Час Волка

Небо смотрело вниз алмазной крошкой звезд. Тишина наполняла город, словно укутывая его в кокон из ваты, и казалось, что люди вымерли, оставив после себя лишь осколки каменных джунглей, да сети едва дрожавших от напряжения проводов. Мир замер, замерла вместе с ним и жизнь. И лишь свет в редких окнах, отчего-то отказавшихся верить часам, шептавшим, что через час в гости нагрянет рассвет, говорил о том, что город всё еще жив. Пустынные улицы заливал холодный, липкий туман. Он скользил между домами, поднимался по заборам и столбам, путался в проводах и вновь обрушивался вниз, чтобы придавить к земле темноту. Время отсчитывало секунды по лунным часам и холодно усмехалось, вспоминая, как люди называют предрассветные часы — «час Волка». Вот только в заспанных домах об этом не вспоминали: люди кутались в одеяла, не глядя на часы, начинавшие отсчитывать шестой час нового холодного осеннего дня. Лишь одному человеку не спалось — он шагнул за порог погруженного в темноту дома, зевнул, потянулся, поправил ручки объемного пакета, что нес в руках, и с тяжелым вздохом начал спуск по ступеням. Крыльцо возмущено скрипнуло, обругав нарушителя, потревожившего ночной покой, и затихло. Савада Тсунаёши снова вздохнул. Ему совершенно не хотелось погружаться в черный холодный мир спящих улиц и идти через весь город к чёрту на кулички, но поделать он ничего не мог. Его подруга заболела, и надо было отнести ей теплые вещи, лекарства и мамин фирменный бульон, способный придать сил любому. Нет, конечно же, Тсуна мог бы пойти в заброшенный, полуразрушенный парк Кокуё и в другое время, но тот располагался за городом, и потому дорога до него была неблизкой, а значит, отправься он туда несколько позже, опоздал бы в школу. Направиться же в парк после занятий могло показаться удачным решением, если бы не одно «но» — в заброшенном здании протекали потолки, не было стекол в окнах, а по коридорам постоянно гуляли сквозняки. И потому Тсуна решил отправиться к друзьям перед школой, чтобы не заставлять ждать больную девушку. Хром Докуро и так была слишком слаба — потеряв в аварии часть внутренних органов и правый глаз, она выжила лишь благодаря помощи своего босса, иллюзиониста высочайшего класса, но вот от постоянных простуд и хронического недомогания он ее спасти не мог. И открытый всем ветрам полуразрушенный парк, где жила банда иллюзиониста, выздоровлению девушки тоже не способствовал. Тсуна пнул небольшой камень, притаившийся на дорожке и явно намеревавшийся заставить неуклюжего паренька упасть. Камень с тихим стуком проскакал по асфальту и нырнул в траву, посмеиваясь над Савадой, который наверняка вечером решит прогуляться по участку и споткнется о вновь притаившийся в засаде булыжник. Тусклый фонарь, горевший над крыльцом, укоризненно покосился на шестнадцатилетнего мальчишку, посмевшего нарушить тишину старого уставшего города, но промолчал: шатен и так был в ужасном настроении. Да и было с чего худощавому пареньку кутаться в пушистый пуловер, добавляя себе иллюзию лишнего веса, хмуриться, кусать губы и периодически взлохмачивать и без того топорщившиеся в разные стороны волосы. Он волновался за друзей, живших в ужасных условиях, но отказывавшихся от помощи из-за гордости, жалел самого себя, обреченного на ночную прогулку, и, конечно же, отчаянно хотел спать, но понимал, что свидание с кроватью ему предстоит лишь вечером, а до этого времени еще дожить надо… Выйдя за калитку, Тсуна осмотрелся. Карие глаза, заспанные и чуть расфокусированные, скользнули по темной улице, лишь в дальнем конце залитой мутным желтым светом фонаря, и внезапно парень вздрогнул. Мурашки промаршировали по спине, интуиция шепнула, что надо бежать. Савада сделал шаг назад, но всё же присмотрелся к напугавшей его странной фигуре, бредущей по узкой ночной улочке прочь от единственного фонаря. Это был сгорбившийся человек, с трудом переставлявший ноги под тяжестью неподъемной ноши. Закутанный в длинный черный плащ с капюшоном, он медленно и осторожно ступал по пыльному асфальту, а огромный серый мешок за его спиной казался уродливым горбом, призванным разрушить жизнь путника. Мешок был неподъемным — ноги человека дрожали, спина того и гляди могла переломиться надвое, а худые руки, затянутые в черные кожаные перчатки, так цепко держали мешок за хвост, словно в нем было спрятано величайшее сокровище мира. «Грабитель?» — подумал Тсуна, сделал еще один шаг назад и врезался спиной в собственную калитку. Испуганное «хии» едва слышно огласило переулок. Парень сглотнул, вновь осмотрелся по сторонам, и на этот раз прояснившееся зрение позволило заприметить нечто еще более странное на другом конце улицы — с темнотой пыталась слиться черная повозка, однако детали рассмотреть было невозможно. А человек в плаще продолжал упорно тащить свою поклажу и совершенно не обращал внимания на Саваду, которого просто не мог