1996

Сеймур Смит сидел один на своей крошечной кухоньке на пятом этаже обычного блочного дома. Если бы он не потерял рано отца, его образ жизни давно уже сочли бы подозрительным. Мальчик его возраста в это время дня должен находиться в штабе своего отряда Шпионов, а не заниматься нарезанием на суп дневной доли скудных запасов своей семьи. Однако в тот момент это волновало его меньше всего. Он думал о том, чего особенно боялся: его мать до сих пор не вернулась домой. Она должна была прийти уже около часа назад. Что могло ее задержать? Его мать, Джулия, была одним из служащих в Министерстве правды. А еще она была... другой. Она, возможно, была единственным человеком в городе, кто не любил ту жизнь, к которой их принуждали сверху. Сеймур был с ней согласен. У него часто появлялись разные мысли – из тех, что он не мог записать и даже во сне произнести вслух. И именно Джулия научила его этому. Она научила его скрываться от телеэкрана. В их гостиной был один невидимый ему угол – он назывался «уголком свободы». Лет с пяти Сеймур твердо знал: тебе что-то не нравится – иди в этот угол, открывай большую тетрадь и все туда записывай. Сделаешь что-то не то – ты мертв. С помощью этой тетради Джулия объясняла то, что не могла просто рассказать. Все дальше и дальше, день за днем, она посвящала Сеймура в свои тайные мысли и открывала ему факты, неизвестные ему прежде. Она делилась своим мнением о государстве, о Большом Брате и обо всем, что связано со словом «система». Но главное – она рассказала историю собственной жизни. Теперь Сеймур знал, что его отец жив. Оказывается, он тоже работал в Министерстве правды и был лет на пятнадцать старше Джулии. Его звали Уинстон, и он не был никогда на ней женат. Двенадцать лет назад, перед рождением Сеймура, они оба боролись с системой, надеясь свергнуть ее и всех освободить. Они были связаны и любовью, и своей борьбой. Вскоре, однако, их схватили, долго пытали и, в конце концов, убедили, что их попытка восстания была глупой ошибкой. Уинстон теперь был ярым последователем Ангсоца, глубоко верующим во все его идеалы. Он был не «злодеем» по какой-нибудь глупой детской формуле, а самым заурядным слабым человеком. Джулия тоже когда-то была такой и жила с атрофированным мозгом почти три года, но каким-то образом она постепенно вернулась. Она не знала точно, что помогло ее сознанию снова проясниться. Может быть, светлые глаза маленького Сеймура и мысль о том, что им суждено стать пустыми и затуманенными под давлением системы. Может быть, эти молодые девушки на работе – такие похожие на нее, какой она была двенадцать лет назад, но такие невыносимо глупые, что невольно начинаешь сравнивать... Во всяком случае, она снова стала собой, а Уинстон – нет. Все это, в простой форме, она и объяснила Сеймуру. А кроме того, в день, когда мальчику исполнилось десять лет, она привела его в «уголок свободы» и написала на листе бумаги перед ним: «Ты должен понять, что когда-нибудь – в любой день – я могу просто не вернуться с работы. А тогда, несмотря ни на что, тебе придется учиться жить одному. Я не буду убеждать тебя, что ты обязан продолжить борьбу, но ты будешь жить дальше». Эти слова Сеймур и вспомнил теперь, и мысленно он начал умолять: «...Только не сейчас, прошу, мама, только не сейчас...» Джулия шла по коридору твердым и уверенным шагом. Она проскользнула мимо нескольких работников, которые тоже собирались домой. Она крепко прижимала руки к груди. Сегодня у нее было что-то особенное для Сеймура. Едва ли можно было бы найти лучшее доказательство всего вранья, которым их кормило государство все эти годы. Это была всего лишь страница из вчерашней газеты, но в ней содержалась такая невообразимая сила, что Джулия даже не была уверена, сможет ли ее выдержать Сеймур. Этот кусок тонкой желтоватой бумаги только что чудом избежал мгновенного уничтожения и теперь оказался вне закона. Если кто-нибудь из этих тупых человеческих кукол вдруг увидит, что эта вещь все еще существует, они могут запросто выдать ее мысленной полиции, а тогда... Но она совершала много других преступлений – ради Сеймура – и как-то умудрялась уходить