Парижские каникулы

Et la pluie qui revient dans nos voix Pas une chanson où je ne pense à toi Zaz

Париж, 1925 - Что вы оставили в России? – спросил журналист, стряхивая пепел от сигареты в пепельницу. - Что ж, активы вывести мне удалось до начала этой их так называемой революции. Супруга с младшей дочерью давно жили во Франции, нынче они в Бресте, в нашем особняке. Сын теперь служит по дипломатической линии, здесь же. В России осталась старшая дочь. По собственным убеждениям. Я не осуждаю ее. Это ее право. Что еще? Вы и сами все это понимаете прекрасно. Ничего, что отличало бы нас друг от друга. Я даже удивлен, что вы были так настойчивы с вашим интервью. Что бы вы ни написали – были бы близки к истине. - Я немец, хоть и русский, - журналист коротко усмехнулся, - и довольно аккуратен. - И каково это – с вашей немецкой фамилией в Париже? Журналист улыбнулся, чуть приподняв бровь. - Живу, как видите. Однажды осенью в 11:00. Чашка кофе и мост Александра ІІІ Эта история началась с недопитой чашки кофе, оставленной на столике в ресторане отеля Ритц на Вандомской площади. Княжна Анна задумчиво смотрела, как по скатерти бегает солнечный зайчик. И чинно жевала круассан. - Мадемуазель Долгорукая, ваш отец передал вам записку, - официант манерно поклонился и ушел. Отец извещал ее о том, что будет работать до ночи – из-за интервью график сдвинулся, потому с прогулкой по Сене придется повременить. Княжна Анна, нахмурившись, конвертом прикрыла луч света, прервав бег солнечного зайчика по столу. Завершать завтрак она не стала. Взяла сумочку и быстрым шагом направилась на улицу, постукивая каблуками по полу. В это самое время в ресторан входил высокий темноволосый мужчина в плаще песочного цвета и сигаретой в зубах. Они столкнулись на пороге ресторана, он уступил ей дорогу, а когда она прошла мимо, почему-то на мгновение замер и посмотрел ей вслед. Из-под темной шляпки выглядывал золотистый локон, белое манто, идеальные швы чулок. И легкий аромат духов, который она оставила шлейфом за собой. Пить кофе расхотелось. Нужно было ехать в редакцию газеты и писать статью. Он готовил серию очерков о русских эмигрантах. Собственно, для этого он и приехал в Ритц – ради встречи с известным русским банкиром, князем Петром Долгоруким, живущим теперь в Бресте, но заглянувшим в Париж по делам работы. После интервью журналист обыкновенно выпивал чашку кофе, укладывая в голове основное, что следовало отразить в статье, но отчего-то именно сейчас не было ни малейшего настроения этим заниматься. Что-нибудь да напишет. Барон Владимир Корф, журналист газеты L’Observateur, пожевал сигарету, развернулся на каблуках начищенных до блеска туфель на 180 градусов, подмигнул невозмутимому портье и вышел вслед за девушкой в шляпке. Он поравнялся с ней на стоянке для автомобилей. Не было ни одной свободной машины. Девушка сердито повела плечом и пробормотала на чистом русском языке нечто, что совсем не вязалось ни со шляпкой, ни с золотистым локоном, ни с духами. Владимир невольно улыбнулся. Приподнял воротник и направился, пересекая Вандомскую площадь, на авеню Мариньи, где располагалось издательство. Каблучки застучали следом, но в районе Руаяль вдруг свернули в сторону площади Конкорд. Владимир оглянулся – она действительно направилась туда. Чуть улыбнулся. И вдруг, сам того от себя не ожидая, пошел следом за ней. До редакции вполне можно добраться и через проспект Габриэль. На мосту Александра ІІІ не выдержал и окликнул ее. - Здравствуйте, Аня! – произнес он, стоя прямо за ее спиной, когда она прислонилась к бортику моста. Она вздрогнула и обернулась. Глубокие бархатисто-синие глаза, совсем как осеннее небо, смотрели неожиданно остро и пристально. - Вы меня не узнали? – спросил он с улыбкой, прекрасно понимая, что, скорее всего, она может его не помнить. Когда он уезжал в расположение войск военкором, ей было