Тогда мы с тобой в одной лодке

*** Габриэльсхюс слишком большой, с множеством комнат, галерей и коридоров, в которых так легко заблудиться. Он совсем не похож на скромный и такой родной Гростенсхольм. Ирмелин здесь уже третий год. Она почти изучила расположение комнат, уже давно научилась безошибочно добираться из библиотеки в свою спальню, посаженные ею в саду розы уже набирают первые бутоны. Ирмелин почти не плачет в подушку светлыми летними ночами. Впрочем, непроглядными зимними тоже не плачет. У нее есть тысяча дел, не меньше: уроки игры на клавесине, работа в саду, учитель живописи дважды в неделю, обучение премудростям готовки, библиотека Александра Паладина с книгами по всем отраслям знаний, накопленных человечеством к XVII веку, вышивка для матушки Хильды и роскошное домашнее платье в подарок кузине Лене, которое она надеется закончить до ее свадьбы. Далеко за полночь Ирмелин прихлопывает свечи специальным колпачком и падает на огромную кровать с балдахином. Окна ее комнаты выходят на восток: она сама так решила, чтобы просыпаться с первыми лучами солнца. Ночью, из-за усталости, ей ничего не снится, а вот утренние сны так сладки, так несбыточны… Там, конечно же, Никлас. Они переписываются так часто, как только позволяет им ненадежная почта XVII века. Ирмелин не ждет писем — и всегда живет в ожидании их, письма часто задерживаются месяцами, а потом приходят по два — по три сразу, и только тогда девушка позволяет себе минутную слабость: она закрывается в комнате, садится у окна и читает их. Читает всю уже такую пухлую стопку, перевязанную атласной лентой. Почему-то Ирмелин уверена, что Никлас тоже перечитывает все письма, получая от нее новое. Она настолько хорошо его знает, что точно может сказать, где он хранит корреспонденцию, — в маленьком ящичке, с которым когда-то Маттиас Мейден, ее отец, наносил визиты больным Гростенсхольмского уезда и у которого сломалась ручка. Сундучок до сих пор пахнет травами и колдовскими снадобьями Людей Льда, которые когда-то (Ирмелин молится, чтобы как можно позже) достанутся Никласу. А вот она сама Никласу никогда не достанется… С самого детства Ирмелин смотрела на своего «братца» из Линде-аллее снизу вверх, восхищалась им, практически боготворила, только ради него ввязывалась третьей в самые безрассудные проделки, устраиваемые им на пару с Виллему. Последняя, кстати, никогда не была сильно рада участию Ирмелин, предпочитая, чтобы все внимание «кузен» уделял ей одной, так уж она была устроена. А Ирмелин, в очередной раз отвергнутая маленькой, но такой бойкой кузиной, частенько плакала в дальних уголках Гростенсхольма. В компанию желтоглазых ее ввел, как ни странно, Доминик. Умея чувствовать мысли, он почти сразу понял, насколько в глубине души несчастна эта с виду послушная и прилежная девочка, а поняв, намекнул Никласу. И с тех пор, как бы Виллему ни дулась, Ирмелин всегда была полноправной участницей всех игр — конечно, если сама хотела. И все-таки незримая граница между мечеными и ей — простой девочкой из Гростенсхольма, пусть даже и из рода Людей Льда — всегда сохранялась. *** Шведский королевский курьер Доминик Линд находился в Дании практически нелегально: когда Швеция и Дания все-таки решили перейти к активным боевым действиям, он уже был в отпуске на вражеской территории. Но как можно было бы пропустить свадьбу кузины Лене, которую уже и так несколько раз переносили? Разросшаяся, раскиданная по периодически начинающим враждовать странам семья Людей Льда пыталась воспользоваться любым удобным случаем, чтобы собраться всем вместе, и никакие войны не считались веской причиной для отмены встречи, а, измученный разлукой с Виллему, Доминик и вовсе не