Барсиковы Будни

      Обычно Сынолад часа два-три гулял после окончания занятий в школе, но сегодня погода была дождливая, и он вернулся домой где-то в двенадцать дня. Поскольку этот мелкий был самым приставучим из всех моих домашних питомцев, я спрятался от него, забравшись на высокий книжный шкаф, стоящий в коридоре. Паперёж ушёл по какому-то заказу, Дочарин была ещё в этой загадочной школе. Таким образом, в квартире были только Маматаш и Сынолад. Они были на кухне и, судя по запахам, ели. После истории с „картиной“ меня туда не пускали и кормили исключительно в коридоре. Но мне не было нужды находиться на кухне: шкаф, на котором я сидел, стоял слишком близко к ней, и я слышал каждое слово и каждый звук, доносящийся от туда. - Как дела в школе? — спросила Маматаш.       Молчание, длившееся секунд пять, подсказывало мне, что дела плоховаты. - Нормально, — еле слышно ответил Сынолад. - Какие оценки?       И опять молчание. Я, хоть и не знал, что такое школа, но в первые же дни после рокового падения понял, что оценка „пять“ — отлично, „четыре“ — чуть похуже, „три“ — плохо, а „два“ — просто ужасно. Судя по молчанию, возможность существования у Сынолада оценок „пять“ и „четыре“ на данный момент отсутствовала. - Никакие, — послышался из кухни смущённый ответ. - А по-моему, оценки есть, и даже знаю точно, что „пятёрки“ у тебя нет. Ну-ка сознавайся, что ты принёс из школы? - Два, — хриплым голосом ответил Сынолад. — По математике, за домашнее задание.       Я, уже хорошо изучивший всех моих домашних питомцев, знал, что скоро этот мелкий разозлиться. Вот только за что? Ведь не Маматаш виновата в его „двойке“! - За домашнее задание? Сейчас мы дообедаем, и ты покажешь мне твою тетрадь. Будем разбираться, что у тебя там не получается.       В этот момент я понял, что терпение у Сынолада лопнуло. Я услышал его голос, полный гнева и раздражения: - Отстань от меня! Почему вы все ко мне лезете? Я сам разберусь, в чём моя ошибка!       У меня был такой глубокий шок, что я свалился со шкафа. В этот момент Сынолад вышёл из кухни. - Прочь, котяра!       Я пулей влетел в кухню, и увидел плачущую Маматаш. Я подошёл к ней, и стал утешающе тереться о её ноги. Она несколько раз погладила меня, но плакать не перестала. Пожалуй, сейчас я был зол на Сынолада больше, чем когда-либо. Даже когда он месяца два назад схватил меня за хвост и поволок в ванную, а потом полил холодной водой, я не так сильно злился на него.       Шёл день. Маматаш и Сынолад не помирились. Он сидел в своей комнате, она в своей. Я старался быть рядом с Маматаш и утешать её своими ласками. Она больше не плакала, но и не улыбалась. Пожалуй, я страдал почти так же, как и она. У меня в голове не укладывалось, как родной сын мог так наорать на родную мать! Чтобы немного отвлечься, Маматаш включила телевизор. Я почувствовал, что хочу пить, и пошёл к дальнему концу коридора, где стояла моя миска с водой. Проходя мимо комнаты Сынолада, я услышал, что оттуда доносятся какие-то странные звуки. Но я был горд! Я прошёл мимо. Возвращаясь к Маматаш после приёма воды, я опять услышал там же те же звуки. Любопытство преодолело меня, гордость была сломлена, и я зашёл в комнату. О! О! О! Ещё никогда ни один кот не был так удивлен, как я в ту минуту! Сынолад плакал! Плакал точно так же, как и Маматаш! Только стимулом его плача было не горе, а совесть! Кажется, он понял, что натворил! Ну, а если он понял это, то он может попросить у Маматаш прощения, и всё встанет на свои места! Я вбежал к нему в комнату, начал мяукать и мурлыкать. Мальчик чесал меня за ушами и гладил. Я побежал к выходу из комнаты, Сынолад следовал за мной. Он шёл за мной. Но когда я подбежал к комнате, где сидела Маматаш, Сынолад остановился. - Нет, Барсик, — прошептал он. — Туда я не пойду.       Мои надежды рухнули.       Прошло два часа. Никто друг другу не сказал ни слова. Мне было плохо. Но ничего. Скоро должен был вернуться Паперёж, он-то их обязательно помирит! Вот уже послышался звук открывающейся двери, и мужчина в чёрном костюме и с чёрным чемоданом вошёл в квартиру. Я завертелся, закружился вокруг него. Паперёж принялся меня гладить, а потом пошёл в комнату, где сидела Маматаш. Я следовал за ним. - Ну, как дела? — еле слышно спросила она. - Отлично, — ответил тот. — Заказ клиента выполнил. - Не мог бы ты поговорить с Владом на счёт математики? — тихо спросила Маматаш. — Он сегодня получил „два“ по этому предмету. - Да, конечно, — ответил Паперёж. — Мы с ним это обязательно обсудим.       