всего четырнадцать лет, и она начинала прислуживать в их доме на Фонтанке. Несколько месяцев спустя отец писал ему, что дочь его камердинера, Платона Платонова, - Анечка, служанка - оказалась внебрачной дочерью князя Долгорукого. Тот имел твердое намерение ее удочерить. И в связи с этим его жена уехала во Францию. Скандал был нешуточный. Теперь Анечка внимательно изучала его лицо, и в уголках ее губ блуждала улыбка. - Узнала, - вдруг ответила она, - я думала, это вы не узнали меня, господин барон. Она помнила его двадцатипятилетним, самым красивым из своего окружения, с холодноватыми глазами цвета льда на Неве и вечно падающей на глаза челкой. Он был барчуком, сыном барона, у которого прислуживала вся ее семья и она сама. И, конечно, ее первой любовью он был тоже. Любовью неосознанной и болезненной. Которая разбилась в тот день, когда она увидела его обрученным с княжной Репниной. О том, что они так и не поженились, Анна узнала много позже, когда уже излечилась от своего чувства. Когда стала носить совсем другое имя. И когда саму себя ощущала другим человеком. Порыв ветра подхватил ее шляпку, и та едва не слетела с ее головы. Локоны на мгновение обнажились и сверкнули под октябрьским солнцем, а в следующее мгновение Анна уже поправляла головной убор ладонью, затянутой белой бархатной перчаткой. И смущенно улыбалась. - Я хотела прогуляться. Нынче прекрасная погода. - Уж во всяком случае, лучше, чем вчера. - Вчера была ужасная гроза. Мы весь день просидели в гостинице. - Не самое лучшее время для прогулки. - Пожалуй, ветер сегодня холодный. Но зато солнечно. - Мне кажется, мы говорим какую-то чушь. - Мне тоже. - Так что вы хотели увидеть? - Париж. - Возможность вести здесь свои дела – это благословение господне. Сколько наших соотечественников оказалось никому не нужны в чужих странах? Думая об этом, я прихожу к единственному мнению. Нам необходимо даже теперь оставаться вместе. Только так мы победим то, с чем каждому пришлось столкнуться. Вы знаете, что большинство сотрудников представительства нашего банка в Бресте – русские? И это самое меньшее, что я мог... Петр Михайлович взял со стола стакан воды и жадно сделал несколько глотков. - И часто к вам приходят за помощью? – журналист откинулся на спинку кресла. - Довольно часто. Вот вы имеете работу, которая вам по нраву, я полагаю? Вы ведь нашли себе применение. А многие только учатся чему-то иному, чем в прошлой жизни. - Я очень мало умею и делаю то же, что и в прошлой жизни. Всего лишь. Однажды осенью в 12:45. Рябь Сены - Тогда, когда умер отец… я имею в виду… - Анна спохватилась и закусила нижнюю губу. Это вышло так умилительно, что Владимир невольно улыбнулся. - Я понял, камердинер, а не князь, - махнул он рукой и посмотрел на воду. Река покрылась мелкой рябью. Лодочник мерно работал веслами, а лодка покачивалась в такт гребкам. Они плыли к Сите. Анна сидела совсем рядом, прикрыв колени пледом, предложенным лодочником. Владимиру казалось, что ее дыхание касается его щеки. - Да… когда его не стало, я была совсем одна. Ваш отец позволил мне оставаться в доме на прежних условиях. Смешно теперь вспоминать… А я ведь так надеялась на место горничной! – она засмеялась, но было в этом смехе нечто горькое. Как черный шоколад, изысканный десерт, оставляющий горечь на языке. - Полагаю, вам пошел бы передник и этот забавный чепчик, что носила Зиночка, - в ответ рассмеялся Владимир, вспоминая дородную краснощекую девицу с вечно припухшим от частых простуд носом, вздыхающую по очередному артисту, посетившему дом старого барона, известного театрала. Свой передник она носила с большим достоинством и вечной верой в грядущую любовь. - Увы, мечте не суждено было сбыться! – шутливо произнесла Анна. – Через несколько месяцев появился Петр Михайлович. И я до сих пор не верю в то, что он мне тогда рассказал. Наверное, таким не гордятся. Меня