feathers

      — Мой господин! Лорд Мицунари был разбит при Сэкигахаре!..       Никому не расскажешь, как хищным холодом вонзается в грудь эта короткая фраза.       Никому не объяснишь, как сердце вдруг проваливается в пустоту.       Больше не друг. Больше не союзник. Только вскинувшийся против Токугавы дерзкий бунтарь, обезглавленный в Эдо.       И неотвязно перед глазами образ — Иэясу, попирающий ногой голову своего непримиримого врага. Рыжие волосы Мицунари потемнели и спутались от крови, в безжизненно застывших янтарных глазах нет больше ничего, кроме ледовитой пустоты… Как разбить этот витраж, как заставить ненавистные, до отчаяния доводящие образы перестать маячить перед внутренним взором?       — Мой господин! Лорд Мицунари был разбит при Сэкигахаре!...       Тигренка разом пригибает к земле эта тяжесть потери. Вопросов множество — как, когда, почему, как Сакон допустил, чтобы такое случилось, почему могучий ронин не сумел спасти своего господина… но ни на один из этих ответов Юкимура не желает знать ответа по-настоящему.       Лишь одна мысль назойливой птицей снова и снова бьется в висок, заглушая собой пульсацию встревоженной синей жилки: Любопытно — их с Канэцугу ждет та же участь? Увидит ли людная площадь в Эдо их головы? Или Иэясу считает нужным прилюдно расправиться лишь с главной головой гидры? А две остальные — отсечет и без столь торжественных церемоний?       А может, и вовсе — махнет на них рукой. Посчитает, что без Мицунари они бессмысленны.       И будет не так уж и неправ.       Юкимура торопливо проводит кончиком языка по разом пересохшим губам, оборачивается — за спиной Тигренка гордо высится замок Уэда, только что выстоявший под натиском сил Токугавы. Санада впервые жалеет, что вырвал у вражеской армии эту победу, что не потерпел сокрушительного, уничтожающего поражения. Лучше уж хищная сталь в груди, чем этот неизбывный отныне холод потери и одиночества.       — Мой господин! Лорд Мицунари был разбит при Сэкигахаре!... Канэцугу оступается. Так, словно под ногами и не земля отныне — зыбкая топь, готовая поглотить при неосторожном шаге. Твердая рука Кейджи сжимает плечо, мешает осесть в пыль на подкашивающихся ногах… а Наоэ ведь пытается. Удариться оземь коленями и локтями, уткнуться лбом в пыль — и так и прижиматься к земле, пока не перебесится внутри яростное отрицание, не отпустит злая боль разочарования, остро скрутившая душу.       Разве это справедливо, госпожа Ая? Это — по законам чести, незыблемым, единственно верным законам? Разве все должно было закончиться именно так?       Почему все обрывается так, госпожа Ая?       — Не дури. Ты-то еще жив, — вполголоса напоминает Кейджи, прямо и бесцеремонно. Все так же цепко держит за плечо, энергично встряхивает, желая привести в чувство — Канэцугу эту встряску едва чувствует. Наоэ жадно пьет свое горе, огромными, нетерпеливыми глотками. И не верит, что эта полная обжигающей горечи чаша может когда-то быть испита до самого дна, до последней капли.       Госпожа Ая, а что же — честь?...       Мицунари, а как же — дружба?...       Закатное солнце смотрит, лениво прищурившись, и его лучи мягким рыжим светом стекают с опущенных в печали плеч. Ладонь сжимает рукоять кусунгобу мертвой хваткой, и костяшки пальцев — белые, напряженные, неожиданно тонкие и хрупкие.       Ничего из этого не должно было произойти. Слышишь ли, Мицунари? Ты был основой, ты ни за что не должен был покидать своих друзей…       ... а теперь просто жди встречи с ними. Там, где нет Токугавы и его прислужников. Скоро уже. Совсем скоро…       Закатное солнце дрожит на гранях короткого клинка поистине кровавыми отблесками.       Сталь входит в мягкую плоть коротким, безжалостным почти рывком — Наоэ боится передумать. И, задыхаясь от нестерпимой, пронзающей насквозь, острой и беспощадной боли, непослушными уже руками кое-как уводит клинок влево, старательно перечеркивая ледяным лезвием самого себя. Перед глазами из ниоткуда вдруг появляется лицо Кейджи, встревоженное, растерянное и яростное одновременно — как непривычно видеть сурового Маэду растерянным!       А потом еще один, последний раз в поле зрения оказывается уходящее от Канэцугу солнце. Но почему-то покрытое сеткой трещин и так явственно распадающееся на огненные осколки…       — Мой господин! Лорд Канэцугу… мертв!       И, кажется, Тигренок уже никогда не сможет поднять склоненной головы.