не заметить после его вскрика. Тсуна, не замечавший, что изо всех сил сжимает ручки пакета, вдруг расслабился. «Вор ведь не был бы так спокоен, правда? И если бы увидел постороннего, наверняка бы попытался его прогнать. А этот вон как спокойно идет… Может, он просто в гостях был, теперь вот домой возвращается? Но почему он такой странный?» — мысли отказывались выстраиваться в ровную шеренгу и делать из происходящего какой-либо вывод. Они просто бегали по кругу, отмечая странности путника и строя догадки, а человек в черном медленно приближался. И страх Савады наконец был побежден куда более сильной чертой его характера, чем боязливость, — добротой. Как только человек в плаще приблизился к пареньку, тот осторожно и очень тихо спросил: — Вам помощь не нужна? В окнах дома рядом с фонарем зажегся свет, и интуиция шепнула Тсуне, что незнакомец вышел именно оттуда. А вот путник замер, прервав свой ночной променад, совмещенный с подъемом тяжестей, и осмотрелся. — Простите, я спрашиваю, Вам помочь? — повторил Савада и промаршировавшие по позвоночнику мурашки дуэтом с возмутившейся интуицией сообщили ему, что не стоит задавать вопросов подозрительным личностям. — Это ты мне? — уточнил сухой, глубокий, чуть хрипловатый голос, и Тсуне показалось, что у его обладателя давным-давно пересохло во рту. — Ну да, тут же больше никого, — растерялся парень и, наконец поддавшись уговорам мурашек, решил пойти на попятную: — Но если всё в порядке, то я, пожалуй, пойду… — Нет-нет, раз ты помощь предлагаешь, с удовольствием ее приму! — путь к отступлению беспощадно обрубили. — Просто мне обычно никто не помогает — всё сам, всё сам… Слишком я странно выгляжу, люди опасаются. — Неудивительно, — пробормотал Тсуна и нехотя подошел к человеку с мешком, отчаянно жалея о собственной добросердечности и неумении держать язык за зубами. Вот вечно он так — сначала говорит, потом думает! Не зря все, начиная с вредного иллюзиониста и заканчивая его семилетним, но еще боле вредным учеником, над ним подшучивают: вечно на рожон лезет, а потом локти кусает! — Вот спасибо, — прервал мысленное самобичевание Савады мужчина в плаще и добавил: — Я хоть и странно выгляжу, но абсолютно безвреден, не беспокойся. Просто удобна эта одежда для моей работы, а все сторонятся… — Потому что сейчас никто так не одевается, — Тсуна успокоил сам себя мыслями о том, что грабители, бандиты и прочие опасные индивидуумы не бывают так разговорчивы, и это привело его в чуть более благодушное настроение. — Давайте вместе тогда мешок понесем? — Давай, давай, — обрадовался мужчина, склонившийся под тяжестью ноши чуть ли не параллельно земле. — Только мешок нельзя на землю ставить: ценный груз в нем. Потому надо его донести до телеги, не уронив. — Ну, вдвоем-то справимся, — блеснул несвойственным ему оптимизмом парень, поставил на асфальт свой пакет и ухватил мешок за углы. Такой тяжести Савада Тсунаёши не поднимал ни разу в жизни. Стоило лишь ему ухватиться за серую мешковину и потянуть ее вверх, как ему показалось, что руки от напряжения готовы вырваться из суставов. — Погодите, — парень отпустил ношу, подошел ближе к путнику и подхватил мешок, сложив руки под ним в кольцо. — Давай в ногу, малец, — скомандовал носильщик, и отчего-то Тсуне послышалась насмешка в хриплом, словно прокуренном голосе. — С правой. И раз-два, правой! Тсуна сделал шаг. Он дался ему тяжело — так тяжело, словно ноги вросли в асфальт. — Левой! — прохрипел носильщик. И еще шаг, а по щекам парня побежали крупные соленые капли. Под мерный счет люди двигались к телеге, стоявшей в отдалении, во тьме, а где-то за их спинами в единственном доме с зажженными окнами послышался тихий плач и радостный смех. Но Тсуне было не до этого: пот заливал глаза, руки, казалось, того и гляди оторвутся, повиснув в рукавах ненужными деталями, а ноги дрожали, отказываясь делать новый шаг. И всё же парень упорно брел вслед за случайным знакомым, даже не задумываясь о том, чтобы бросить поклажу и уйти. Слушая мерный счет носильщика, он размышлял о том, как же силен этот человек, раз справлялся в одиночку, и мечтал стать таким же… — Добрались! — наконец объявил мужчина, закутанный в странный плащ, и начал поворачиваться к телеге боком. Тсуна поворачивался следом, и воздух, со свистом вырываясь сквозь плотно сжатые зубы, казался Саваде раскаленным добела в доменной печи. А соленый дождь всё падал и падал с его щек, вгрызаясь в асфальт посыльными коррозии. — И раз! Мешок был аккуратно и очень бережно поставлен на черные деревяшки, и Савада, опершись о них локтями, шумно выдохнул. Парню казалось, что с его плеч сняли вес целой горы, не меньше, дрожавшие ноги закололи сотни игл, но при этом во всем теле чувствовалась удивительная легкость. Контраст межу весом неподъемного мешка и свободой оказался слишком велик… — Молодец, малец! Справился! Спасибо, — воодушевленно возвестил