это сделало почти принцессой. Но я все-таки не могу об этом говорить… с посторонними. Владимир мимолетно поморщился. Эдак запросто его причислили к непосторонним. Это заставило его странное и непонятное сердце чуть сжаться от сожаления о неслучившемся – обо всей той прошлой жизни, в которой он был, самым что ни на есть, посторонним. Но при этом… Перед глазами стояла картинка – Натали разучивает новый романс в их гостиной. А за дверью прячется золотистая головка – кончик косы ясно видно из-за косяка. И все его мысли лишь о том, как, должно быть, горят огромные, в пол-лица, по-детски наивные глаза. Вечером того же дня он, поднимаясь в свою комнату, краем глаз уловил движение в гостиной. И едва слышный звук гитарных струн. Не выдержал. Заглянул. Анечка чуть заметно шевелила губами и едва-едва касалась пальцами струн – спину держала напряженно, но пальцы на грифе были расположены правильно. Она пела – он догадался. Пела так, чтобы никого не разбудить в доме. Хотел войти и попросить ее сыграть. Но что-то удержало его за порогом. Девочка наверняка испугается. Задумчиво побрел в свою комнату. И, лежа в постели, улыбался, глядел в потолок. В тот вечер… он был посторонним в тот вечер? Или нет? - Потом я стала жить с ним, - продолжала Анна, - и с Лизой. О том, что Петр Михайлович из-за этого фортеля с удочерением на старости лет лишился жены и младшей дочери, Анна не упомянула. Глаза ее заволокло невысказанной грустью. Но она тут же дернулась, глядя на берег. - Это набережная Тюильри, верно? – спросила она оживленно. - Она самая. - Никогда не думала, что увижу ее. Особенно тогда… до всего… - Но ведь мечтали? - Я всегда о чем-то мечтаю. Мечты не обязаны сбываться. - Где вы были во время войны? - Которой? С немцами или с идиотами? – голос Петра Михайловича звучал очень искренно. Журналист засмеялся. - Смотря кого вы считаете с идиотами. - Скажем так… В семнадцатом году меня в России уже не было. К тому времени мне было, что спасать. Когда волна поднимается, лучше быть подальше от прибрежных скал. Рискуешь разбиться. - Все равно будет что-то, что не спасти. - Вы о прежних временах? - Я о прежних нас. Однажды осенью в 14:20. Матушка Катерина и первая сигарета княжны Анны. В бистро готовили вкусно. Это барон Корф знал с незапамятных времен. Да и разве могло быть иначе в заведении с более чем столетней историей? "Матушка Катерина" с красным козырьком и красными скатертями не менялась. Сия почтенная дама славилась на весь Париж. Может быть, потому, что это был Монмартр? Они заказали традиционный мясной пирог и по чашке кофе. В зал заходить даже не пришло в голову – остались на улице. Анна снова укрылась вязаным пледом, который вынесла ей официантка. И выглядела совершенно довольной. От долгой прогулки щеки ее раскраснелись. После Сите на набережной Жевр они поймали такси. «Я впервые катаюсь на такси в Париже!» - воскликнула Анна. Обычно Петр Михайлович пользовался услугами Ритца. Ее заразительный восторг начинал передаваться и ему. Сейчас она напоминала щенка, которого освободили от поводка. Это было самым неудачным сравнением, какое можно придумать. Элегантная девушка двадцати пяти лет в темной шляпке и с идеальными швами чулок не имеет ничего общего с щенками. И все-таки она глядела в окошко, прижимаясь лбом к стеклу. Глядела, глядела, глядела так, будто впитывала в себя… саму жизнь. - Еще Эйфелева башня! – безапелляционным тоном заявила Анна с набитым ртом. - Она в вас не влезет, - усмехнулся Владимир, отпивая кофе из чашки. - Вам всегда нравилось дразнить женщин! Вы себе не представляете, что с ними делается после этого! – сказала и прикусила себе язык. Княжна Репнина такого не сказала бы. Соня – тоже. Даже Лиза… С ужасом почувствовала, как краска заливает шею и щеки. Всегда ужасно стеснялась этого, но от смущения неизменно покрывалась красными пятнами. Издержки аристократически