Книга взаймы

Lena Kostyukevich — anxiety Brian Crain — butterfly waltz       Это была любовь с первого взгляда. Точнее, с первого прикосновения.       Темнота с молниеносным треском рассеялась, бумага была быстро разорвана, и маленькие пухлые ручки обследовали лаконичную обложку, раскрыли книгу, сминая первую из тысячи и одной страниц липковатыми пальцами. Твое детское личико выражало крайнее недовольство и досаду, потому что подарок был непонятным, скучным, бумажным и несъедобным. Книга была быстро отброшена в сторону, и ты жадно потянулась к другим аляпистым упаковкам. Я был быстро забыт за ненадобностью, забыт надолго. Но я умею ждать. Ведь я герой книги.       К вечеру меня заботливо поставили на верхнюю книжную полку по соседству с детскими сказками и иконами. С полки было видно всю комнату, весь твой маленький мир.       Ты очаровательное создание. Часто в одиночестве ты строишь замки из кубиков, ломаешь их и строишь заново, долго и терпеливо, чтобы потом возвести вокруг армию солдатиков и деревянных зверей. Особенно ты любишь зеленую обезьяну; с длинными-длинными лапами и страшной мордой эта обезьяна со скрежетом крутится в разные стороны, как цирковой гимнаст, и ты пытаешься подражать ее забавным позам, как можешь. И отвергаешь даже самые красивые игрушки.       Ты быстро растешь. Уже резво бегаешь по комнате, развешиваешь по стене свои рисунки, играешь в куклы с другими девочками, изображая маленькую женщину, подражая матери. Тебе даже купили настоящую кровать, которая еще велика, поэтому ты рассадила на ней плюшевых медведей и пустоголовых кукол. Кажется, я совсем не успеваю следить за тобой со своей запыленной полки вместе со ставшими ненужными детскими книжками. Только ночью, когда дом застывает во снах своих жильцов, я могу любоваться тобой бесконечно. Твоим умиротворенным, светлым лицом и вьющимися волосами, кольцами сложенными на подушке и поблескивающими в ночной темноте, словно драгоценное украшение. Тебе снятся хорошие сны, потому что твои сны оберегаю я. Я и зеленая обезьяна под кроватью.       У тебя всегда интересные идеи. Ты придумываешь свои передачи, представляя себя в экране телевизора, все время режешь из цветной бумаги, много клеишь и рисуешь. Рисуешь очень часто один и тот же пейзаж, одно и то же место, и только я знаю почему. Ты часто улыбаешься. Себе, своим мыслям, своим забавным аппликациям и утреннему солнцу. Ты привыкла вставать рано и быть самостоятельной. Теперь ты подвязываешь свои волосы в два пышных хвоста или две тугие косички, хотя от этого они все равно не становятся короче, и носишь школьную форму. Тебе очень идет эта синяя форма. Так ты похожа на своих кукол, только у них безжизненные глаза, а твои, огромные, широко распахнутые, смотрят вокруг с детской мудростью и взрослым простодушием.       Ты усердно сидишь за тетрадями, выводя буквы каллиграфическим почерком. Приносишь свои первые достижения в пластиковых рамках и вешаешь над письменным столом. Мы вдвоем любуемся твоим именем, высеченным чернилами под стеклом, и я чувствую необыкновенную гордость, находя это чувство на триста пятьдесят второй странице. Но почему только я горжусь тобой?       Цифры, счет и задачи не для тебя. Они не могут принять этого и часто отчитывают, кричат, тыча дневником в лицо. Когда ты возвращаешься расстроенной, я знаю, что сегодня тебе снова придется терпеть оскорбления и крики, отгораживаясь от реальности уставленными под ноги серьезными и пустыми глазами. Однако даже это не уничтожает твоей старательности и тяги к правильному. Ты плачешь в одиночестве, а затем снова садишься за тетрадки и учебники, слишком старательно выписывая круглые буквы.       