мужчина и похлопал Саваду по спине. Отчего-то Тсуне показалось, что рука у него слишком худая и костлявая — и как такой переносить подобные тяжести? Но вслух он сказал иное: — Не… за что… — Не многие, знаешь ли, выдержали бы: уж больно вес велик. А ты сдюжил, не бросил, не убежал. Молодец, — еще один дружеский хлопок по спине, и Тсуна выдавил из себя слабое подобие улыбки. Воздух судорожно покидал легкие, они делали новый резкий вдох, и всё начиналось заново. Ноги дрожали, руки болели, хотелось сесть прямо на пыльную дорогу и часа два не подниматься, но в то же время тело, словно ликуя от победы, казалось на удивление легким, воздушным, свободным… — За добро принято платить добром, потому я тебя подвезу. Мои лошадки не слишком быстрые, но всё лучше, чем идти пешком, — на удивление бодро предложил мужчина, и Савада, больно пнув снова возмутившуюся интуицию, подумал о том, что после работы грузчиком ему до Кокуё-Ленд своим ходом вовремя не добраться. И это стало решающим фактором в выборе ответа. — Спасибо, если Вас не затруднит… — О, нисколько! У меня сегодня всего один клиент в этом городе остался, да и то встреча с ним через полчаса. Только ты мне дорогу показывай, а то я в этом городе проездом. — Спасибо, — Тсуна вымученно улыбнулся и отправился за оставленным посреди дороги пакетом. Ноги слушались плохо, но он упорно брел вперед и думал о том, какими длинными могут показаться какие-то жалкие десять метров, если несешь неподъемный груз. Пакет показался всё еще болевшим рукам Савады легким, как перышко, хотя всего полчаса назад он ворчал, жалуясь на его вес. Сейчас же Тсуна был рад тому, что теплые вещи и бульон почти ничего не весят. «Что же в том мешке было? Какой-то специальный сплав, что ли, что даже тяжелее железа?» — подумал он и быстро вернулся к телеге. Ноги начинали слушаться, спина перестала казаться спиной Атланта, и мир постепенно окрашивался в радужные оттенки — настроение Савады резко поползло вверх. Мужчина стоял в телеге и осторожно двигал мешок ближе к бортику, и Савада, заглянув внутрь, подумал, что слишком эта повозка странная — не лучше владельца. Кузов был слишком высокий, его дно располагалось на уровне солнечного сплетения Савады, а он на рост не жаловался. Бортики были довольно высокие, черные, монолитные, причем задний борт отстегивался, чтобы облегчить загрузку поклажи в телегу. Огромные колеса и тройка вороных лошадей дополняли картину, и даже если не брать в расчет невозможность появления на улицах современного города такого экипажа, он выглядел крайне необычно. Да и лошади казались слишком спокойными: они не всхрапывали, не били копытом землю, не крутили головами — просто спокойно ждали, когда хозяин закончит работу и возьмет в руки поводья. А еще эта повозка показалась Тсуне смутно знакомой, но он отмахнулся от навязчивого ощущения, зная, что память его подводит слишком часто и выудить из нее что-то довольно сложно. Он просто забрался в кузов и, посмотрев на серый объемный мешок, жавшийся к такому же, только маленькому и явно легкому, спросил: — А это что, весь Ваш груз за сегодняшнюю ночь? — Да, каждый раз по-разному бывает, — ответил мужчина, закрывая за спутником задний бортик. — Клиентов у меня много в больших городах, а такие, как ваш, обычно неурожайные. Три клиента за ночь — это еще много. — А Вы торговец? Мужчина сел у низкого переднего бортика и взялся за поводья. Лошади встрепенулись. — Нет, я бы не сказал. Скорее, я уборщик. Забираю то, что в домах уже не нужно, и увожу туда, где оно пригодится. Отчего-то по позвоночнику Савады вновь пробежали мурашки, о которых он успел забыть, но парень отмахнулся от собственных ощущений, напомнив себе, что до Кокуё-Ленд идти через весь город, и уселся подальше от странного груза. — Куда едем? — В Кокуё-Ленд. Это заброшенный парк на окраине. — Не тот ли, мимо которого я проезжал при въезде в город? Стоит он во чистом поле, кажется заброшенным да неухоженным, смотрит на дорогу издали выбитыми окнами, и ждет, когда же его снесут? — Он самый, — кивнул Савада, удивившись подобному описанию. — Но! Вперед, мои хорошие! — ласково, нежно, заботливо тронул поводья носильщик, вмиг превратившись в кучера, и лошади, огласив округу громким ржанием, вдруг сорвались с места, молнией помчав вперед. Тсуна вжался в бортик телеги, и подумал, что уж больно эти кони скоростные, а мужчина в плаще, похожем на рубище монаха, рассмеялся. — А почему в том доме люди плакали и смеялись? — решив подползти к кучеру, спросил Савада, на четвереньках начав движение вперед. — Да потому что одни радовались моему визиту, другие грустили, — ответил тот. — Но если Вы что-то ненужное забираете, разве не должны все радоваться? Хриплый смех был Саваде ответом. Отсмеявшись, мужчина, чьего лица не было видно за складками капюшона, вдруг тихо пояснил: — Вот представь, что есть у тебя любимая книга. Старая, рваная, но