бледной кожи. Проглотила ком, ставший в горле. Схватилась за стакан воды и только тогда осмелилась посмотреть на барона. Он с любопытством изучал ее лицо. Так, будто никогда его раньше не видел. Безо всякого стеснения или неловкости. «Глупость какая! – подумала Анна. – Наталья Александровна еще и не такое могла позволить себе сказать!». - Вы десять лет назад так делали, и теперь не меняетесь… – продолжила она, чтобы не молчать, стараясь, чтобы голос звучал беззаботно. Но тот почему-то немного охрип в конце фразы. - Не нахожу нужным, - коротко ответил Владимир. И больше ничего не сказал, продолжая пристально смотреть прямо на нее. Все-таки поперхнулась чертовым пирогом. Закашлялась. Совсем позабыв обо всем, дернула шейный платок, обнажая тонкий красный шрам на изящной ключице. Он ярким уродливым пятном рассекал кожу и уходил куда-то вглубь, под одежду. Владимир замер, не в силах оторвать взгляда от шрама. Анна испуганно вернула платок на место и приподняла воротник. Кашель исчез сам собой. Теперь они просто смотрели друг другу в глаза. Тяжело дышали. И не могли произнести ни слова. - Мсье, купите даме цветы! – закричал мальчишка где-то рядом. Носил фиалки в корзинке от столика к столику. И совершенно не замечая, что двое друг напротив друга на мгновение сошли с ума, чуть коснулся рукава мужчины в песочном плаще, - Мсье, возьмите фиалки! Владимир рассеянно перевел взгляд на мальчика. Вынул из кармана портмоне. Расплатился за букетик. Мальчишка помчался дальше. А Владимир вертел в руках дурацкий букет синих фиалок. В голову пришла пошлейшая мысль – ее глаза совсем, как эти цветы. - Вы так и будете их держать? – спросила Анна и засмеялась. – Или вы их себе купили? - Вам, – он протянул ей букет. Анна с достоинством королевы приняла его и тут же зарылась носиком в зелень его листьев. А потом, продолжая рассматривать цветы, проговорила довольно равнодушным голосом: - Супруга моего нового отца оказалась довольно ревнивой дамой. Узнав, что моя матушка почила в бозе, она решила расправиться со мной. После того, как княгиня едва не убила меня раскаленной кочергой, отец отправил ее во Францию. Лечить нервы. - Верное решение. И своевременное, - пробормотал Владимир и достал из кармана сигареты, - вы позволите? – спросил он. - Конечно. Она с любопытством смотрела на первую тонкую струйку дыма, выпущенную им. Цветы лежали на скатерти. Кофе остывал. - Мне бы хотелось попробовать, - пробормотала она. - Только не говорите, что об этом вы мечтали тоже. - Вы даже не представляете как. - На месте Петра Михайловича я бы задумался о вашем воспитании. - Он либерал. Лиза курит. - Ну… Если Лиза… Это, конечно, аргумент. Он протянул ей сигарету, прекрасно понимая, что через минуту она пожалеет о своей просьбе. - Вы сказали, ваш старший сын – дипломат… - Да. Он работает в министерстве иностранных дел – помощник господина Бриана, - в голосе князя звучала гордость. - Стало быть, не захотел пойти по вашим стопам. - Не все и не всегда наследуют родителей. Я ведь военным был когда-то. А сын у меня, как это называют, пацифист. - Участь воевать в прошедшей войне вашу семью миновала? - Я постоянно путаюсь, о какой войне вы говорите. - А разве их было много? В сущности одна. Одна сплошная война. За честь, за дом, за жизнь. Однажды осенью в 16:00. Просто дождь. Просто квартира. До Эйфелевой башни не добрались. На полпути их застал сильный дождь. Холодный октябрьский ливень, принесенный порывами ветра над Сеной. Тучи набежали внезапно, еще утром по ясному небу и яркому осеннему солнцу нельзя было определить, что после обеда погода так переменится. Шустрые струи дождя бежали по брусчатке мостовой. А барон Корф и княжна Анна мчались по улице – он придерживал ее под руку, чтобы она не упала со своих каблуков. Мчались по набережной Орсе и смеялись. Букет фиалок в ее руке мешал поправлять съехавшую набок и постоянно