Чёрные дыры

Это даже смешно — так часто ты оказываешься перед кем-то на коленях. Ноги слабеют; ноги, послушно нёсшие тебя вперёд все это время, подламываются, словно гнилые опоры моста. Ты рушишься вниз, тело гнёт к земле, тьма набрасывает тебе на плечи свои кольца, будто удав. Блестящая чешуя, немигающий взгляд, чернота бесконечной глотки — ещё чуть-чуть и тебя проглотят. Долгожданный ужин. После обмороков еда кажется безвкусной. Нет, на самом деле ты не ощущаешь вкус еды с той самой ночи, тёмной и глубокой, бесконечной и нереальной, как кошмарный сон. Лица стираются из памяти, медленно, линия за линией, морщины на лице Хон Соккына исчезают, его лицо становится моложе, превращается в лицо Хваджун, в лица твоих друзей и учителей, в твоё лицо. По ночам ты не спишь, тебе страшно спать, ты просыпаешься в холодном поту, с пересохшим горлом и ноющей болью в ране. Ночи идут, кошмар за кошмаром, ты открываешь глаза в предрассветном сумраке и дрожишь. Даже во снах ты продолжаешь никого не спасать. Чем глубже тьма забирается в тебя, грызёт изнутри как крыса, тем меньше ты понимаешь, боишься ли не проснуться или хочешь уснуть навсегда. Время растягивается, ночи становятся длиннее, дни — суше. Прошлое выжигает тебя дотла, но боль не уходит. Цветок в груди; его корни прошивают твоё тело, невидимые грубые нитки, рвущие твою плоть — и твой разум. Помешательство, думаешь ты. Я больше не могу, думаешь ты. Но почему-то можешь. В тебе ещё хватает сил на то, чтобы подняться на ноги — и упасть ещё раз, и ещё, и ещё. Думаешь: доломали. Тебе только кажется. Кольца сворачиваются всё туже, но ты ещё дышишь, твои рёбра трещат, но ещё не сломались, не проткнули лёгкие. Ты продолжаешь дышать, хотя уже не хочешь, тебе было достаточно ещё тогда. Словно в насмешку жизнь вливается тебе в рот вместе с кислородом. Голоса в голове. Эй, Тихоня. Прозвище — это, наверное, единственное, что от тебя осталось. Тихоня — это из тех времён, когда всё было хорошо. Когда не было ни цветов, ни удавов, ни этой женщины. Как страшно, когда что-то настолько красивое, оказывается таким смертоносным. Чин Соён — ты пишешь её имя по ночам. Поднимаешь свои бесполезно слабые руки в воздух, водишь туда-сюда пальцами. Чин-Со-ён. Твоё любимое слово. Ты иногда ловишь себя на том, что произносишь её имя про себя. Себе под нос. Губы едва шевелятся в темноте: кажется, скажешь чуть громче, и она появится. Даже будучи далеко, она имеет над тобой странную власть. Когда ты выбираешься из обморока, из своей уютной кратковременной комы, то видишь потолок, или небо, или чьё-то лицо. Всегда — не то. Нет, на самом деле ты не хочешь просыпаться. Но никто не спрашивает. В Городе духов тебя настигает чужое прошлое. Путешествие во времени, чужие судьбы на твоей ладони, словно только что сорванные травинки. Любая попытка их спасти заранее обречена на провал. Несостоятельность, неспособность хоть что-то изменить становится привычной. Привычкой. Твоя главная функция — не справляться. Кончики пальцев покалывает льдом, ладони греет пламя. Талисман прижимается к запястью, как нежный ласковый зверь. Ты собираешь свои пожитки и идёшь дальше, потому что боишься покрыться мхом. Твой путь стелется из трактира в трактир — и это даже забавно. Ешь много, но быстро. Бумага и песок на твоих зубах. Горечь спиртного и воспоминаний. Нет времени на отдых. Нет времени ни на что, когда ты пытаешься нагнать прошлое. Разрушенные города, мёртвые, но живые уже-не-люди. Летучие мыши, путающиеся в паутине. Ты идёшь по тихим улицам и пытаешься вспомнить, как выглядит солнце, но ничего не выходит: твои глаза забыли, что это и как это. Твоё лицо — бледное и холодное, наверное, тоже очень походит на лицо восставшего трупа. Ты забираешься в разрушенные дома и позволяешь себе вздремнуть на пару часов, и, открыв глаза в этот раз, вместо потолка, или неба, или чьего-то лица видишь лишь черноту. Чин Соён навещает тебя во снах, в твоей голове. Приходит на зов — холодный взгляд, тонкие запястья, тьма колеблется за спиной, словно крылья. Её ладонь скользит к твоему лицу, к твоей шее, ниже — замирает над местом, где пульсирует и горит огнём рана. Чтобы калечить тебя дальше, ей уже не нужен меч. Спустя все эти месяцы, и кошмары, и трупы ты кое-что наконец понимаешь. Колени болят сильнее всего. На самом деле всё не так безнадёжно. Ты думаешь о мести, и это самые сладкие минуты, часы, дни. Ты забываешься, ты убиваешь, мучишь и ненавидишь-ненавидишь-ненавидишь тысячей разных способов. Тебя не остановить, когда речь заходит о том, какое блюдо приготовить из своего врага. Кое-что ты знаешь точно. Чин Соён — самый вкусный десерт. Улицы тянутся и тянутся, только впереди гора — и эта дыра в ней. Она напоминает тебе об учителе, и это хорошо и больно одновременно. Его голос всё реже пробивается к тебе сквозь тьму. Тебе стыдно. Ты оправдываешь себя слабостью, но обещаешь, что скоро обязательно станешь сильнее. Твои руки, приникший к ним талисман, твои ноги, быстро изнашивающаяся обувь. Сферы льда и пламени порхают вокруг ладоней, как светлячки. Сердце стягивает холодом. Лучше бы вместо сердца была такая же дыра. Посмотри вокруг, посмотри-ка, сколько здесь демонов. В их глазах пустота смешивается с чернотой, ты заглядываешь в их изуродованные лица, когда они, окончательно мёртвые, лежат на земле. Наверное, некоторые из них были неплохими ребятами, но ты всё равно думаешь, что им повезло больше, чем тебе. Ты скользишь по крышам домов, черепица тихо шуршит под твоими шагами, струйки песка с шелестом стекают на землю. Мир замирает, мир чернеет и становится похожим на здешние деревья. Но ты продолжаешь двигаться. Страх и апатия, поселившиеся в тебе, постепенно перевариваются, перерабатываются во что-то другое. Гнев — наверное. Решимость — возможно. Колени заживают. Это почти магия. Цветок тьмы у тебя под сердцем распускает свои лепестки, они подрагивают в такт твоему замедляющемуся сердцебиению. Что-то близится, ты чувствуешь это, ощущаешь в воздухе. Это запах смерти и леса. Запах силы. Он манит, зовёт, и ты послушно идёшь ему навстречу, всё в тебе дрожит и сжимается от странного предвкушения. Где-то впереди ждёт Чин Соён, и её тени, её верные грустные демоны. Лес окрашивается в цвета имперской формы, ты идёшь за человеком в шляпе и его госпожой. Чон Хадо смотрит на тебя с подозрением, но его взгляд соскальзывает с тебя, словно капли воды. Новые люди — новые страхи. Ты боишься привязаться, ты боишься, что тонкая нить личных симпатий, долга или общего дела стянет вас туже каната. Чон Хадо смотрит с утеса вниз: Сумрачный Лес стелется под вашими ногами, тихий и тусклый, как кладбище. ii. Со временем ты начинаешь ненавидеть эту башню. Широкие лестницы, ковры, скрадывающие звук шагов. Этажи. Двигаешься вперёд и вверх, преодолеваешь ступеньку за ступенькой. Двери перед тобой открываются. Залы с высокими потолками, выложенный цветной плиткой пол. Золото с красным, золото с кровью. От двери до двери — твои раны, чужие раны, притуплённый вкус победы на языке. Ты вращаешь колесо рулетки, поднимаешь взгляд вверх: в ответ на тебя смотрят четыре пары блестящих чёрных глаз. Щёлкают челюсти, волоски на паучьих ногах слабо колышутся. Волоски у тебя на затылке встают дыбом. От двери до двери, по лестнице с шестого этажа на седьмой — ты