любимая. Мать скажет, что ей место в костре, а ты ответишь, что эта вещь дорога тебе. И если я ее заберу, мать твоя будет рада, что от хлама избавилась, а вот тебе взгрустнется. — Но зачем забирать вещи, которые кому-то нужны? — озадачился Тсуна, устраиваясь слева от кучера. — Время их пришло, — пожал плечами тот. Спокойно и безразлично. — Вот жила себе книга, жила, радовала тебя. Страницы ее желтели, клей рассыхался, обложка выцветала, и, наконец, истрепавшись, порвавшись, отслужив свое, книга перестала быть книгой. Стала набором рваных листов в искореженной картонке. Ее уж и не прочесть, да и смотреть — только жалеть. Зачем же хранить? Зачем продолжать ее мучить? Лучше отдать на переработку, где она сможет стать новой красивой коробкой. Лучше дать ей вторую жизнь, чем пытаться сохранить иллюзию старой, когда она уже подошла к концу. — Но если я любил эту книгу, грустно будет с ней расставаться, — не сдавался Савада. — Конечно, — серьезно ответил кучер. — Но люди — эгоисты, думают только о себе. А ты подумай о книге. — А что с ней не так? — озадачился парень. — Ей же хорошо с любимым хозяином, разве нет? — Конечно, хорошо, — Тсуне показалось, что собеседник усмехается, но луна отказывалась освещать его лицо, проникая под капюшон, и потому парень не знал этого наверняка. — А теперь представь, что ты — эта книга. У тебя вырваны страницы, то есть не двигаются ни ноги, ни руки. Покорежена обложка — язвы по всему телу. Клей рассохся — кости хрупкими стали да ломкими. Буквы выцвели — всё болит, от сердца до кончиков артритных пальцев. Но при этом ты рядом с тем, кто тебя любит. Не захочешь уйти на покой, став новой красивой коробкой, получив новую жизнь? Тсуна призадумался. Конечно, вариант был заманчивый, и при таких ранах жить — лишь окружающим неприятности доставлять, но… — А разве это не побег? — высказал он свои опасения. — Ну, от трудностей. Кучер рассмеялся, и лошади поддержали его стройным хором. Копыта громко цокали по мостовой, высекая искры, и конское ржание разливалось по закоулкам города, словно насмехаясь над человеческой глупостью. — Но ведь ты книга, и выбора у тебя нет, — наконец ответил мужчина. — Просто однажды прихожу я и забираю тебя на переработку, не спрашивая, чего ты желаешь. Потому что мне дали задание — собрать старые книги в этом доме. Так почему же ты должен противиться тому, что решили за тебя? — Но разве бороться до конца — не признак сильного человека? Мне все так говорят, — поморщился Тсуна, стараясь не смотреть на проносящийся мимо городской пейзаж. — Сильный человек борется с бедами, несчастьями, проблемами и врагами, — тихо и очень серьезно ответил его собеседник. — Но когда время приходит, борись — не борись, всё равно проиграешь. Ведь всё уже решили за тебя. — Но если я в бою не буду драться, меня убьют, — возмутился Тсуна. — А если буду — есть шанс выиграть! Почему же я бороться не должен? — Всё-то ты с ног на голову переворачиваешь, — негромко рассмеялся кучер. — Раз уж мы с книг на людей перешли, расскажу я тебе, что к чему. Слушай внимательно, да запоминай. Отчего-то Саваде вдруг стало холодно, словно туман, клубившийся вокруг, разрываемый лихой тройкой и оседающий на его плечах, решил вспомнить зиму. Но он не посмел перебить человека, говорившего тихо, но звучно, перекрывая топот копыт и шумное дыхание слишком быстрых лошадей. — Люди по большей части умирают в трех случаях: от болезни, в бою, от случайной или намеренной травмы. А еще они иногда умирают во сне, потому что пришло их время, но таких смертей меньшинство. Так вот те, кто умирает от болезни или старости, — та самая книга, о которой мы говорили. Есть болезни, вроде гриппа, что можно побороть, и с ними надо сражаться — подклеивать свои странички лекарствами. Но есть болезни вроде оспы да чумы, их не победить. Пей лекарства — ремонтируй обложку, борись. Но не обессудь, если в итоге проиграешь, страницы рассыплются, обложка сломается, и жизнь уйдет. Просто болезнь окажется сильнее лекарств. Лошади заржали, ветер взметнул их гривы к небесам, и Тсуна съежился. Он хотел сойти, остановить повозку и спрыгнуть, но не мог. И продолжал вслушиваться в голос, мерный и тягучий, хриплый и гулкий, чарующий и не отпускающий. Гипнотический. — В бою есть ты и твой враг. И вы бьетесь не на жизнь, а насмерть. Ты наносишь раны ему, он тебе, вы теряете самую ценную, алую влагу, а время бежит вперед. Борись, старайся, выкладывайся по полной — так ты не дашь соседскому мальчишке истрепать твой переплет, вырвать страницы. Ты защитишь себя от повреждений и останешься почти целой книгой, а потом подклеишь лекарствами все повреждения. Но для этого надо сначала победить. А если в бою проиграешь, тебя разорвут на сотню обрывков, и ты умрешь. Ледяной туман вязкой дымкой играл липкими потными волосами, забирался под школьную форму, просачивался в поры, и кровь разносила его по