Когда в распахнутое окно начинает тянуть летним зноем, ты уходишь рано и пропадаешь надолго, нехотя возвращаясь каждый раз в отведенное время. Ты живешь только летом, а потом живешь в ожидании его, снова и снова. С первых страниц я научился различать запахи. В летнее время твой домашний запах исчезал, превращаясь в бродячий — уличный. Запах дыма и грязи, свежей зелени и дорожной пыли, мокрого песка и застойности луж, дворовых кошек, собак и запекшейся крови на коленях. Запах свободы и уходящего детства.       Стол часто заставлен всевозможными банками и садками. Ты приносишь домой лягушек и бабочек. Блестящих жуков, гусениц и пауков в спичечных коробках. Однажды это был большой аквариум, доверху засыпанный песком и муравьями. Потом ты заполнила его водой и речной рыбой. В комнате появлялись тощие котята и круглые лохматые щенки, которые обязательно исчезали уже на следующее утро. Однажды ты принесла голубя со сломанным крылом и яростно отбивалась от домашних коробкой с птицей. Ты победила и до осени выхаживала его, а затем долго рыдала, прижимая к себе грязную, потрепанную коробку. Через пару дней на подоконнике образовалась новая клетка со звенящей качалкой и зеленым попугаем внутри. Попугай мусорит, грызет прутья и постоянно верещит, а ты учишь его говорить «Дай лапу» и «Привет с севера», считая это смешным. Я шелестяще смеюсь.       На день рождения тебе подарили маленький микроскоп, с настоящей линзой, стеклышками и набором щипцов. Тебе нравится рассматривать перья попугая, крошки, песчинки и крошечную жизнь из мутной воды. Ты читаешь энциклопедии с цветными картинками, латинскими названиями птиц и животных, ареалами их обитания, рассматривая, где находятся эти страны на атласе. Ты отмечаешь ручкой жирные точки на нем, представляя, что когда-нибудь побываешь где-то, где очень жарко или холодно, где-то за пределами маленьких улиц. Я уверен, ты станешь блестящим ученым.       Это наконец произошло. Ты открыла книгу во второй раз. Прибежав пораньше и швырнув портфель на пол, ты бросаешь в воздух ворох листьев и кружишься вместе с ними по комнате. Твои золотые волосы и золотые кленовые листья сливаются в единый золотистый вихрь. Ты падаешь, смеясь, и твоя широкая улыбка светится неподдельной радостью. От этой улыбки становится больно. Больнее, чем пуля в голову на пятьсот восемьдесят седьмой странице. Ведь я не могу лечь с тобой на эти листья и трогать твои волнистые волосы. Тебе быстро надоедает, ты вскакиваешь и хватаешь одну из своих энциклопедий, рассовывая по страницам частички дерева. Когда книги внизу заканчиваются, ты поднимаешь взгляд, и я совершенно забываю дышать, хотя мне и не нужно делать это. Ты забираешься на стул и снимаешь с полки книги, затем возвращаешь их на место, и очередь наконец-то доходит и до меня. Чувствую прикосновение холодных рук и исчезаю. Ты сдуваешь пылинки с верхнего обреза и протираешь переплет с двух сторон. Открываешь примерно в середине и вкладываешь всего один оставшейся кленовый лист. Он тоже холодный и свежий, в нем древесный сок и прикосновение твоих рук.       Тебе по-прежнему нравится учиться, но уже не так долго и усердно. Стараешься побыстрей отделаться от домашних заданий, чтобы гулять немного дольше. Надеюсь, у тебя много друзей. Не хочется, чтобы ты была одна. Потому что родителям уже нет дела до тебя. Но я по-прежнему приглядываю за тобой.       Ты стоишь в голубом кружевном платье. Удивительно, как оно подходит тебе, оно и было сшито на тебя. Лиф расшит миллионом крошечных бусин, а воланы ткани облегают тонкие руки. Тебе неловко видеть себя такой красивой, хотя ты красива в любом виде. Мне стыдно рассматривать твое юное, начавшее формироваться тело, ведь я помню делавшего свои первые шаги кудрявого ангела; , но и тот образ перетекает в настоящий, ты была собой сейчас, и я не могу ничего сделать, — только смотреть на тебя, стыдясь с каждым разом все меньше. Мог ли я запоминать что-то, кроме вложенного автором в мои страницы? Вечером ты принесла красивый диплом и повесила его к остальным наградам, а вскоре воровато сдернула все со стены и убрала в стол. Позже появились рисунки чужих и распечатанные плакаты.       