думал о возможных последствиях этой поездки — ведь он мог увидеть возлюбленную впервые с неудавшегося сватовства. Остальных родственников, правда, Доминик тоже был рад повидать, особенно бабушку Сесилию, любившую его не меньше родных внуков. Еще он предвкушал встречу, а возможно, и небольшую попойку с Никласом — троюродный брат должен был его понять как никто другой: проклятие Тенгеля Злого (или связанные с ним предубеждения родственников) лишали шанса на счастье и его. Но вот про то, что Ирмелин уже была в Габриэльсхюсе, Доминик забыл напрочь. Положа руку на сердце, он вообще думал о ней нечасто — поэтому даже узнал не сразу. Тоска, если можно так выразиться, шла Ирмелин. Если Виллему в своей скорби дурнела, причем вне зависимости от того, была эта скорбь реальна или вымышлена, как в случае с Эльдаром Свартскугеном, то Ирмелин выглядела одухотворенно и неземно, как Мадонна на полотнах мастеров Возрождения. Полноватая и крепкая в детстве и ранней юности, она слегка похудела и вроде бы даже подросла, загар и румянец, неизбежные при вольной жизни в Гростенсхольме, сменились томной бледностью, которую подчеркивали чуть розоватые веки и синяя венка на виске. Прическа и платье соответствовали моде и шли девушке — часто бывающий при дворе, Доминик привык такое замечать. Наверняка она пользуется успехом у копенгагенской золотой молодежи. Мысль оказалась неожиданно неприятной. Было обидно за Никласа. *** Норвежские родственники задерживались. С Лене у Ирмелин за прошедшие три года особых точек соприкосновения не возникло, Тристан старался всех избегать, задушевные разговоры с бабушкой Сесилией заканчивались или наставлениями вести себя благоразумно, или — гораздо чаще — воспоминаниями о событиях пятидесятилетней давности. Нет, конечно, Ирмелин с удовольствием слушала бабушку, особенно ее рассказы о жизни в Норвегии до замужества, но последнее время две любимых бабушкиных темы получили тенденцию объединяться: Сесилия постоянно и в ужасных подробностях рассказывала историю Таральда, Суннивы и рождения Колгрима. И многозначительно смотрела и покашливала, что было хуже всего. Приезд Доминика Ирмелин буквально спас. *** — Пойми меня правильно, Доминик, я люблю бабушку, но все эти рассказы не достигают своей цели. Мне жаль Сунниву, мне жаль твоего дедушку, но когда я думаю, что у Таральда и Суннивы был практически год, вдвоем, что они ждали ребенка, строили планы, были счастливы… — Не были. — Доминик не может сказать, откуда он это знает, но точно уверен. Ирмелин прерывает монолог, сводит к переносице тонкие брови, но почти сразу тихо продолжает: — А мы бы были. Да и потом, что она может об этом знать, если уже не жила в Гростенсхольме?! — На щеках «кузины» появляется гневный румянец: она не терпит лжи. Они идут из розария с охапкой роз после очередного поучения Сесилии: не говорить, не оставаться наедине, даже, наверное, смотреть на возлюбленных им запрещено. Но, как ни странно, то, что Доминик и Ирмелин практически все вечера проводят вместе, никого не волнует, Люди Льда однолюбы, это вам каждый подтвердит. Сесилия думает, что молодым нужно делиться своим горем с ровесниками. Молодые же внезапно обнаруживают, что делиться горем далеко не так интересно, как просто разговаривать. Три года в датской столице изменили Ирмелин не только внешне: кроме вышивки и сада, в ее жизни были уроки музыки и живописи, множество книг, нечастые, но познавательные разговоры с Танкредом о военной истории. Доминик, в глубине души считающий большинство норвежских родственников простоватыми и недалекими, приятно удивлен, и уже который вечер они коротают в малой голубой гостиной за разговорами обо всем на свете. Иногда Ирмелин