Выбор

      Разговаривать они могут дни напролёт и за разговорами вышагивать километры по безупречным дорожкам парка при Межгалактической Академии, останавливаясь порой, чтобы вызвать из воздуха интерактивное табло и проверить информацию либо обменяться уточняющими схемами.       — Теория Кондо-Нарутовича, вот! — оживлённо восклицает Доктор. — Вот идея, без которой, полагаю, не обошлась концепция вашей Утопии. Поразительная выходит история о том, как философ-когницист, к астрофизике никакого отношения не имевший, стал одним из основоположников новой теории. Время-пространство — это ведь, в сущности, не объективные понятия, а наш паттерн восприятия реальности. Тут таймлорды не столько отличаются от вас, Homo sapiens sapiens, разве что уровнем восприятия геометрии, так сказать, всего этого тайми-вайми. Но чтобы прийти к мысли, будто после коллапса вселенной существование материи возможно в принципе, необходимо было глянуть на всё в совершенно другом ракурсе... Четвёртая великая и процветающая империя людей! Зенит расцвета человечества! — Доктор раскидывает руки, будто готовый восхищённо обнять профессора Яну и десяток других представителей упомянутого человечества. — И временная линия на сей раз вернулась в нормальное, благополучное русло. А то, знаете, мне как-то пришлось попотеть и не раз, её туда возвращая. У капитана Джека можете спросить, он как раз тогда и обрёл бессмертие. Роуз перестаралась, воскрешая его... Ну, долгая история, словом, так, о чём мы... — Доктор умолкает, чуть запутавшись то ли в своей речи, то ли в собственном длинном языке, а вовсе не потому что запнулся об упоминание о Роуз. Пожилому профессору он мог бы без горечи рассказать и про Роуз, и про далеков, рассказывал уже, когда упоминал Галлифрей. У самого профессора вид ошарашенный новыми впечатлениями, рассказами, знаниями, которые обрушились на него за последнее время.       — Всё-таки я слишком стар для всего этого... — извиняющимся тоном начинает он, но Доктор перебивает, опять возбуждённо всплёскивая руками.       — Вздор! Вы гениальны! Вы прекраснее любого из здешних корифеев! Вам не на блюдечке с голубой каёмочкой курс за курсом ваши знания предоставили — вы сами выуживали их по крупице, как золото из песка времён, — вымывали, точнее, неважно. Вы мыслите абсолютно вне рамок! — кажется, предложи сейчас кто-нибудь, хотя бы и любящий подобные предложения капитан Джек, рассыпать у профессора в ногах цветы и петь дифирамбы под лютню или мандолину, под что там их пели, Доктор не счёл бы за насмешку или излишество. — И знаете что? У меня никогда не хватало терпения застревать при любых академиях. Собственно говоря, я и хотел-то только показать вам золотой век человечества. Вы, как никто другой, заслуживаете посмотреть не на закат, а на процветание людей.       Профессор Яна не видит сейчас перед собой никого из упомянутых людей, из прогуливающихся неподалёку сотрудников и студентов Академии, — только Доктора, взирая заворожённо, как на щедро оделяющее его дарами божество.       — А потом... потом нам никто не мешает отправиться и, скажем, спасти ещё какую-нибудь цивилизацию. Это же ваш конёк, верно?       Лицо профессора будто молодеет от осторожной, но полной надежд улыбки.       — В этой области я, во всяком случае, могу рассчитывать на рекомендации.       — И от лучшего знатока, поверьте мне!       Доктор улыбается в ответ широко, даже слишком, до некрасивости широко, внушая мысль, что у таймлордов не только два сердца, но и зубов, по меньшей мере, раза в полтора больше нормального.       — Мы могли бы попробовать спасти вашу планету.       Зубастая улыбка Доктора заледеневает, замораживает губы.       — Раз уж это всё, на что я способен.       «Всё, чем я могу вас отблагодарить», — читается в почти умоляющем взгляде профессора.       — Галлифрей? — отзывается наконец Доктор. — Вы хотите спасти Галлифрей?       — Да. Галлифрей.       