В квартире стало очень душно. До меня доносятся частые крики, а ты все время теперь хлопаешь дверью, и лежишь на кровати, отрешенно глядя в потолок, пока они не заканчиваются. Ты стала реже улыбаться. Завела дневник и много пишешь в него, прикрывая ладонью и для надежности запирая на сувенирный замок. Мне не требуется дневника, чтобы понять тебя, прочесть все твои чувства я могу и на лице, или мокрой от слез подушке, или словам, которые ты гневно произносишь шепотом в полной уверенности, что никто их не слышит. Ты читаешь книги, много книг. Они небольшие, о природе, животных, детях, подростках, таких же, как и ты. Только читая их, ты можешь улыбаться. Или плакать. Почему ты плачешь, глупая? Мы герои книг, мы не можем умереть. Просто перелистни страницу назад. Мы никогда не умираем, или? …       Ты книга, которую я читаю уже очень долго. И я чувствую, мне кажется, что тебе не нравится в новой школе. Я снова прав, и эта правота отдает ядом.       Ты забегаешь в комнату, бросаешь вещи и начинаешь рыдать. Так громко, что можешь захлебнуться, а я — оглохнуть. Слезы смешиваются с кровью из разбитого носа и розовыми каплями стекают на заляпанную бурыми пятнами блузку и разодранные колготки, сквозь которые по ногам расходятся длинные ссадины и царапины. Запускаешь пальцы в волосы и падаешь на пол. Твои волосы! Белесыми уродливыми комьями они испорчены до самой макушки. В комнату заходят, но даже крики не заглушают рыданий. Ты испортила блузку. Новую дорогую блузку. Я не могу вынести этого и ухожу, когда над твоей головой заносят руку.       Ты проводишь какое-то время здесь. Мало ешь, в основном лежишь, свернувшись клубком, или пишешь в дневник, сидя в углу. Ждешь, когда сойдут синяки с лица. Твои волосы теперь едва прикрывают длинную шею и завиваются у самых ушей и на висках. Мне жаль твоих волос, твоих золотистых сказочных волос. Теперь ты выглядишь нескладно и мальчиковато. Но даже это не сможет испортить тебя. Ничего не испортит, кроме застылой скорби на лице и мертвых глаз. Ты случайно забыла закрыть свой дневник, и его прочли. Прочли, когда ты кусалась и отбивалась. Тебе сказали вернуться. Тебя хотят сломать, как ты сломала всех своих кукол. Ты захлопнулась, и я не могу больше читать.       Стены покрылись слоем черных слов, строчек и каракуль. Ты стала очень длинной и сама выкрасилась в черный. В иссиня-черный. Твои глаза тоже стали черными и от чего-то узкими и безликими. Ты носишь очень короткие блестящие юбки и черные жилетки из фальшивой кожи. Недавно у тебя появились два блестящих шарика в брови и множество золотых цепочек в ушах. Это вызвало большой резонанс в семье. А потом еще и маленькое кольцо в разбитой губе. Ты делаешь все, чтобы причинить боль им. Играет громкая музыка, ты что-то пишешь, клацая по кнопкам телефона, болтаешь голой ногой в такт и беспрестанно жуешь жвачку. Учебники грудой свалены в углу. Ты уже давно не садишься за домашнее задание и наверняка уходишь не в школу. Если тебя это не беспокоит, то и меня не должно. Если у тебя все хорошо, я должен радоваться тоже. Но видя твою искривленную улыбку, надрывистый смех и брезгливое выражение лица, я чувствую горечь и отчаяние. Я хочу поговорить с тобой, хочу дотронуться до этих чужих смолистых волос. Я так хочу обнять тебя, но тебе совсем не требуется помощь. Ты очень самостоятельная, даже можешь постоять за себя, легко избегаешь побоев. Тебя интересуют новые вещи. На стене — новые плакаты: черные, с символами, черепами и неприятными людьми. На твоей груди тоже череп. Зеленый обезьяний череп, который пугает меня, внушает чувство того самого липкого страха со страницы четыреста десятой. Я стараюсь не смотреть на твою маленькую грудь и изрезанные руки, когда ты переодеваешься и ходишь по комнате, раскидывая грязную одежду. Квартира пустеет на одного человека.       