норовящую слететь шляпку. - Ну и зачем вы отпустили такси? – перекрикивая шум дождя, спросил весело Владимир. – Я же вас предупреждал, что вы устанете! - Я не устала! – возмущенно откликнулась Анна. - Зато вы совершенно вымокли. - Вам не идет быть ворчуном! - А вам очень идет мокрое, как кошка, манто! Она остановилась, чтобы отдышаться. Он остановился тоже. Рассматривал ее, думая, что никогда в жизни не видел более прекрасного зрелища, чем эти капли на ее лице с начинавшей течь косметикой. - Ну и какая Эйфелева башня в такую погоду? – спросил он со смехом. - Я не хочу возвращаться в Ритц. - Вам нужно обсохнуть и согреться. Идемте, - он снова схватил ее за руку и нырнул за поворот с набережной. Анна безропотно проследовала за ним, спросив только: - Куда мы? - Улица Жан-Нико. У меня там квартира. Мне пора, в конце концов, написать очерк о вашем доблестном отце. В уголках ее губ заблудилась чуть заметная улыбка, но вслух она ничего не сказала. Квартира была в небольшом четырехэтажном доме под самой крышей. Совсем крошечная и, конечно, захламленная. Едва включив свет, барон Владимир Корф бросился убирать постель. Повсюду лежали листы исписанной бумаги. Пепельница на прикроватной тумбочке. Тарелка и чашка у печатной машинки. - А еще говорят, что немцы – аккуратный народ, – тихо прошептала Анна, оглядываясь. Потом сняла шляпку, обнажив изрядно примятую прическу. Владимир помог ей пристроить насквозь мокрое манто на вешалку. - Ванная комната там, - Владимир указал направление, - полотенца свежие. Честно. Анна благодарно кивнула и направилась туда. Дверь стукнула. И он заметался по комнате, приводя ее в относительный порядок. Визг раздался неожиданно. Владимир метнулся к ванной. - Не входите! – донеслось обиженно из-за двери. – Я всего лишь заглянула в зеркало. Смех вырвался из его груди, и он услышал, как там, в ванной, она смеется в ответ. Вдруг отпустило. Стало легче дышать. - Там мой халат. Наденете. Вам нужно в сухое. - Спасибо. Сунув руки в карманы, он расслабленно направился на кухню. Кухня тоже была крохотная, старенькая. Поставил чайник на плиту и крикнул: - У меня нет кофе! Чай будете? В ответ раздавался один только шум воды. Владимир чиркнул спичкой. Зажег конфорку и улыбнулся. Прикрыл глаза. Чудо поселилось на четвертом этаже дома номер 14 по улице Жан-Нико. Пусть и на один только вечер. - Вы часто вспоминаете о прошлом? - Признаться, это мое любимое занятие. Мне кажется, нам теперь это свойственно в той или иной степени. Мне же – еще и в силу возраста. Не так много энергии, чтобы думать о будущем. Но и отрываться от действительности я бы не хотел. Думаю, я достиг золотой середины. Живу сегодняшним днем. - Вы счастливый человек. - Да, достаточно счастливый. – Петр Михайлович задумался и вдруг сказал, - Позвольте задать вам вопрос, Владимир Иванович. - Что ж, интервьюируемым я еще не был. Задавайте. - Я знал вашего отца немного по одному делу. Вы в то время уже работали военным корреспондентом. Ваш отец… он жив? Он здесь? - Нет. Его расстреляли в двадцатом. Однажды осенью в 18:00. Чашка чаю и халат. Уткнувшись лбом в стекло, Анна смотрела на свое отражение на окне. Тяжелые капли бились и бились, будто бы желая проникнуть в комнату. Неужели к ночи пойдет снег? А впрочем… Пусть пойдет. Пусть. Чашка чаю на подоконнике. Которая? Третья? Пар поднимался и рассеивался в воздухе, смешиваясь с запахом мыла. - Оказывается, я люблю узкие улицы, - проговорила она негромко. Голос ее звучал чуть хрипло. Будто она простудилась. На самом деле, она просто думала о том, что тот, кого она любила с детства, и кого не думала когда бы то ни было увидеть, стоит за ее спиной. И есть в том нечто правильное. Нечто закономерное. И совершенно ничего удивительного. - Вы теперь живете в Бресте, с отцом? - Куда же я от него денусь? Я – его собственность в некотором роде. Утешение на старости лет. - Вам