Он пошёл в комнату Сынолада, я следовал за ним. Мальчик сидел за столом, положив голову на руки. Паперёж сел на стоящее рядом кресло, и заговорил с ним. Я, как всегда, был рядом. - Что случилось между тобой и мамой? Мне кажется, она из-за чего-то расстроилась. - Я нагрубил ей за обедом. - Ты что, не знаешь, что маме грубить не хорошо? - Я знаю. Мне стыдно. - Если тебе стыдно, то почему бы не пойти и извиниться перед ней? - Я боюсь. «Как меня за хвост тянуть, так это он мастер, а как слово „извини“ сказать, так это не к нему!» - Что тут такого страшного? Просто скажи „извини меня, мама, я больше не буду“, и она тебя простит. - Я боюсь.       Паперёж вздохнул. - Ну, ладно. Так что у тебя там с математикой?       Стало скучно и уныло. Я забрался на шкаф и свернулся в клубок. Мне было тошно. Если б я только умел говорить! Обычно я радовался, что лишён этого дара, и могу подслушивать всех и всё, а никто даже не будет знать об этом. Но иногда это приносило мне и огорчения. Стоп! Что это я разунывался? Я ведь великий и всемогущий царь природы! Я всё могу! Я могу веселиться даже тогда, когда все ноют! Ещё не всё потеряно! Ещё можно всё исправить.       Скоро из школы пришла Дочарин. Обычно она гуляла после школы, но сегодня был жуткий ливень. И тут началась целая атака на Сынолада. Все ходили вокруг него и кричали „попроси прощения!“. Даже я путался под его ногами, возмущённо мяукал и шипел. Вся семья желала примирения. Вся. И вот из-за этого вот мелкого примирение никак не происходило. В порыве миротворчества Паперёж даже пошёл на такой ход: он пришёл в комнату Маматаш и сказал ей: - Наташ, Влад уже понял свою ошибку и раскаялся. Прости его, а?       Но ответ был суров. - Я очень рада и готова его простить, но только при условии, что он сам попросит прощения.       Все были в отчаянии. Я уже глотку порвал от беспрестанного недовольного мяуканья и шипенья. Думаю, ещё немного, и Дочарин с Паперёжом развесили бы по всей квартире плакаты с надписью: „Проси прощения, Влад!!!“. По крайней мере, они повторяли это каждые пять минут. Продолжался этот митинг с требование мира часа четыре. Наконец, Сынолад не выдержал, и сказал: - Была, не была! Уговорили!       Тут же митинг окончился. Вся толпа отправилась в комнату, где сидела Маматаш. На пороге я, Паперёж и Дочарин остановились. - Ну, сынок, иди. - Мы в тебя верим! - Мррау! — я тоже его поддержал.       Сынолад вздохнул и вошёл в комнату. Я проскользнул следом за ним. Остальные остались подглядывать в дверную щель. Недавно по телевизору (удивительная вещь — телевизор! Каким большим объёмом знаний я обязан именно ему!) я видел кусок одного фильма, где парень признавался в любви девушке. Пожалуй, то, что происходило тогда в комнате, было очень похоже на этот кусок. Так же, как и девушка, Маматаш сидела на диване, так же, как и влюблённый юноша, Сынолад неуверенно подходил к ней, а из дверной щели за этим наблюдали его друзья. Сынолад приблизился к Маматаш, остановился и, подобно герою того фильма, вздохнув, выговорил то, что хотел сказать уже долгое время. - Прости меня, мама. Я постараюсь больше не грубить тебе. Этого больше не повториться.       Маматаш посмотрела в его сторону. - Я прощаю тебя.       В этот момент Паперёж и Дочарин с радостными криками ворвалась в комнату. Через минуту уже вся семья улыбалась и весело смеялась, обменивалась шутками и новостями, сидя на диване. Было уютно и весело. Я уселся на кресле. Сынолад обернулся ко мне и протянул руку: - Барсик!       Но я вскочил и с гордым видом перешёл в другую часть комнаты. - Барсик, ты чего?       Я даже не посмотрел в его сторону. Мне вспомнилась одна старая обида, за которую никто даже не думал просить прощения. - Что это с ним? — спросила Дочарин, удивленно посмотрев в мою сторону. - Обиделся что ли? — усмехнулся Паперёж.       Тут Сынолад догадался. - Вот я дурак! Ведь я когда выходил из кухни после того случая, я крикнул ему „прочь, котяра!“ и даже хотел пнуть ногой! Барсик, прости меня.       Я остановился. - Барсик! — умоляюще попросил Сынолад.       Я развернулся и бросился к нему. - Ишь ты, умный какой, — засмеялся Паперёж.       Да, я был умён. Я был мудр, и голова моя сверкала и переливалась могущественными познаниями. Лёжа на диване вместе со всей семьёй, я думал про один из изъянов человека — про гнев. Он такой безумный, бессмысленный, он так много разрушил и так много тех, кто впал в его зависимость, до потери сознания хотят от него избавиться и страшно жалеют о делах, совершённых ими под его влиянием. Не будь гнева, сегодняшней истории не суждено было бы сбыться.