счищаешь паутину с одежды. Человек в шляпе выбивает из тебя дыхание, выбивает жизнь, которая так отчаянно отказывалась покидать твоё тело. Кажется, острота его клинка навсегда отпечаталась под рёбрами, там, рядом с раной. За стенами башни беснуется стихия, но ещё более опасная стихия заключена здесь, внутри. Блеск стали, как вспышка молнии, точные колючие росчерки — по груди, плечам и животу. Ты не доверяешь своим коленям — и не зря: они подводят тебя в который раз. Талисман со звоном ударяется о каменный пол рядом с тенью, похожей на лужу чернил. Взгляд цепляется за края шляпы, они гладкие и острые, взгляд никак не может за них уцепиться, сознание соскальзывает куда-то вперёд и вниз и окунается в обморок. Молния слепит тебя, едва стоит очнуться. Холод, идущий от каменных плит, забирается под одежду, кусает кожу. Замораживает. Порезы на теле ещё слабо кровят, но ты можешь встать и идти, можешь встать и бороться. Чон Хадо в комнате нет, только по углам гуляют сгустки темноты. Жаль, что ты — единственный человек, настолько заинтересованный в собственной смерти. Двери на восьмой этаж — две огромные неприступные створки. Раковина, которую тебе пока что не расколоть. Но ты — охотник за жемчужинами. Раскрывать раковины — это твоя работа. Ты справишься. Если бы тебе довелось лишиться зрения, тебе бы удалось узнать это место по одному лишь звуку — шелест ветра среди бамбуковых стеблей, слабый шум моря. Волны, мягко касающиеся берега, прижимающиеся к порезанным об осколки ракушек ступням. Здесь всё кажется ярче, сильнее, ближе. Небо нависает над домами огромным куполом, солнце бьёт по глазам, жгучее и блестящее. Пот заливает шею и спину, волосы на затылке начинают завиваться от влаги. Ты вдыхаешь этот воздух — языку становится солоно. Песок липнет к босым ногам, пока ты бродишь по пляжу в поисках раковин. Жемчужины в твоей ладони ловят солнечные блики — выглядит здорово, но совершенно бесполезно. Колени дрожат, но ты стоишь, ты держишься. Сегодня Чон Хадо роняет голову вниз, только смотрит исподлобья всё так же холодно и колюче. Поднимается на ноги, убирает клинок за пояс и отходит в сторону. Двери послушно распахиваются, и ты поднимаешься на восьмой этаж под тоскливый вой ветра. Мушин не нравится тебе. Это сложно объяснить, но просто понять. Плащ собирается складками на его плечах, глаза прищурены. Мушин ищет в тебе следы тьмы, взглядом словно вспарывает рану, скрытую под одеждой. Ты видишь в нём червоточину, но он силён — и он обещал тебе силу. Это решает всё. Под конец болят руки. Ладони жжёт, приглушённый свет красит их в оранжевый, какое-то другое — усталое — пламя селится у тебя в горсти. Мушин выглядит довольным: уголок его рта тянется вверх, будто рука, ведущая кисть по листу бумаги, на секунду дёргается, оставляя вместо тугой чёткой линии — кривую. Скрижаль Бога Войны — драгоценная жемчужина в твоих руках. И ещё один вариант. Ты — моллюск, плотно стиснувший створки. Тьма — нежно-перламутровый жемчуг, скрытый внутри. Чин Соён, Мушин, Хон Соккын и многие-многие другие — охотники за жемчугом. Нож проскальзывает между створок, раня нутро. Когда ты оказываешься в Бамбуковой деревне в первый раз, всё звучит по-другому. Лязг клинков, чьи-то стоны, шелест пламени — пламени, с которым ты не в состоянии совладать. Мир рушится раз, другой, третий — и сколько таких будет ещё? Сколько концов света тебе доведётся увидеть? Ты считаешь на пальцах, но бросаешь после десятка: изломы чужих судеб — не вода, которую можно разлить по сосудам. Небо той ночью становится чёрным от дыма, море — от злости. Ступни колют не раковины моллюсков, а обломки кораблей, мечей и