via lactea

При свете полной луны комнаты встречают путника неприветливой, глухой тишиной. Словно, за долгое время дом нашел себе иного хозяина, например серую пыль, которая мягким ковром устлала все выступающие предметы. И не выступающие тоже. Он ведет пальцами по столу, оставляя после себя четко читаемый след – две параллельные полосы. Если добавить к ним еще одну поперек, то получиться кадзи «Земля». Их земля стонет, и все еще не верит, что война окончена… Не верит в это и хозяин дома, в котором скопился годовой запас пыли. Еще пару дней назад земную твердь вспахивали дотон и катон, и в траншеи заливалась горячая кровь тех, кто не успел уйти от удара. Еще совсем недавно на фоне неба смертельным цветком распускался и волновался наряд Кагуи. И, кажется, лишь пару часов назад двое друзей пытались убить друг друга, а в результате так бездарно лишились рук. Зато обрели нечто большее. Еще вчера была война, а сегодня у всех на губах лишь одно слово, которое никто не решается сказать вслух – мир? А что будет завтра? Хозяин дома знает ответ на этот вопрос – завтра начнутся похороны павших шиноби, и на флагшток резиденции Хокаге поднимут траурный стяг. С плеча соскальзывает рюкзак, и падает на пол, поднимая новое облако пыли, вспугивая несколько ночных бабочек – те начинают беспокойно хлопать крыльями, заметавшись под потолком. С сухих, потрескавшихся губ срывается кашель – скорее по привычке, интуитивно, словно пытаясь доказать самому себе, что он все еще обычный человек, способный реагировать на такой раздражающий фактор, как пыль. И видимо по той же причине он открывает створки небольшого алтаря, и долго смотрит на фотографию отца, перед которой стоит курительница с двумя палочками благовоний. Белый Клык как всегда спокоен, и это спокойствие поднимает темную муть с души его сына – мужчина закрывает глаза, и двумя пальцами стягивает с лица маску, хватая воздух ртом, словно ему резко нечем стало дышать. Зачем он сюда полез? В комнате слишком тихо, настолько, что сама тишина кажется звенящей. Поникнув головой и сложив руки вдоль тела, хозяин дома забылся тяжелым, нервным сном, стоя на коленях перед жертвенником. И вокруг него начинают плясать тени… - Смотри-ка, а в маске он кажется моложе, - дерзкий, мальчишеский голос раздается почти над ухом. Веки спящего дрожат, а нос морщиться, скорее по инерции на этот такой знакомый раздражающий фактор. И, кажется, почти неуловимо, что в плечо кто-то дружески толкает. - Прекрати, он очень устал, - тонкие девичьи пальцы аккуратно и нежно касаются белых прядей взлохмаченных волос. И не разобрать сейчас какие из них природного цвета, а какие просто поседели, - ему пришлось много потрудиться, что бы ты нашел дорогу ко мне… Слышится смущенное фырканье и в ответ на него звонкий, счастливый, смех – хозяин дома вздрагивает всем телом и резко открывает глаза, чтобы успеть поймать ускользающие тени призраков прошлого. Отчего-то на душе становиться спокойно, словно кто-то убрал оттуда давно застаревшую боль, ту, что годами пронзала все естество насквозь железным ломом, ржавела и отравляла существование. По всей Конохе зажигаются огни. В каждом доме, на окнах возникают лампадки и свечки – люди, те, что осмелились вернуться из убежищ, первым делом воздают почести погибшим защитникам деревни. Особо отчаянные забираются на крыши и отпускают в полет воздушные фонарики – то здесь, то там виден светящийся огонек который устремляется к звездам, и спустя время целая волнующаяся дорога сопровождает павших на небеса. Хозяин дома греет в руке небольшую лампадку, ту, которую он зажигал только раз в жизни, глядя на нее сквозь бинты, перекрывающие поврежденный и восстановленный глаз. На стекле, красном, чуть треснутым по краям всегда было одно имя, и теперь настало время написать на нем второе. В пару. Яркий, жадный огонек лижет фитиль, распаляясь не на шутку – и хозяину кажется, что не хватит воска в лампаде, для такого ретивого пламени. Хороший признак. Значит его призраки рады ему, значит, они простили его. Он делает два шага назад – огонь, словно почувствовав, что его оставляют одного, тянется вслед за фигурой мужчины, ударяясь о стеклянные стенки сосуда. Но пламя забывчиво, и вот оно уже выровнялось, потрескивая и призрачным сигналом подмигивая тем остальным, что зажигаются по всей деревне. Собаки видят многое. Они внимательно следят за хозяином через окно, чутко прислушиваясь ко всем звукам, что исходят из дома. Шаги, шорохи, но, самые громкие это звон замков, что шиноби навесил на свое сердце, чтобы охранять память о своих призраках. А те безжалостно покидают его навсегда, освободившись, и узрев дорогу из огоньков, тянущихся к небу. Собаки поднимают морды, когда мимо них дуновением ветра пробегают тени – хозяин, словно почувствовав их уход, резко разворачивается к открытому окну, приваливаясь к косяку дверного проема и закрывая рукой глаза. Псы понимающе переглядываются. Первым начинает свою партию Паккун, словно свет лампадки осветил до сего момента невидимые партитуры – тонкий вой пронизывает ночь, и вскоре к нему присоединяются остальные следопыты. Они привыкли прикрывать своего хозяина во всех ситуациях, отвлекая от него внимания на себя. Откуда-то с другой стороны улицы начинают слышаться гневные выкрики обывателей, обещающие собакам мучительную смерть путем препарирования на живую – кто бы им позволил? Но, эти угрозы тщетны, к хору присоединяются и остальные псы деревни – все они тоже оплакивают тех, кто больше никогда не вернется назад к своим домам, не смахнет пушистую пыль с мебели, но, память о них всегда будет вечна. Хозяин устало улыбается, слушая, какие рулады выводят его подопечные, и, понимая, что успокоить их теперь будет не так уж и просто. Он напоследок оглядывает комнату, освященную призрачным красным светом, ощущая себя лишним, и выходит прочь. На столешнице в пыли тянуться две параллельные полосы. А над ними связующей, размашистой галочкой застыл последний элемент, что завершает кадзи «Бессмертные». *via lactea - млечный путь, дорога в небеса.