дорого пришлось расплатиться за это, и вы достойны большего, чем быть утешением, - прошептал он. Анна плотнее запахнула халат, стянула лацканы на шее, чтобы прикрыть шрам, затянула узел пояса. Нет. Уже не от боли. Не от стыда. По привычке. Мысль о том, что на ней халат, который хранит его запах, сейчас не смущала. Ей давно не было так хорошо. Ей никогда не было так хорошо. - Зато там у меня есть море, - сказала она, чуть подумав. - Вы любите узкие улицы и море. Простор и тесноту. У вас удивительно противоречивый характер. Анна повернулась к нему лицом. Владимир стоял очень близко. Слишком близко. Ей казалось, что смешались их дыхания. - Я подумала… - медленно произнесла она, - что от вас нельзя позвонить. И я не предупрежу отца о столь долгом отсутствии. И знаете что? Владимир вопросительно поднял бровь. - Мне это нравится! – торжествующе произнесла Анна. Оба рассмеялись. И одновременно замолчали. Он наклонился и легко прикоснулся губами к ее губам. Отстранился на мгновение, будто ожидая реакции. А потом снова приник к ней жарким горячим ртом – бросившись в омут. Нет. Она не была права, считая, что он стоит слишком близко. Можно быть ближе. Куда как ближе. Вот, когда сливаются дыхания в одно. - Мне нравится, как на тебе сидит мой халат, - прошептал он, прижавшись щекой к ее щеке, - тебе так идет. - Подаришь? - Все, что угодно. - Я уезжаю завтра утренним поездом в Брест. - Князь упоминал. - Мы увидимся? - Я не знаю. - Тогда мы сошли с ума. - Тебе не плевать? - Чего вы боитесь? На новом месте и в новой жизни? - Да, пожалуй, всего того же, чего и раньше. Болезни, смерти, потери близких. Вы правы, судьба меня пощадила. Многим она не сохранила и половины того, что есть у меня. Наверное, потому я не очень умею бояться. А вы, Владимир Иванович… Всю войну прошли, не иначе? - Всю, - журналист захлопнул блокнот, в котором делал пометки, и спрятал карандаш в карман пиджака. Однажды осенью, когда в октябре шел снег. Стрелка часов медленно двигалась по циферблату. Которая уже сигарета? Целая горка окурков возвышалась над краями пепельницы. Листки бумаги валялись по обе стороны от стола. Барон Владимир Корф складывал аккуратной стопкой очерк, который собирался отвезти в редакцию газеты на авеню Мариньи. Настроения выбираться из квартиры решительно не было. Он вышел на лестничную площадку и постучал в квартиру напротив. Дверь открыл взъерошенный мальчишка лет двенадцати. Корф подмигнул ему и протянул запечатанный конверт со статьей. - Сделаю в лучшем виде! – понимающе расплылся в улыбке мальчишка. - Смотри, если что - уши оборву, - с улыбкой ответил Владимир. Мальчик закивал и бросился собираться. Владимир вернулся в свою квартиру и направился на кухню. Поставил чайник. И подошел к окну. Тонкий слой снега укрыл дорогу. А мелкие горошины все еще падали с неба. Поежился, думая о том, что избежал этой вылазки в издательство. Хоть мерзнуть не придется. И, ожидая, пока закипит вода, вернулся в комнату. На кровати мирно спала самая удивительная на земле девушка. Утренний поезд в Брест она, разумеется, проспала. Впрочем, он схитрил. Не разбудил ее, хотя, наверное, следовало. Затем, чтобы оставить в этой квартире навсегда. И единственное, о чем он мог думать – о том, что скажет ей, когда она проснется. Солнечный луч скользнул по кровати, коснулся ее лица. Анна поморщилась. И открыла глаза. Недоуменно глядя на Владимира, она чуть приподнялась, а щеки тут же вспыхнули. Взгляд на часы. Покраснела еще больше. Открыла было рот, чтобы что-то сказать. Но он быстро приставил указательный палец к ее губам и выпалил: - Я люблю тебя. Анна вздрогнула. Что-то в ней перевернулось в этот самый момент. Опрокинулось. Побежало по венам. Что-то горячее, пылающее, отчаянное. Убрала его палец от губ и тихо ответила: - Раз так… То сегодня я, все же, надеюсь подняться на Эйфелеву башню. - Холодно же, Аня! Конец.