Ты приносишь новый проигрыватель и обращаешь на меня внимание в третий раз. Тебя все же сломали, потому что я не вижу ничего из того, что так люблю. Что я любил. Тебе идет поношенная куртка в заклепках и кепка козырьком назад, из-под которой топорщатся короткие синие кудряшки. Что может испортить тебя? Книги полетели на пол, были отправлены ногами под кровать. Мои последние страницы немного примялись, но это не так важно. Пыль тонким слоем сразу осела на обложку. Рядом оказались другие книги, том стихов и энциклопедия. С другого бока сверкают маленькие обезьяньи глазки.       Серые стоптанные кроссовки. Черные кеды. Туфли на высоком каблуке. Босые ноги по вечерам. Иногда ты лежишь на полу, болтая по телефону, и блестящие цепи свисают с твоей джинсовой юбки. Подпеваешь отвязной песне. Твой голос стал хриплым и низким, ты не всегда попадаешь в ноты, но мне все равно нравится слушать тебя. Звуки остаются почти единственным доступным к прочтению. Звуки, голоса и ботинки. Их было много, ботинки приходили часто. Тяжелые кирзовые ботинки. Заляпанные грязью, рокерские сапоги, белые, красные, черные кеды, большие и маленькие. Иногда несколько пар ног, иногда целая толпа. Тогда гул голосов сливается с ревом динамиков, грубой руганью, смехом и клубами дыма, вместе с пустыми бутылками заплывающими сюда. Некоторые ботинки остаются с твоими на какое-то время. Я ухожу от криков и стонов. Если бы можно было, насовсем. Я не могу делить тебя с кем-то. Я нахожу ревность на четыреста шестидесятой странице и ненависть на двести третьей. Я ненавижу чужие ноги, чьи бы они не были. Хорошо, что я не вижу их лиц. Потом ты часто плачешь, туша сигареты о фантики конфет. Музыка, крики, голоса, хриплые стоны в смоге, слезы, смех, смех, смех, способный бить стекла. Это продолжается бесконечно. И однажды затихает. Я решаю вернуться и наслаждаюсь тишиной и пустотой. Даже радуюсь, что нет даже тебя. Это длится долго, очень долго. Мне не знакомо понятие о времени, для меня времени просто не существует. Но даже по меркам бесконечности я жду слишком долго. Моль точит обезьяний мех, сеноеды вгрызаются в кромку страниц, пыль напитывает мои внутренности. Похоже, я закончил читать чужую книгу.       Женские руки заботливо вытягивают книгу наружу. Оттирают от пятен и пыли, обрабатывают срезы. Не знаю, сколько я спал, но вокруг слишком светло и чисто. Стены выкрашены в белый. Учебники ровной стопкой лежат на столе. Меня возвращают на прежнее место вместе с десятком других. В комнате пусто, и совершенно нет следов твоего присутствия. Твоя мать сделала это.       Она иногда заходит сюда, садится на кровать и разматывает шерстяные нитки. Мне не надоедает наблюдать за тем, как ловко она орудует спицами, из-под которых выходят разноцветные полотна. Мать сухая, высокая, и ее сосредоточенное тонкое лицо постоянно в работе. Я не вижу сходства между вами. По окончанию она уходит, ничего не оставляя. Так снова и снова. Очень светло. Где-то рядом тикают стрелки часов.       Ты приходишь с пухлой сумкой вещей, аккуратно ставишь ее на кровать и затравленно озираешься по сторонам. Тебе тоже светло, а я пытаюсь понять, действительно ли эта девушка ты. Краска неровно слезает с волос, и сверху показывается золото, словно вытекающий желток из разбитого яйца. Украшения пропали с твоего лица, ровно как и раскрас и цепочки в ушах. Ты утопаешь в серой длинной кофте и мешковатых штанах. Твои глаза блестят; я смотрюсь в маленькие зеркала и понимаю, что должен додумать историю сам. Ты опускаешься, обхватываешь колени и смотришь наружу, туда, где падают белые хлопья снега. Белый-белый снег.       