играет там же на клавесине. Доминика удивляет и это: обладая многими талантами, Люди Льда никогда не отличались особой музыкальностью. Даже он сам, хоть и учился в детстве играть на лютне под влиянием матушки Аннеты, при малейшей возможности отлынивал от занятий. Однако, слушая не очень уверенную игру Ирмелин, он забывает о неприязни к инструменту и впервые за десять с лишним лет хочет сыграть. Сесилия удивляется просьбе, но через пару дней находит в музыкальном салоне лютню работы Тиффенбрукеров, к которой, вероятно, никто не прикасался с начала века. Все струны, как ни странно, целы, но настроить инструмент Доминику так и не удается. Ирмелин улыбается и говорит, что это к лучшему, иначе бы он посрамил ее своим мастерством, но, кажется, она по-настоящему расстроена. — Ну что, если до свадебного стола эти розы не доживут, отнесем их к тебе? Не думаю, что моей суровой берлоге они подойдут… Ирмелин звонко смеется. В Габриэльсхусе мало что подходит под определение «суровая берлога», разве что комната Тристана, куда мальчик — Боже мой, ему уже 18 лет, но все так привыкли считать его мальчиком! — почти никого не впускает. Спальня Доминика большая, светлая и почти без мебели: кроме кровати, в ней только бюро, кресло, небольшой книжный шкаф и шахматный столик в углу, стены обиты золотисто-зеленым шелком, на окнах — легкие занавески. Когда-то в ней останавливался Тарье, и Сесилия не раздумывая поселила Доминика туда же. Ирмелин, как приличная девушка, не должна знать столько подробностей о спальне мужчины, пусть даже и брата (Доминику 24 года, называть его юношей всё труднее, а степень родства у них такая же, как с Никласом), но на правах родственницы она делает себе поблажки и пару раз даже играет с ним в шахматы в его спальне. Хорошо, что Сесилия об этом не знает. Она может многое рассказать о ночных шахматных партиях. *** Комната Ирмелин меньше и по сравнению с комнатой Доминика из-за обилия мебели производит впечатление захламленной: тяжелые портьеры, изящный туалетный столик с зеркалом у окна, пара кресел, гобелены с цветочным орнаментом на стенах и еще одно зеркало — в полный рост — у двери в гардеробную. И огромная барочная кровать с балдахином. Пока Ирмелин выбирает, куда поставить цветы: в китайскую или итальянскую вазу, а может, в вазу лиможской эмали — Доминик рассеянно перебирает длинные стебли и блуждает взглядом по комнате. Он отмечает свечу в серебряном подсвечнике и книгу с торчащим кончиком изящно вышитой закладки на прикроватном столике, названия на тисненой обложке не прочитать, но видно, что Ирмелин осталось меньше трети. На туалетном столике, среди баночек с притираниями, украшений и заколок, стоит чернильница: считается, что в девичьей спальне письменный стол не так уж необходим. На кресле лежит Библия, но Доминик не удивлен: в своих вечерних посиделках они несколько раз затрагивали тему религии. Кровать невольно приковывает к себе взгляд, вызывая в памяти давний разговор у другой кровати. Тогда всё казалось таким простым, понятным и предопределенным: служба королевским курьером, успех при дворе, вероятная блестящая партия с девушкой, выбранной или хотя бы одобренной матушкой Аннетой… — Наверное, итальянская майолика будет сочетаться с розами наилучшим образом. Доминик, а ты как думаешь? — мысль оформиться не успевает. Бледно-голубые разводы майолики и вправду прекрасно оттеняют нежно-розовые лепестки. Доминик согласно кивает и аккуратно ставит букет в вазу. Точнее, думает, что аккуратно. Тонкий шип неожиданно цепляет кожу запястья, настолько нежную, что Доминик порой даже стесняется этого, проступают бисеринки крови. Ирмелин охает. — Подожди, не трогай, у меня есть платок! — «Кузина» невесомо