венам, помогая въесться в кости. В саму душу. А искры, сыпавшиеся из-под копыт лихой тройки, казалось, могли сжечь всё вокруг, и от этого становилось лишь еще холоднее… — А вот ты стоишь у дома, дожидаясь друга. Смотришь на небо, считаешь ворон. Ветер сильный, но не штормовой, и ты спокоен. Только вот дом старый, и ветер отрывает от балкона кирпич. Ты замечаешь его, но слишком поздно — не успеваешь убежать. Кирпич падает тебе на голову, превращая ее в месиво, и книга разлетается на куски — ее уже не склеить. Порой книги сами кидаются с полки в очаг, глотая яд или притворяясь птицами, — они убивают себя намеренно. А иногда, гуляя по городу, книга натыкается на соседского мальчишку, злого на весь свет, правящего отцовским лимузином. И, совершенно спокойно шагая по тротуару, жертва не подозревает о том, что малец в машине потерял управление и скоро обратит ее в кровавый дым. А может, этот малец просто решил поиграть в Бога и специально вдавил педаль газа в пол? Не важно. Жертве уже не важно: ее страницы не склеить. И от таких случайностей не уберечься, даже заперевшись в комнате с мягкими стенами: землетрясение может разрушить дом и похоронить человека заживо под мягкими тяжелыми стенами. Борись со случайностями. Увидел машину, вылетевшую на тротуар, — спасайся. Заметил кирпич, падающий с небес, — беги. Подумал, что жизнь тебе не нужна, — вспомни о тех, кто с этим не согласен и хочет, чтобы ты жил. Вот только гарантии победы нет, и ты можешь проиграть случайности. Ночное небо заливало темный город призрачным светом. Час Волка отсчитывал минуты, приближаясь к своему концу. Город молчал, замерев в анабиозе и вслушиваясь в дикий топот, не заставивший распахнуться ни одно окно, не пробудивший ото сна ни одного человека. Книги стояли на полках, дожидаясь своего заветного часа. — Но если всё решает борьба, как же те, кто умирает во сне? Я открою тебе секрет. Тсуна вжался в бортик, с ужасом глядя на бездонную тьму капюшона и не чувствуя собственных пальцев, судорожно давивших на черные доски. — «Человек предполагает, а Бог располагает». Это истинно так. Смерть не приходит к тем, кто должен жить. И даже упав с десятого этажа, человек останется жив, если за ним не отправлен «мусорщик». Сломается, но продолжит жить. А если имя твое есть в списке смерти, хоть закройся на тысячу замков, хоть отгородись от опасностей мягкими стенами, проиграешь. Не человеку решать, когда его время придет. И даже самоубийца выживет, если должен жить. А потому борись, мальчик. Борись до самого конца со всем, что может принести смерть, ведь шанс выжить есть всегда — человек не знает дату своей смерти. А если сложишь руки на животе, да закроешь глаза, позволив врагу себя убить, он нанесет удар и уйдет, решив, что ты умер. А ты, искалеченный, с перебитым позвоночником, останешься в живых и до конца дней своих будешь прикован к кровати. Это будет платой за бездействие. Ведь человек не может выиграть у смерти, но вот у врага — вполне. Так борись же. Но помни, что когда время придет, ты всё равно проиграешь. Потому не стоит сожалеть о финальном проигрыше, когда на пороге появится «мусорщик». Просто прими финал с честью. Тишина заполнила повозку, мчавшуюся по ухабам пригорода. Тсуна не знал, куда его везут, и даже думать об этом не хотел. Он лишь вжимался в борт да с ужасом пытался рассмотреть лицо собеседника, отчаянно не желая его увидеть. А лошади ржали, мчась быстрее ветра в неведомую даль, и возница смеялся, тихо, но зычно, словно не было в этот час ничего веселее, чем разговор с еще живым человеком, не знавшим, что предрассветное время — это час Волка, час, когда миры соприкасаются и духи господствуют в ночи. — Что же ты дрожишь, мальчик? — кучер посмотрел на Саваду, и тому вновь показалось, что он усмехается. — Что же не споришь? Все спорят. Говорят, что никто не имеет права решать, когда им умереть. Но люди забывают, что мало кто стремится к смерти — большая часть жаждет вечной жизни. И откажись судьба решать, чье время уже пришло, люди бы жили вечно. Рожали детей снова и снова, но не умирали. И земля исчахла бы, отдав им всё: животных бы съели, растения извели, природные ископаемые использовали… Мир стал бы пустыней. И в этой пустыне неспособные умереть люди мучились бы от голода и жажды, боли и отчаяния. А в итоге пожелали бы себе смерти. Род человеческий исчез бы, как и всё, уничтоженное ими. И этот мир опустел бы. Так почему же смерть называют величайшей несправедливостью? Она лишь скашивает созревшие побеги, давая место для жизни новым. — А… дети? — Тсуна отчаянно хотел спрыгнуть, но пытался заставить себя говорить — может, тогда возница остановит наконец повозку?.. — Они тоже… умирают. Они же молодые… — У каждого свой запас жизненной энергии, растратишь его — умрешь, ибо время твое придет. И порой у детей впереди очень короткая жизнь. Можно сказать, что это несправедливо, а