незамеченной. Поэтому какова вероятность, что это не сработает сейчас? Но это была смертельная ошибка. Ее выдает неестественное движение, страх, на мгновение мелькнувший в глазах... Какой-то очень правильный парень бросается на нее, прижимая к полу... Салон машины... Невозмутимый голос с телеэкрана... Потом комната, абсолютная белизна... Она уже видела это – невыносимое откровение... И все слишком сильное, чтобы сопротивляться, слишком быстрое, чтобы среагировать. Комната была слабо, тускло освещена луной. Сеймур вытянул руку, приподнялся на кровати и посмотрел на часы. Было далеко за полночь. Мальчик упал обратно на кровать и перекатился на бок, притворяясь спящим, едва сдерживая слезы. Теперь он знал, что его мать никогда не вернется. В белых подземельях Джулия заново пережила худшие моменты своей жизни. Как и двенадцать лет назад, пытки и угрозы сменяли одна другую. Постоянная боль, ни минуты сна... все было то же самое. Но теперь она знала, ради чего она это терпит. Не во имя какой-то абстрактной идеи, а для того, чтобы Сеймур остался прежним. Только ради него она все еще держалась. И каждую минуту, каждую секунду своего медленного умирания она следила за тем, чтобы не выдать, что сын знал о ее планах. Но, по мере того как мучения продолжались, становясь все ужаснее, она поняла, что скоро сойдет с ума и они смогут выжать из нее любое признание. Это значило, что для спасения Сеймура ей нужно было действовать быстро. Бесполезные попытки притвориться. Они видели ее насквозь так, как будто ее голова была стеклянной. И затем неожиданное, невообразимо болезненное осознание: ей нужно поверить в то, что она говорит. Джулия должна была сделать то, что ненавидела больше всего – убедить себя поверить лжи. Но какое это имеет значение сейчас? Она все равно оттуда никогда не выберется. А жизнь и свобода сына теперь зависели от нее. И она сделала это. Отреклась от своих воспоминаний и сожалений, шептала про себя, как заведенная: «Мы любим Большого Брата. Сеймур ни в чем не виноват» и так далее. Однако Джулия боялась повторения прошлого раза – что она сама станет злом и будет отправлена обратно «исправлять» Сеймура. Поэтому она и не уничтожила свой разум окончательно, но оставила от него лишь единственную тонкую нить среди всех бесконечных потоков лжи. Это была необходимая жертва, к тому же она знала, что ей никогда не придется возвращаться вдоль этой нити. Теперь, когда Джулия оставила от себя только пустую оболочку, ей ничего не осталось, кроме как давать правильные ответы и тащиться куда-то навстречу очередным пыткам. Длинные белые коридоры казались бесконечными. И все же конец пришел. Это произошло, когда ее переводили из одной камеры в другую. Она только услышала щелчок за спиной и почувствовала мгновенную боль в затылке. Перед ее глазами все расплылось в красном тумане. Джулия упала на колени, а потом, быстро теряя силы, рухнула на пол лицом вниз. Ее сознание угасло, и ее последней мыслью было: «Вот так все и устроено, Сеймур». Уинстон Смит был обеспокоен. Это состояние бывало у него нечасто, но в тот день он действительно был обеспокоен. Уже несколько дней он не видел Джулию на работе. Не то чтобы он подозревал что-то неладное – он уже давно разучился подозревать. Просто если у него еще оставалось хоть одно человеческое чувство, то это была его любовь к Джулии. А в тот день ему почему-то особенно хотелось ее увидеть. Конечно, он помнил, как в том самом 1984 году, спустя месяц после того, как их выпустили, она сказала ему: «Я не твоя жена, и ты не должен меня любить». Но что еще ему оставалось? Уинстону было уже пятьдесят, он был пожилым человеком, который просто надеялся дожить остаток своей жизни правильно и спокойно. Джулия была единственной, на кого ему достаточно было посмотреть, чтобы почувствовать себя счастливее. Ему правда не нужно было ничего, кроме одного ее взгляда. Он подошел к сотруднику, у которого хранился список служащих во всех отделах. Тот почти не удивился, когда Уинстон обратился с вопросом насчет Джулии. Однако, просмотрев список, служащий неожиданно переменился, превратившись в сухую, бездушную фигуру, и дал простой, но