прикасается к ранке. На белоснежной ткани капли чуть расплываются, но выглядят даже более живописно, чем розы в голубой вазе. Царапина обработана, но тонкие пальцы все еще держат его руку — или он сам их не отпускает? — Как в сказке про Белоснежку, — пытается пошутить Доминик и не узнает свой голос. Его дыхание слегка касается ее лба, полускрытого локонами. Ирмелин заливается краской по самые уши и начинает нервно поправлять цветы. — Пожалуй, мне пора. Ирмелин молча кивает и не пытается остановить его. *** К ужину они практически забывают об утренней сцене. За столом на 12 персон неожиданно пусто: Танкред на сборах полка, Джессика и Лене задержались в Копенгагене и, вероятно, переночуют во дворце, Сесилия приболела или сказалась больной. Без родителей Тристана за общий стол не вытащишь, поэтому на правах хозяйки шведских родственников развлекает Ирмелин. Корабль из Норвегии все еще задерживается. Общая застольная беседа течет с перебоями: Аннета практически всегда предпочитает слушать, а не говорить самой; Микаел, прекрасный рассказчик, увлечен обдумыванием новой книги и делает наброски прямо за столом; мысли Ирмелин явно где-то витают, хоть она и старается не подавать виду; и только Доминик неожиданно оживлен. В золотистых глазах снова светится мягкая насмешка, как будто он заранее знает про все слабости родственников и прощает их. Аннета удивлена: она успела забыть, что когда-то ее обожаемый мальчик был именно таким — без надрыва, без искры скорби в глубине глаз. Невольно она начинает думать, что же послужило причиной внезапной перемены настроения сына — и делает единственно верный для себя вывод: вторая норвежская «кузина». Ирмелин сидит за овальным столом на противоположной стороне от Аннеты, рядом с Микаэлом и напротив Доминика. Она держится немного скованно, но это никак не сказывается на ее манерах. Аннета отмечает и одобряет темно-голубое платье, углубляющее цвет глаз, сшитое по моде, но не вычурное, как раз для ужина в кругу дальних родственников. Аннета с трудом приняла родственников мужа (кроме маркграфа Александра Паладина, разумеется!), но барона Мейдена, врача, образованнейшего человека, она уважает не только за то, что он барон и врач, и дочь его тоже ей нравится. Аннета не до конца понимает, почему Люди Льда так страшатся близкородственных браков, да и, помилуйте, четвероюродные брат и сестра — разве это родство? Она не видела ни одного меченого — ни пугающего в своем величии патриарха Тенгеля Доброго, ни обаятельную Суль, ни Колгрима, причинившего столько боли семье, для нее проклятие — практически пустой звук, необычные золотистые глаза и всё. Или даже благословение, если считать дар Никласа, когда-то сыгравший немалую роль в спасении Микаэла. Правда, запрет на отношения Доминика и Виллему Аннета поддерживает, но из других соображений: в качестве невестки девушка ее категорически не устраивает, и ни красота, ни приданое, ни мать-маркграфиня не заставят ее передумать. Аннета хочет видеть в невестке дочь, которую Бог ей так и не дал, а не необузданную дикарку, постоянно ввязывающуюся в приключения и втягивающую в них ее дорогого мальчика. Аннета передергивает плечами, замечает теплый взгляд Доминика и ловит себя на мысли, что последняя баронесса Мейден в роли дочери вполне могла бы ее устроить. Степень родства Ирмелин и Доминика такая же, как с Виллему, но Аннета в глубине души не верит в проклятие Людей Льда. Она всего лишь желает сыну счастья — и сомневается, что Виллему сможет ему его дать. Ирмелин под взглядом Доминика чуть краснеет, и Аннета обещает себе понаблюдать за ними и прощупать почву: вдруг суеверные родственники дадут добро, решив, что брак с нежелтоглазой «кузиной» будет безопаснее? Ужин заканчивается в молчании, но уютном. *** На следующее утро они сталкиваются в библиотеке. Завтрак, за которым собралась практически вся семья, Доминик пропустил, увлекшись конной прогулкой. Ирмелин выбирает новую книгу — оказывается, за вечер она дочитала предыдущую. Она сегодня удивительно хороша — в белом утреннем платье и легком чепце с выбивающимися из-под него светлыми кудрями. Ирмелин начинает разговор первой. — Знаешь, Доминик, твоя мама — невероятный человек… Доминик удивлен. Обычно матушка не находит понимания у норвежских родственников, но, с другой стороны, Ирмелин так добра и снисходительна… Они некоторое время обсуждают детали скоропалительного брака Микаеля и Аннеты, оказавшегося на редкость удачным, особенно с учетом всех трудностей, что выпали на их долю. — Интересно, сможет ли нам так же повезти? Случайный брак, даже не по расчету, а по рискованному плану тети Марки Кристины, между незнакомыми людьми, но, как итог, столько лет счастья… — Да, а еще такой прекрасный сын, красавец и умница, — улыбается Ирмелин. Кажется, впервые ей удается его смутить. Обычно им очень легко разговаривать, слова льются свободно, темы для бесед приходят на ум сами собой. — Ко мне уже дважды сватались. Ну, после… — так и не произнесенное имя повисает в тишине библиотеки. За прошедшие дни сложилось негласное правило не упоминать в беседах возлюбленных. Доминик сначала старался тщательно ему следовать, а потом это уже стало получаться само собой, и напоминание о Никласе, а значит, и Виллему отзывается тянущим чувством где-то там, где у человека должна быть душа. И еще небольшим стыдом. — Я отказала, конечно, отказала, но Фридрих… который сватался вторым… обещал ждать меня и надеяться, что я передумаю. Нам же все равно придется вступить в брак… Ирмелин чуть не плачет, и Доминик неловко приобнимает ее за плечи. — О да, — шепчет он, — меня мама готова женить при первой возможности. Как только найдет девушку, которая ее устроит. Ирмелин боится додумывать мысль, но всё равно бледнеет. Сегодня Аннета несколько раз повторила, какой хорошей женой и невесткой станет Ирмелин когда-нибудь. Осознание, пусть и не полное, усложняет всё еще сильнее, и она больше не может сдержаться. И, глядя куда-то поверх уха Доминика, который все еще держит ее за плечи, с чувством ругается — вероятно, впервые в жизни: — Черт бы тебя побрал, Тенгель Злой! Но я не боюсь проклятия! По фарфоровым скулам растекается гневный румянец, и Доминик не может отвести глаз от того, как Ирмелин прекрасна. И, не до конца понимая, что он делает, перемещает руку с ее плеча на затылок, зарывается пальцами в мягкие кудри и целует ее — «кузину», четвероюродную сестру, возлюбленную брата и подругу любимой. Ее губы удивительно мягкие, теплые и безжизненные… сначала. Ирмелин застывает столбом, но чувственность Людей Льда — и что-то, с чем она успешно борется последние дни — дает о себе знать. Они целуются всё горячей и настойчивей — неумело, почти задыхаясь, стукаясь зубами и боясь открыть глаза. Но, несмотря на закрытые глаза, Ирмелин не представляет на месте Доминика… никого другого и сама уверена, что и он сейчас целует именно ее. Чепчик падает на пол, из прически выпала половина шпилек, а рубашка Доминика полурасстегнута, когда до их угла библиотеки долетают взволнованные крики Сесилии: — Едут, едут! Их отбрасывает друг от друга словно электрической машиной фон Герике — Ирмелин как раз недавно про нее читала. Не глядя друг на друга, молча, но и не прося прощения, они приводят себя в порядок и выходят встречать кареты с гостями из Норвегии. До конца жизни они стараются об этом не вспоминать — и не оставаться наедине.