Впервые произнесённое собственными губами, языком, гортанью название будто не покидает рта, вибрирует в нёбе всеми «л» и «р», резонирует с оглушительным вдруг извечным шумом в голове: уже не тук-тук-тук-тук — трам-пам-пам-пам!       — Профессор Яна? Вам снова нехорошо?       Резким от волнения жестом Доктор проводит в воздухе возле края дорожки, вызывая удобную парковую скамью, поддерживает профессора под локоть, помогая присесть. Профессор спешно высвобождает руку, будто Доктор мог не заметить за эти несколько секунд, как он тяжело, всем весом на него опирается.       — Ничего, ничего особенного, сейчас пройдёт. Ничего страшного, вы же знаете.       Знает прекрасно, здешний медперсонал осмотрел загадочного пожилого джентльмена досконально и поправил мелкие сбои немолодого организма, а новыми зубами профессор до сих пор прикусывал себе же щёки. Вот только по поводу загадочных ритмичных шумов в голове медики лишь озабоченно пожимали плечами. И, честно говоря, профессор предпочитал, чтобы лучше уж они ничего не нашли, чем нашли, и ему пришлось бы застрять тут на лечение. С шумами в голове он не один десяток лет прожил и проживёт ещё, а вот другого Доктора, другого шанса путешествовать с ним в Тардис больше не выпадет.       Путешествия или сам Доктор — профессор Яна ещё не определился, что завораживает сильнее. Не подлежит сомнению одно: и за то, и за другое нужно хвататься обеими руками. А лечить это старческое тело — ну его, толку как, скажем, ремонтировать эти древние, никогда не работавшие часы.       Профессор не сразу понимает, чего вдруг тягостно, до удушья стало не хватать — болтовни Доктора. Оживлённой, заботливой, нервно-бессмысленной, да хоть какой-нибудь. Но присевший перед ним на корточки Доктор молчит, распахнутые тёмные глаза таращатся почти с ужасом. Профессор даже, вздрогнув, до головокружения резко оборачивается проверить, но нет, Доктор уставился не на что-то у него за спиной. На него самого.       Чувствовал ведь, отчаянно признаётся себе Доктор, что слишком, неправдоподобно удачно всё до сих пор складывалось, что его планам на путешествия с этим невероятным, прекрасным человеком суждено где-то застопориться. Чувствовал обоими сердцами, особенно левым, подцепил у людей неудобную асиметричную привычку чувствовать левым сердцем. Не меньше самого пожилого профессора переживал, когда того осматривали врачи, и только успел выдохнуть с облегчением...       — Откуда у вас эти часы? — машинально задаёт он глупый вопрос, будто недоумение профессора, который и не заметил, как достал хамелеоковчег из кармана, обусловленно не фильтром восприятия, будто этот концентрат чужой личности в самом деле мог оказаться здесь случайно. — Нет, погодите, я сам знаю. Был у вас, сколько вы себя помните, да?       — Верно, — всё ещё недоумевая, профессор глядит на хамелеоковчег, потом снова на Доктора. — Вам знакомы эти часы? Вы... Вы знали мою семью?       — Ну... можно и так сказать.       А нужно было сказать «нет». Нет, что вы. Нет, просто на вид такая невероятно старая вещь. Земной девятнадцатый, двадцатый от силы век. Хотя не обязательно, мода на подобное ретро возвращалась каждые два-три века... Декоративная безделушка, и он не обязан вскоре будет отвечать на неизбежный вопрос: «Как это Галлифрей уничтожен?!»       — Это просто старые сломанные часы. Они могли попасть ко мне как угодно.       Может показаться, что, испуганный реакцией Доктора, профессор Яна выгораживает себя. Но нет, теперь его очередь с искренней заботой всматриваться сверху вниз в передёрнутое лицо нового друга и хвататься за первые подвернувшиеся слова успокоения.       — Возьмите их себе, если хотите.       Но Доктора почему-то ни его предложение, ни часы в протянутой к нему руке не успокаивают. Напротив, он бледнеет ещё сильнее.       