Теория разбитых окон

      Теория разбитых окон гласит: если кто-то разбил стекло в доме и никто не вставил новое, то вскоре ни одного целого окна в этом доме не останется. С отношениями так же. Глупая ссора — и вот по зеркальной глади бежит первая трещинка. Крохотная, несмелая, похожая на росчерк остро заточенного воронова пера. Затаённая обида — трещина расползается, крепчает, расправляет паучьи лапы свои, делаясь длиннее. Неоправданный укор — стекло искажается глумливым глубоким расколом, перечеркивающим поверхность по диагонали. Ложь или измена — окно брызжет десятками осколков, что хрустят под ногами, а острые, как скальпель, обломки угрожающе блестят из зияющей черноты рамы. Казалось бы, можно остановить всё ещё в начале. Заменить бракованное стекло. Но гордость, злость, эгоизм не позволяют. И мрачных оконных провалов становится больше. Они запускают цепную реакцию, сея хаос и разруху, как эпидемию. Вы доходите до точки невозврата. И на месте некогда счастливого дома — бетонный прах да труха. Проходит время. Много времени. Холодный кровоток бьёт по венам и с каждым вздохом жизнь начинается заново. Неуклюже, с сомнением, но заново. И как-то вдруг осознаёшь, что и без него, небесного, жить можно. Просыпаешься среди ночи и понимаешь, что это конец. Тебя отпустило. Ты отпустила. И он больше не снится ночами. Не вспоминаешь его руки и аромат, его детскую дурашливость и родинку на правом предплечье. Не ищешь в толпе и не вздрагиваешь от каждого звонка мобильного. Перестаёшь писать «в стол». Писать ему. Перестаёшь каждое утро мысленного желать хорошего дня и каждый вечер сладких снов. Начинаешь снова слушать музыку, потому что она больше не напоминает о вас. Встречаешься с парнями, потому что больше ничего не держит. Снова любишь апрель, потому что время и правда всё вылечило. Ты дошла до точки невозврата. Снова.