можно это принять. Можно рыдать, проклиная смерть, а можно смириться. Но изменить ничего нельзя — это главный закон. Те, чье время пришло, умирают. Так если этого не изменить, почему бы не перестать надеяться на вечную жизнь? И почему бы не направить силы свои на то, чтобы сделать отпущенный срок лучше? — В… в смысле? — Тсуна опешил. Он чувствовал, кто перед ним, но отказывался это принимать, а потому такие слова казались просто абсурдными. Не может же советовать «жить на полную» сама… — Смерть не переиграть, так почему бы не сделать время, отпущенное для жизни, лучше? — терпеливо пояснил кучер и наставительно поднял палец вверх: — Раз уж ты мне помог, дам тебе один совет. Не борись с воздушными мельницами. Сражайся с саранчой, что объедает твое поле. Пока ты жив, можешь еще что-то изменить, сделать мир вокруг лучше, да и себя счастливее. Вот и борись, ты ведь сам сказал, что не сражаются лишь трусы. Только не со смертью, а с жизнью. С несчастьями, что она подкидывает на дорогу. Не обходи их, а преодолевай. И тогда твой мешок будет на удивление легким. Тсуна икнул. В ужасе он перевел взгляд на два мешка — огромный и совсем маленький, тяжелый и совсем легкий на вид — и его руки мелко задрожали. — Не бойся, не стоит. Я лишь безвредный перевозчик, всё спешащий куда-то. Не трясись, мальчик, не нужно. Тсуна покачал головой. Всё быстрее и быстрее, всё отчаяннее и отчаяннее становились его движения, всё сильнее отказывался он принимать реальность. И вдруг возница отпустил повод одной рукой и притянул парня к себе за ворот. Из-под капюшона на Саваду дохнуло холодом. Могильным холодом. И луна наконец скользнула бледными лучами во тьму. Тсуна забыл, как дышать. Из-под монашеского рубища взирал на него молочно-белый, гладкий, сияющий череп. Скалился он в безгубой улыбке, обнажив стройный ряд идеально-ровных зубов. А в провалах глазниц, в самой их глубине, в темноте, что была чернее ночи, тлели два багровых угля. И свет луны, отказываясь проникать к алым искрам, замирал на усмешке мертвого возницы. — Запомни, у каждого свой срок, — хрипло сказал лишенный языка скелет. — Не спеши на тот свет, но и не кори смерть, когда она придет. «Это сон, это сон, я сплю, это сон, это всё чертов сон!!! Я сплю, я сплю, я сплю…» — Ты не спишь. Да и не бойся. Ты ведь помог мне сегодня… А впрочем, давай проверим и узнаем наверняка? Скажи мне свое имя, — любезно предложил скелет. Тсуна отчаянно завертел головой, а ноги застучали по черному дереву в отчаянной попытке спасти хозяина и вырвать его из лап смерти. Савада попытался отползти назад, но не смог. — Не бойся. Я ведь ехал на другой конец города, — ласково и спокойно, словно трогая поводья, сказал кучер, и привычные нотки в его голосе отчего-то заставили Тсуну едва слышно прошептать: — Са… Савада Тсунаёши… Ик! — Савада Тсунаёши, — будто перекатывая во рту сладкий леденец, повторила смерть. — Не бойся, Савада Тсунаёши. Я ехал не к тебе. Твое время еще не пришло. Тонкие пальцы, затянутые кожаной перчаткой, отпустили пленника. А может быть, гостя?.. И Тсуна замер. Смерть правила повозкой, не пряча больше свое лицо и уверенно глядя в небо, а три коня, мрачной тенью рассекавшие лунную ночь, словно летели, мчась по полю, но не взметая к небу ни пяди земли. И казалось, что им не нужны ни кнут, ни поводья, и они домчат тебя туда, куда попросишь, ехидно заржав в ответ на попытки править… Но скелет в монашеском одеянии всё же правил. Возможно, хотя бы тем, что давал лошадям повод жить. — На грешниках много тяжести, — вдруг сказала смерть, не глядя на попутчика. — И чем больше грехов, тем тяжелее их душа. А праведники совсем легкие, словно пушинки. Я всё вожу и вожу их, пронося по двадцать семь метров до повозки. Три раза трижды по три метра. Отдаю дань памяти. И с каждым годом мешки всё тяжелее и тяжелее. А если люди выходят за порог в час Волка и видят, как несу я свою поклажу, обходят стороной, зарабатывая вес своей душе. Ты мимо не прошел. Добрый ты мальчонка. И этим свою душу облегчил. А я всё езжу и езжу от города к городу, от дома к дому, да всё один, и только кони поют со мной на рассвете заздравную… по кому? По тем, кто проходит мимо, даже заметив нас в час, когда смертные видят духов. По тем, кто спит в постелях, погрузившись в мир чудес. По тем, кто рождается и подходит к финальной черте. Всё кружим мы по миру в тишине и одиночестве и не можем умереть. Смотрим на чужие саваны, на слезы и улыбки еще живых, что находят покойников, слушаем проклятия в свой адрес, да мольбы о пощаде. И не можем сказать тем, кто нас не видит: «Спешите жить». Мертвые уже никуда не спешат, ведь им ничего не нужно. Только покой… Вычерчивая в темноте контуры черной тройки, луна ласково терялась светом в их гривах. Смотрели на небо алые угли в бездонных черных провалах глазниц, череп скалился, не в силах убрать с лица ухмылку. Время бежало вперед, как бежали