Перед Доктором может стоять кто угодно из таймлордов, но точно не тот, кто приходит Доктору на ум. Тот погиб у Доктора на глазах, растранжирив все свои регенерации, цепляясь за выживание всеми средствами. С другой стороны, судорогой прошедшая по всему сущему война времени могла изменить что угодно. И неужто с каким-то другим забытым гением было возможно по чистой случайности столкнуться в конце времён? Какому-то другому незнакомцу позволить первым делом ухватить себя за руку и увлечь бегом по коридору, будто в школе — затеявшему умопомрачительную проказу приятелю?       — Доктор?       Доктору хочется ухватить его за плечи, встряхнуть, что есть сил, из оцепенения броситься в истерику. Ты. Почему ты способен быть таким изумительным, только если тебе начисто стереть из памяти все былые обиды, страхи, амбиции, кружева и гордиевы узлы запутавшегося в себе разума? Перестань же притворяться, наверняка ты давно открыл свои часы и теперь искушаешь, испытываешь, насмехаешься над моей якобы правильностью. Что выберет этот святоша: выпустить обратно в мир гениального безумца? Или подарить ещё несколько десятков лет жизни гению, полному благих устремлений?       Доктор вдруг остро ощущает нелепую простоту: принять подарок профессора и забросить в жерло вулкана, в расплавленную породу новорождённой планеты, в глубину кислотного океана — что может быть проще? И лучше. Лучше было бы для всех. Для Вселенной, для его нового восхитительного спутника, лучше для Мастера, который нашёл, кажется, способ примириться с миром.       Убийством это ведь назвать никак нельзя.       — Возьмите. Для вас эта вещь, кажется, значит больше, чем для меня.       — Нет.       Доктор на миг зажмуривается, понимая, что берёт сейчас на себя ответственность за весь хаос, который разведёт Мастер, за все жертвы, за все перекошенные временные линии, за всех, кто окажется рядом, когда Мастер решит снова добраться до него самого.       — Нет. Ни для кого они не значат больше, чем для тебя. Это не часы. Мы называем это хамелеоковчегом, — безучастно поясняет Доктор. — Артефакт, хранящий память и физиологические особенности таймлорда. Ты — таймлорд. Ты такой же, как я. Станешь, едва откроешь крышку.       — Я не последний, — произносит он под конец скорее растерянно, нежели обрадованно.       Профессор Яна вяло, машинально отбивается: «Это не моё, я не знаю, откуда они взялись». Но теперь-то понятно, что стучит у него в висках, что рвётся наружу из-под испещрённой гравировкой латунной крышки, к которой пальцы будто приварились.       — Открой. Просто открой, — умоляет Доктор, хватаясь за слабую надежду, что он, в принципе, очень даже способен ошибаться.       — Почему вы испугались, Доктор? — спрашивает профессор Яна простодушно и проницательно одновременно. — Почему вы испугались, узнав во мне соплеменника? Вы знали меня?       — Нет, конечно же. Да. Быть может. У тебя другое лицо, другое... всё. Кроме гениальности и упорства, разве что.       «Кроме того, что я тебя нашёл там, где никто не должен был найти никогда», — умалчивает Доктор, но профессор не покупается на его «быть может». Хамелеоковчег он стискивает в кулаке, будто возможно ещё сдержать рвущуюся наружу сущность, захлопнуть этот брегет Пандоры навсегда.       — Я был не очень хорошим человеком, да?       — Ты никогда не был человеком.       — Доктор. Вы понимаете, о чём я спрашиваю.       Его интонация — уже не вполне добросердечная интонация профессора Яны. Доктор слышит в ней знакомый вызов, и насмешку, и укор. Он берёт профессора за руку, пальцы стискивают ребро его ладони, как борт лодки, тянут вниз большей тяжестью, чем когда он поддерживал профессора во время приступа. «Я когда-то тоже притворился человеком. И знаешь что? Из меня получился куда худший человек, чем из тебя», — хочет рассказать Доктор, но слишком много слов, и не тех, которые нужны, не тех, которые хочет или боится услышать его новый спутник, его старый друг, его воскресший враг. И Доктор произносит только три слова, только три, которые, в сущности, имеют сейчас значение:       — Выбор за тобой.