Ты все время сидишь за учебой. Пишешь, не переставая, читаешь очень много, что дается с большим трудом. Тебе так трудно сосредоточиться на словах, когда взгляд устремляется сквозь страницы, и приходится перечитывать снова и снова. Иногда ты часами можешь сидеть, поджав ноги, и смотреть в окно за тонким тюлем. Сквозь тюль, сквозь стекла, дома, крыши и дальше. Представляя себя одной из жирных точек на старой карте. Ты ешь много маленьких белых таблеток и пьешь душистый чай. И снова учишься. Жизнь медленно возвращается в тебя, и я угадываю это по знакомой морщинке между бровями.       Ты почти взрослая. Ты сидишь с книгой на коленях, давно забыв о ее существовании. Теплый ветер, врывающийся в комнату, треплет твои волосы, книжные страницы тихо шуршат между пальцев. Ты прикрыла глаза, и светлые ресницы подрагивают от ласканий солнечного света, вычерчивающего твой прозрачный профиль. Ты в ожидании лета. Я бы выбрал это для твоей обложки… Как я мог думать, что больше не люблю тебя?       Ты закончила учиться, чтобы учиться снова. Ты очень серьезна. Возвращаешься поздно, пьешь много кофе и много печатаешь. Читаешь тома научных книг и чертишь таблицы в толстых тетрадях. На столе блестит металлическим корпусом настоящий микроскоп. Иногда ты приносишь множество баночек и до самого утра выводишь на монитор свои наблюдения и опыты. Ты собираешь золотистые волосы в пучок, поправляешь очки в квадратной оправе и подводишь губы красной помадой. Твои блузки идеально выглажены, белоснежны и наглухо закрыты, скрывая большой форменный шрам. Звонят часто, и ты всегда отвечаешь тихо, отрывисто и строго. Ты улыбаешься редко; если что-то чрезвычайно интересное попадается в увеличительном стекле, или если ты читаешь что-то чрезвычайно увлекательное, или когда говоришь с неизвестным, но, видимо, очень важным человеком. Ты стала прекрасным ученым.       В нашем маленьком мире еще витает аромат женских терпких духов. Для тебя он стал слишком тесен, ты уходишь на свободу. Уже навсегда. Все мелочи вытащены из ящиков, и старый стол может теперь вздохнуть свободно. Важные документы расфасованы по пакетам, а скудный гардероб и твой запах надежно заперты в чемодан. Скоро это исчезает. Исчезает и шкаф, и облезлые пуфики, и стол, и цветы, и пустая птичья клетка. Остается лишь прогнувшийся каркас кровати. Ты заходишь в последний раз осматривая пустые стены, пустое пространство и разрез окна за прозрачным тюлем в цветочек. В желтом сарафане и заколотой волной полевой ржи. Ты ищешь что-то очень важное, как будто здесь кромешная темнота, а не режущий глаза свет. Твои большие глаза жадно отрывают это пространство, унося далеко назад. Наконец ты обращаешь все свое внимание на старые книги с верхней полки. Без труда протягиваешь руку и достаешь самую крайнюю. Мое бумажное сердце замирает. От счастья, настоящего, без номера страниц. Мягкие руки медленно перелистывают страницы до середины, и ты с удивлением с легким шелестом выуживаешь что-то, срывая немного печатной краски с моего имени. Тонкий кленовый лист просвечивается безжизненными коричневыми прожилками и крошится от древности. Он идет к твоему сарафану. Ты улыбаешься, и прозрачные слезинки дрожат в густых ресницах, скатываясь черноватой водой на страницы. Ты замечаешь это и поспешно оттираешь их рукой, хоть я и кричу, чтобы ты не делала этого. Я впитаю эту влагу в себя — влагу из источника бессмертия. Ты возвращаешься к первой странице, пробегаешь глазами несколько строчек, и этого уже достаточно, чтобы книжные страницы обхватили твою тонкую талию, расправляясь позади в тонкие трясущиеся крылья с бесконечностью крошечных букв. Я вижу тебя, понимаю тебя, я забираю твою боль себе. Я люблю только тебя, и теперь я знаю, что это за чувство. Ты тоже любишь. Ты всегда знала?       Я сумел дождаться. — Пожалуйста, не закрывай книгу, я не хочу умирать, — шепчу, и ты улыбаешься еще шире, уже не сдерживая свою кульминацию внутри. — Я тоже не хочу, — и кладешь цветастую закладку на первой из… Крылья мягко сминаются, а мы уходим вместе. Два тома из тысячи и одной страницы.