по полю и кони, смешивая пейзаж вокруг в размытое темное пятно. А туман белым саваном ложился на повозку, укрывая два страшных серых мешка, и воздух холодной шалью укутывал еще живого человека, отчего-то вдруг пожалевшего смерть. — Это… ну… — Тсуна не узнал свой голос — хриплый, дрожащий, насмерть перепуганный… а впрочем, нет, не «насмерть». Ведь он был жив! И умирать не собирался. Сам вечный возница ведь говорил, что его время еще не пришло… — Что такое? — по-дружески осведомилась смерть, обернувшись, и Тсуна снова икнул — далеко не от холода. — Не бойся, я ведь не за тобой приехал. — А… получается, Вам тоже одиноко? — осторожно спросил он и мысленно пнул себя за неспособность держать язык за зубами. Смерть вздохнула, и воздух, просочившись сквозь плотно сжатые зубы, издал странный, воющий свист. — Одиночество — чувство, ведомое лишь живым, — наконец ответил кучер. — Ведь вам есть среди кого чувствовать себя одиноким. Он отвернулся, снова посмотрев на небо, а Тсуна подумал, что быть изгоем класса, но иметь возможность хоть с кем-то перекинуться парой слов, всё же намного лучше бесконечных ночей в полной тишине. Ведь «живые еще могут что-то изменить»… — Я… кажется, понял, — осторожно сказал Тсуна и, отчаянно борясь с дрожью в коленях, с онемевшими ладонями и болью в слишком напряженной спине, осторожно подполз к вознице. Тот усмехнулся — угли глаз вспыхнули, рот чуть приоткрылся, и зубы едва слышно щелкнули, встретившись вновь. — Я это… понял, что пока живешь, надо о жизни позаботиться. О своей и окружающих. Так ведь? — А еще надо позаботиться о весе своего мешка, — тихо добавила смерть и крикнула лошадям, подстегнув их легким взмахом поводьев: — Быстрее, домчите нас с ветерком! И чужие поля, незнакомые леса, неведомые горы вдруг смазались в одно сплошное черное пятно, а Тсуна, во все глаза глядя на чудо, закрутившее его в вихре безумного бега, услышал: — Не нагружай свой мешок, Савада Тсунаёши! Пожалей бедного перевозчика, которому никто не поможет его нести! Зычный, громкий, раскатистый хохот, похожий на гром, взлетел к небесам, начинавшим алеть на востоке, и Тсуна почувствовал, что улыбается. Так же печально, как смеялся вечный носильщик, способный поднять любой вес, но жалевший об избыточном весе своей поклажи… На душе парня вдруг стало удивительно легко, словно что-то изменилось в нем — словно все противоречия и сомнения расставили по полкам, рядом с книгами, таившими в себе бесконечные ответы. И тоска, заполнившая душу вместе с легкостью, не казалась неправильной. Повозка вдруг замерла, словно не было этого забега по неведомым далям, лошади, всхрапнув, замерли, будто высеченные в скале. Кокуё-Ленд мрачной, лишенной света могильной плитой высился в центре пустынного высохшего поля, и тишина, окутывавшая его, казалась неправильной. — Помни, — тихо сказала смерть, — у каждого свой срок. Но как его наполнить каждый решет сам. — Спасибо, — тихо ответил Тсуна. — Я… Спасибо. — Не благодари, — отмахнулся скелет. — На добро ведь принято платить добром. Да и урок этот будет тебе полезен. — Вот потому и спасибо, — поднимаясь на четвереньки, уточнил Савада. — Жизнь стоит того, чтобы в конце умереть, Савада Тсунаёши. Изломанным книгам нужно отдыхать. Не проклинай смерть. Лучше присмотрись. — Но ведь терять тяжело, — снизу вверх глядя на вечно улыбающегося мертвеца, прошептал Тсуна. — Живым — живые, мертвым — память и покой, — было ему ответом. И Тсуна понял. Понял, что порой книги и правда сами хотят поставить точку… — Спасибо. Спрыгнув на слишком сухую, слишком твердую, слишком плотную, но такую ненадежную землю, Тсуна пошатнулся. Смерть махнула ему рукой, получила взмах в ответ и тронула поводья. Лошади заржали, тряхнули гривами, и вихрем умчались прочь, унося с собой странную высокую телегу. А память наконец подкинула Саваде ускользавшие знания, которые могли бы уберечь его от этой поездки всего полчаса назад. Повозки-катафалки всегда красили в черный, а задний бортик откидывали, когда ставили гроб. Тсуна встряхнулся, прижал к груди пакет с теплой одеждой и со всех ног кинулся в здание, стараясь не думать о том, с кем только что попрощался. Старый парк развлечений встретил его сквозняками, скрипом половиц и холодом. Почти могильным. Парень поежился и ускорил шаг, а серые стены мрачными катакомбами давили на него, выжимая кислород из легких. Наконец, он толкнул знакомую дверь и ворвался в комнату, залитую светом единственной лампы и теплом обогревателя… стоп. А где же тепло?.. Тсуна осмотрелся и почувствовал, как пол уходит из-под ног. Обогреватель был выключен, комнату затоплял пробиравший до костей холод. А в центре лишенного тумана продрогшего зала на невысокой софе с продавленными пружинами лежала она. Бледная худая девушка с иссиня-черными волосами, окутавшими белую подушку темной паутиной. Повязка закрывала правый глаз, а чистая простыня укрывала