***

      Все клятвы и обещания давно нарушены. Все, кроме одной. Заброшенное здание многоэтажной парковки на окраине без промедления впускает в свои каменно-железные объятья. Ненавязчивый вечерний полумрак не напрягает зрение. Глухое эхо шагов звучит монотонной мелодией никогда не спящего урбана. Бетонные перекрытия сводов, переходящие в необъятные колонны, плавно перетекают в сквозящий сыростью пол. Испуганно вспархивает под потолок потревоженная сойка и крик её рикошетом ударяется о стены. Первый уровень. Второй. Пятый. На предпоследнем останавливаюсь и перевожу дух, глубоким глотком воздуха восстанавливая чуть сбившееся дыхание. Разглаживаю несуществующие складки на рубашке, подкатываю манжеты, пятернёй взъерошиваю волосы у висков и на затылке. Усмехаюсь сама себе. Столько времени прошло, а я по-прежнему пекусь о первом впечатлении. С минуту прислушиваюсь к внутренним ощущениям. Я знаю, что ты уже на крыше. Чувствую. Весенний воздух чист и свеж до безобразия. Из-за отсутствия ли поблизости гудящих автобанов или чего другого — не знаю. Ступаю на ровную поверхность. — Привет, давно ждёшь? — стоишь у каркасного парапета крыши неподвижно, сложив руки на груди. Задумчиво наблюдаешь за раскинувшемся в долине городом, который как кокетка уже успел набросить на свои плечи шлейф неоновых огней и вечернего очарования. Обернулся, улыбнувшись. Сердце замерло, пропустив два такта, но, спохватившись, снова забилось в прежнем темпе. — Недостаточно. Привет, — объятье. Крепкое, но недолгое, чтобы никто не успел ничего себе напридумывать. Всматриваюсь в лицо. Мужественный подбородок, небрежная щетина, нос с едва заметной горбинкой. Время не властно над тобой. Даже проступившие в уголках глаз морщины кажутся не изъяном, а необходимым штрихом, дополняющим идеальный образ. Столько лет, Боже мой, столько лет. Становится стыдно за свои мешки под глазами от вечного недосыпа и пару лишних килограмм — следствие стихийных перекусов. — Хорошо выглядишь. Новая стрижка? — киваю. Ты всегда замечал такие мелочи. — Спасибо, ты тоже, — взглядом предлагаешь сесть на уже услужливо разостланный плед и я повинуюсь. Перебрасываешь ноги через парапет, свесив их над пропастью. Делаю так же, испытав на мгновенье какую-то детскую радость от ощущения высоты и понимания того, что упасть не удастся — продольные металлические ограждения, как раз на уровне груди, никогда не дадут этого сделать. Протягиваешь пачку сигарет, вопросительно приподняв бровь: — Давай как раньше, по одной. Помнишь? Помню. Помню как целовал до головокружения и глупого смеха. Как музыка твоя была в моём плеере, а парфюм — на запястьях. Помню вещи разбросанные, чашки на подоконнике, рядом с пепельницей переполненной. Комплименты прокурено-грубые, скомканные листы со стихами по углам, рисунки на почти новых обоях и небо одно для меня одной. Помню поцелуи невпопад. Губы искусанные, руки трепетные. Грязные стоны на полу, посреди лунных бликов, так, чтоб соседи в неврозах, руки в занозах, а в глазах Вселенная почти целиком. Как по утрам готовила тебе завтрак, писала записки на холодильнике и думала, что может хоть в этот раз не понарошку. Всё помню. Но вместо этого лишь отрешённо киваю, хоть десять лет уже не курю: — Да, давай, — от этой улыбки сердце теплеет и холодеют кончики пальцев, сама не знаю почему. Дым кольцами поднимается вверх. Оранжево-алые тени заката отблесками ложатся на лица. Девственно-чистое небо не спешит расставаться с огненным диском круглого солнца, с умиротворённым созиданием наблюдая за тем, как оно медленно закатывается за линию горизонта. Даже отдалённые звуки бурлящего мегаполиса будто бы становятся тише, поддаваясь всеобщему настроению созерцания природной красоты. С тобой приятно молчать. Протягиваешь откупоренную бутылку моего любимого красного полусладкого. Надо же. Не забыл. Делаю пару глотков, чувствуя как на губах остаётся терпкий привкус муската и твой неповторимый вкус табака и ментола, от которого пощипывает уста и румянец приливает к щекам. Кладу голову на плечо, прикрыв глаза. Мышцы под мягким хлопком бугрятся, перекатываются. От тебя исходит спокойный жар, словно и не человек рядом, а большой и горячий лев. Минуты замедляются, как и ток крови по венам. Нарушаю молчание, лишь когда на дне остается всего глоток, а светило практически исчезает в сочных, густых сумерках назревающей ночи: — Как дела с группой? — спросить напрямую как дела у тебя не хватает смелости. — Всё… всё идёт как идёт… — неопределённо опускаешь подбородок к груди, как в кивке, видимо, мысленно удовлетворившись ответом. Крутишь ободок невзрачного серебряного кольца на большом пальце. Всегда так делаешь, когда волнуешься. Про себя отмечаю, что под украшением полоска кожи светлая, бело-розовая, лишенная золотистого загара. Носишь наше обручальное, не снимая? Приятно. Взглядом ищешь такое же на моих руках. Но на моём-то безымянном уже давно официальное золотое, с искристым проблеском бриллианта. — А как ты, малыш? — бархатным шёпотом, который крошит хрупкое внутреннее равновесие. С кристальной четкостью вдруг понимаю, что это «малыш» больше не к месту. Что, может, мы одной породы, но уж из слишком разного теста. Понимаю, что мне уже никогда не принять твоих мыслей и карие-зеленых глаз. Но это осознание не делает больно. Оно вставляет финальный пазл огромной мозаики под названием Жизнь. Невесомо целую в предплечье, с упоением втягивая такой родной и такой далёкий аромат кедра и кориандра. Знаю, что тебе не хватает моего холода и рассудительности. Только вот другой теперь хватает меня в обнимку с порога, целует волосы и слушает сказки. А эта бэд лав-стори… Давай оставим её внукам? — Мне пора, — решительно поднимаюсь на ноги. Остаёшься сидеть, неспешно допив остатки вина. Вскидываешь голову выше, глядя снизу вверх. Пронзительно, пристально. В глазах — мириады звёзд. Мёртвых звёзд, которые сквозь миллионы световых лет всё еще даруют свет и надежды. — Я позвоню? — Не стоит, Шеннон… — …Тогда до следующего апреля? — До следующего апреля, — крепко сжимаю в кармане серебряное кольцо, которое жжёт пальцы, как раскалённая лава. Теория разбитых окон не даёт осечек.