли его, сбивали его с толку. Мама, мама, ты меня убила! И он смотрит на неё, наблюдает за ней, и карандаш ломается под давлением пальцев, а когда он просит подать точилку, то почти называет её София.       Она не София. Никто никогда не будет Софией. Но она – Одри... и это неплохо.