людей. До Чонпун обливается потом, сажа налипает на его руки и лицо. Огромные ладони, мозолистые, сильные и усталые — кажется, он готов спрятать в них всю деревню. До Чонпун сражается, потому что не может оставить своих людей, и, наверное, тебе бы хотелось быть кем-то похожим на него. Там ты знакомишься с Нам Сою, а после, спустя километры, и недели, и смерти, в очередной раз поражаешься тому, насколько красивыми бывают самые опасные змеи. Пираты уходят от здешних берегов, но не из твоей жизни. По Хваран смеётся — нежность, ярость и задор в её голосе. Пули прошивают воздух в сантиметре над плечом, над твоим плечом. Обжигает. Ударяет в голову запахом крови и пороха. На самом деле ты уже не представляешь жизни без битв. Ты не знаешь, кем станешь, если война вдруг закончится. Это просто такой стиль жизни. По-другому уже не получится. Не хочется по-другому. Тигры кружат по арене, гибкие и сильные, они проносятся слишком близко. От удара когтистых лап спасает только чудо. По Хваран смеётся, запрокинув голову. Звонкий и чистый звук переходит в невнятное бульканье, а потом и вовсе стихает. Ещё одна — такая же как ты. Чем дальше, тем меньше поводов для смеха. Образ Чин Соён подёргивается мутной дымкой; ты вязнешь в заговорах, предательствах и заранее проигрышных альянсах. Разобрать, кто друг, а кто — враг, становится просто невозможным. Постепенно ты перестаёшь даже пытаться. Юран меняет чешую и жало на платье; яркий шёлк и цветы, шляпа, отбрасывающая тень на злое лицо. Она предавала других столько раз, что ещё один будет лишь разумной закономерностью. Вместо кошмаров приходит кое-что другое — багрянец заливает сознание, реки крови под дрожащими веками, не оставляющие места ни для чего и ни для кого другого. Ты тонешь там, глубоко внутри, но никак не можешь утонуть. Тьма разъедает память, чувства и время — ты остаёшься своей же недоработанной версией. Демонами не рождаются, думаешь ты, так или иначе, но что-то было до, какая-то точка, от которой всё началось, зачастило пунктиром, а потом слилось в жирную чернильную полосу. Это не берётся из ниоткуда, так что же надо было сделать, чтобы эта девочка, большие глаза и маленькие ладони, вдруг стала такой? Двери Башни открываются одна за другой, Мушин твердит про силу, спрятанную в тебе. Выпусти её, выпусти… То, как он говорит о Чин Соён. Это щёлкает в голове — всего на секунду. Потом ты вздыхаешь, поправляешь талисман и бредёшь вниз. Бесконечные противостояния, локальные войны. Свет и тьма, Мурим и Хончон, Чин Соа и Дан Эволь — всё лишено смысла, но тебя подхватывает потоком, вертит, кружит и не хочет отпускать. Ты достаёшь форму фракции из сумки и превращаешься в мишень, красный цвет перед глазами Минотавра. Кровь с рук, пот с лица, грязь с босых ног — какая разница. Голова этого лина поместилась бы у тебя в ладони. Чонран и Хонран танцуют; бёдра, руки, волосы — каждая деталь в них движется и волнуется, увешанные намордниками и цепями они кажутся поразительно свободными. Тебе бы тоже хотелось, но ты преследуешь Хэ Мучина, дышишь ему в затылок, наступаешь на пятки. Его плащ скрывается за углом, порыв ветра — вууух! — бежать и гнаться. Чонран и Хонран атакуют — и вот в ком нет ни капли противоречий, никакой внутренней войны. Они идеальны, синхронны, единый литой организм. Хватит завидовать. Ты не проверяешь, мертвы ли твои противники. Просто на всякий случай. iii. Когда тебе удаётся подобраться к ней вплотную, всё идёт не так. Эти глаза — вертикальный острый зрачок, тёмные крапинки на радужке. Мягкость и надменность красивого лица. Чин Соён — это не образ в голове, не слоги, которые ты выписываешь на песке, на