ошеломляющий ответ: «Такого человека не существует». Весь день Уинстон ходил как будто потерянный. Вернувшись домой, он сделал то, чего не делал уже много лет – он сел подумать. И тут все воспоминания дождем вылились на него. Он вспомнил краткое время, которое провел с Джулией, всегда в мечтах, всегда в надеждах о светлом будущем. И всегда влюбленный, безумно влюбленный. Здесь уже никакие мысленные фокусы не могли остановить этот поток. И каким-то образом в эту минуту он вернулся. Вернулся и осознал, что он потерял. Он вспомнил слово «свобода». Он мог бы ее добиться! Он мог бы бороться за нее, вместе с Джулией, чтобы в конце концов получить ее. Джулия... Что она делала все эти годы? Ее арест и уничтожение еще ничего не доказывают. Люди нередко попадаются почти ни за что. Например, за то, что они сказали во сне, или за то, что недостаточно громко выкрикивали имя Большого Брата. Но он чувствовал, что это не тот случай. Джулия продолжала бороться. Она отдала жизнь ради свержения системы, в то время как он ходил на работу, ел, спал и жил, как та пустая скорлупа, которой он и являлся. Он знал, что он должен был сделать тогда, но что ему было делать теперь? Продолжить ее дело? Все равно он едва ли проживет даже еще пятнадцать лет, и на кого ему потом это оставить? У Уинстона не было друзей, а все его знакомые были правильными последователями Ангсоца, которые зарыли бы его в куче мусора, если бы он хоть заикнулся о свободе. На минуту он задумался: а нет ли у Джулии настоящего мужа и детей, и не следуют ли они ее примеру? Наверное, у нее и не было-то никого. А если даже и живут они сейчас где-то в городе, у Уинстона нет никакой возможности их найти. Итак, путь воина был для него закрыт. Так почему же он не мог просто сказать «такова судьба» и прожить еще лет десять без лишних проблем? Почему одна только мысль об этом была такой болезненной? Причина была проста: единственным, что в нем было сильнее злобы на систему, была любовь к Джулии. Он вспомнил ее молодое, прекрасное лицо и чуть не расплакался. Он не мог свергнуть Большого Брата, он не мог найти себе друга, чтобы довериться ему, но, при всем при этом, он не мог жить без Джулии. Неожиданно Уинстону пришло в голову единственное решение. Он – старик. Слишком поздно. Поздно бороться с системой, или с собственным исковерканным сознанием, или вообще с чем-нибудь. Его жизнь не представляет никакой ценности для государства, и сейчас это было ему только на руку. Он бы все равно здесь не остался. Он хотел быть с Джулией. Уинстон встал. Из телеэкрана скоро послышатся крики, но все равно мысленная полиция не успеет добраться сюда, чтобы поймать его. Это будет его собственная маленькая месть. Уинстон сделал несколько шагов в сторону окна. Он никогда не слышал, чтобы кто-то так поступал, поэтому его решение было подсказано наполовину инстинктом, а наполовину – вычислениями. Он примерно подсчитал, падение с какой высоты будет для человека смертельным. Результаты полностью убедили его в своих намерениях. Его тело напряглось, готовясь броситься вперед. В последний раз Уинстон посмотрел вверх и произнес: «Смотри, Большой Брат, как заканчивается еще одна никому не нужная жизнь. А ты, Джулия, прости, что я не смог сделать ничего другого». Он распахнул окно, вскочил на подоконник и выпрыгнул. Сеймур встал с кровати. Он вел эту странную жизнь уже две недели. Но он собирался все изменить. Он знал, что теперь, наверное, остался единственным здравомыслящим человеком в городе. А может, и во всем мире. Но он не собирался так все и оставлять. Он найдет союзников. Есть, например, эти двое из Шпионов. Мальчик и девочка. Им обоим всего восемь. Хорошо, что мы еще дети, подумал он. Никто не сломлен непоправимо. Когда придет время, когда все успокоится, он им обо всем расскажет. А пока он будет просто жить дальше. Как сказала ему мать. Он знал, что он должен быть сильным и все время оставаться начеку – просто чтобы выжить. Но он справится. Сеймур посмотрел в окно на разгорающийся рассвет. Он был человеком в полном смысле этого слова – слишком юным, слишком одиноким, настоящим героем, родившимся не в свое время.