тело. Почти всё, до самого подбородка. И только лицо стоявшие вокруг люди не смогли закрыть. Маленький мальчик сидел в углу комнаты, отрешенно глядя в пол. Мурашки бегали по бледной коже, а майка цвета хаки отказывалась спасти его от переохлаждения. Ребенок шмыгал носом, но не говорил ни слова. Хмурый парень в очках стоял у стены за софой и крутил в руках игрушку йо-йо. На его лице не отражалось и тени эмоций, только пальцы дрожали, перекидывая небольшой красный шар. Третий парень бегал по комнате и приглушенно рычал, зарываясь пальцами в короткие светлые волосы, словно хотел вырвать их с корнем. А лидер банды Кокуё стоял у софы и сжимал кулаки, со злостью и непониманием глядя на улыбку, застывшую на губах девушки. Она умерла во сне. Тсуна закрыл глаза и шумно выдохнул. Картины этой ночи, странные, сюрреалистичные, безумные, вспыхнули в памяти неровными мазками. Первый клиент смерти подарил ей очень легкий мешок. Смерть повезла его в иной мир, на покой, туда, где не будет ни холода, ни боли, ни тревог. Перед концом не было ни ран, ни язв, ни боли в переломанных костях — была лишь улыбка и последний вздох, превратившие сон в вечность. Почему Хром улыбалась, когда за ней пришел перевозчик? Может, потому что она устала и ждала его?.. А может, просто потому, что она умела мириться с жизнью, и потому сумела не возненавидеть смерть? «Мертвые уже никуда не спешат, ведь им ничего не нужно. Только покой…» Тсуна шумно выдохнул и разжал ладони. С тихим стуком пакет встретился с полом, и парень шагнул в комнату. Его никто не поприветствовал, никто даже не поднял на него взгляд. Но Савада словно не заметил этого. Подойдя к иллюзионисту, не успевшему даже уложить волосы в привычную сложную прическу, он положил руку тому на плечо. Мукуро дернулся, не желая принимать сочувствие, но Тсуна с силой сжал его плечо и, глядя на Хром, тихо сказал: — Она улыбалась, Мукуро. Словесная пощечина. Иллюзионист знал, что она улыбалась, но не понимал, почему. И его злость лишь усилилась, но… — Она никогда не улыбалась так. Раньше — никогда. Ярость наливалась алым цветом, угрожая перерасти в ненависть, но Тсуна всё еще сжимал плечо товарища и смотрел на Хром — ласково и нежно, словно хотел тронуть поводья вороных коней и увезти ее в бесконечную даль… — Она была спокойна. Она всё приняла… — Если ты сейчас скажешь, — процедил иллюзионист, со злостью посмотрев на Саваду, — что она была рада умереть, потому как в Кокуё-Ленд протекает потолок, я тебя уничтожу, Савада. И в этот раз я не шучу. — Нет, Хром бы никогда не оставила тебя по собственной воле, — покачал головой Тсуна и посмотрел в глаза товарищу. Тот непонимающе вскинул брови. Никогда прежде он не видел Саваду таким. — Но у нее не осталось выбора — за ней пришли. И потому она улыбалась. Она приняла смерть. Приняла ее вечный покой. Поэтому… мы тоже должны. Хром была очень сильной и сумела улыбнуться нам на прощание. Мы тоже должны. Разве нет? Быть сильными и подарить ей память и покой. Больше ей уже ничего не нужно. «Уже». Такое простое слово. Но такое сложное, когда понимаешь, что не сумеешь сделать то, чего не успел. Ребенок в углу закашлялся, Мукуро перевел на него взгляд, и злость из его глаз исчезла. Растворилась в небытии, поглощенная страшным словом, заключившим в себе все его ошибки. «Уже». — Фран, иди сюда, — позвал Тсуна и, отойдя от софы, вытащил из пакета теплый мягкий свитер, некогда принадлежавший ему самому. — Мы тут с мамой вещи старые, но хорошие нашли, держи. Протянув свитер мальчику, похожему на фарфоровую куклу с неправильными пропорциями — слишком худую, чтобы держаться на ногах, — Тсуна грустно улыбнулся. Ребенок шмыгнул носом, открыл было рот, чтобы что-то ответить, но покосился на застывшую под простыней фигуру и молча кивнул. А затем натянул слишком широкий, слишком свободный, но такой теплый свитер и едва различимо улыбнулся краешками губ, уткнувшись носом в пушистый воротник. — Мукуро, — Тсуна обернулся к другу и несвойственным ему, безапелляционным тоном, властным, но удивительно мягким, тихо сказал: — мы найдем новое жилье. Если не хочешь быть в долгу, выполнишь какое-нибудь поручение моего отца в частном порядке — просто поможешь ему… и мне. Пока есть возможность, надо попытаться что-то изменить. Глаза иллюзиониста вспыхнули раздражением. Ребенок закашлялся вновь, пряча хрупкие ладони в безразмерных рукавах, парень с йо-йо шмыгнул носом, блондин, зайдя на очередной вираж, задел ногой старый электрический обогреватель, сломавшийся прошлым вечером. Девушка, лежа под белой дымкой савана на острых пружинах, продолжала улыбаться: ей было уже всё равно. Мукуро закрыл глаза и глубоко вздохнул. Ему вдруг показалось, что где-то вдалеке, в предрассветной дымке заржали лошади. Тсуна вновь положил руку ему на плечо, и на этот раз ее не попытались сбросить. Рассвет заливал мир красками нового дня. — Согласен…