бумаге, в воздухе. Чин Соён обретает плоть, но вместе с тем обретает и историю. Тьма касается её плеч, щёк, запястий, скользит, вихрится вокруг клинка. Узнать этот взгляд несложно — особенно тебе. Ещё одна из тех, чей смех оборвался слишком рано. Больно. Рану дерёт так, что кажется, вот-вот потеряешь сознание. Ну, как всегда. Чин Соён кривит губы, хмурится — с каждой секундой всё красивей и злей, а потом ты видишь: Биволь, шёлк волос и белые одежды, и Чин Соён, ещё совсем ребёнок, прижатая к её груди. Что-то настолько безмятежное и ласковое — к такому нельзя быть готовым, от такого нельзя отказаться или вылечиться. Дрожь прокатывается по телу, тошнотой к самому горлу — как тупым ножом. Ты делаешь шаг назад, и в кои-то веки отступать не стыдно, отступать — жизненно необходимо для вас двоих. Она отпускает тебя, только губы смыкаются плотнее, бледнеют до какого-то мертвенного цвета. Вы расходитесь, так ни к чему и не пришедши. Нужно начать с начала, чтобы распутать этот клубок. Схватиться за нитку и не отпускать. Ноги сами несут тебя по Равнине изобилия, вдоль ручьёв и рек, мимо трактиров и храмов. По знакомым местам ты идёшь кем-то другим. Пустыня встречает тебя сухим жарким ветром, ты прячешь лицо за маской и опускаешь голову. Сердце и лёгкие изнашиваются, как изнашивается обувь и одежда. Клубок времени раскатывается в обратную сторону. Больше никаких задумчивых пауз. От вида знакомых мест больно глазам. Призрачный пик раскидывается у твоих ног — спокойный, тихий и мёртвый. Сколько времени прошло, а ты точно помнишь, где лежала форма в то утро, как трещал огонь в печи и ветер перебирал тебе волосы, мягко касался щёк. Каменные ступени ловят шаги, боже, ты помнишь, как расположены на них трещины. Невозможно было не скучать. Почерневшие стены, обугленные балки, словно рёбра торчащие из вспоротой грудины. Не всматриваешься и не приглядываешься, потому что боишься увидеть хоть кого-нибудь. Тишина давит на уши, глубокая, вязкая, она забивается в рот, затекает между зубов и под язык, горло схватывает спазмом, и наружу рвётся звук, жалобный и жалкий, а в нём все твои потери, и ожидания, и одно тихое, на выдохе «не могу». Было время, когда загадки казались отличным развлечением: напряги мозги, ну, ну же, ты же знаешь, а если нет, то можешь догадаться. Это теперь не отличить морок от реальности — ни на вид, ни на ощупь, только ходи кругами и надейся, что что-то его выдаст. Почему-то ты почти всегда остаёшься в дураках. Искорёженный прямоугольник окна, чернота в нём — то, что осталось от твоей комнаты. Трава доходит тебе до пояса — дикая и хилая, она льнёт к бёдрам, как зверь, радующийся возвращению хозяина. Где-то запевают сверчки, их стрёкот оживляет Призрачный пик, и сердце в груди бьётся быстрей, разгоняется — будто готовится к прыжку со скалы. Лепестки слабо щекочут лёгкие; прикосновение, смешное и приятное, оставляющее за собой едва ощутимый зуд ностальгии. Всё началось намного раньше, и того, что было, сейчас никто уже и не вспомнит. Не то чтобы это было кому-то так нужно. Ты замираешь над ручьём, рябь воды, кольца-круги, расползающиеся по поверхности от дуновения ветра, стрёкот сверчков становится громче. На дне ты видишь гладкую серовато-голубую гальку, мерно покачивающиеся водоросли, похожие на пряди тёмных волос. Всё смолкает. Небо темнеет, наливается стальной серостью, проседает от тяжести туч. Вода в ручье становится похожей на чернила, а потом ты видишь: бледное лицо, его очертания становятся всё яснее, всё знакомее, губы, нос (и стоило ненавидеть его всю жизнь, а), светлая чёлка, косо падающая на лоб. Чёрные дыры глаз — грустные, мёртвые и твои.