Эфемериды

Залив растворимый кофе кипятком и добавив немного сахара, Чондэ откладывает ложку и закрывает глаза. Сейчас все проблемы кажутся очень уж проблемными и требующими решения, а пришедший вчера вечером на ум способ избавиться от них не покидает мысли. Этот день станет омегой всех беспокойств, что наполняли прожитые им дни, а это утро — альфой его закатного часа. Вздохнув, он выливает кофе, попутно качая головой, и лезет в шкаф за кое-чем покрепче. Но вдруг замирает с вытянутой рукой и жалеет, что не может вернуть себе кофе. Ему совсем не льстит уровень содержания алкоголя в крови выше ноля, записанный каким-то зализанным медиком в его заключение о смерти, ведь тогда родственники с меньшей уверенностью затянут аллилуйю на похоронах, а его редактор в который раз закатит глаза: «А я говорил, что у него проблемы с алкоголем». Чондэ медленно, будто нехотя, вышагивает до комнаты, игнорируя разбросанные им же пару минут назад листы — исписанные и абсолютно чистые, смятые и лишь слегка помятые. Из письменного стола, который занимает площадь, пожалуй, большую, чем туалет в его однокомнатной квартире, он достаёт бумагу и ручку, чтобы, надеясь, что кому-то это надо, записать: когда он на это решился, что его подтолкнуло и кого он не хотел бы видеть у своего гроба. Своего редактора. За то недолгое время, что Ким проработал на своё нынешнее издательство, этот парень успел не просто встать ему поперёк горла — он кувыркался, брыкался и ногами упирался в кадык. «Cherchez la femme», — так и просится в самое начало, но о каких, чёрт подери, женщинах может идти речь? Не сказать, что он не пользовался популярностью у девушек, не сказать, что девушки не пользовались популярностью у него, но почему-то отношения Чондэ с противоположным полом так и не заходили дальше постели в номере отеля, до которой они, кстати, доходили тоже довольно редко. Намного лучше дела обстояли у Чондэ с барными стойками, опираясь на которые, он впаривал что-то барменам, пока возмущённая девушка расплачивалась за свой напиток и, недовольная, уходила, занося этого болтливого писателя, забывшего о ней, в свой воображаемый чёрный список. Не написав и слова, Чондэ возвращается на кухню, горло раздирает сухостью, и парень поспешно осушает стакан воды. Пока чистая артезианская занимает место в его желудке, осознание того, что до отправления автобуса осталось всего ничего, занимает его мысли. Даже со своим самоубийством едва ли не попавший в цейтнот, Чондэ закатывает глаза при виде разодранного и так и не зашитого кармана куртки. Вообще, наличие дыры не удивило бы его, если бы не большой ярко-оранжевый и явно бросающийся в глаза огрызок бумаги на двери: «Чоня, карман», — чёрными чернилами его почерком, а рядом красный подмигивающий кот, рукой одного из друзей Кима нарисованный. Сейчас Чондэ легко припоминает, сколько раз он наталкивался на это напоминание, хотя хотелось бы вспомнить, где лежат булавки: зашивать карман нет времени — автобус не станет ждать. Привычку записывать (или же просить кого-то потрезвее записать) повседневные события на стикеры парень завёл уже довольно давно, когда понял, что воспоминания бытовой части жизни нередко вылетают из его головы. За несколько лет Чондэ так привык к разноцветным пятнам на стенах своей квартиры, что ему стало казаться: он продолжит лепить на обои пустые стикеры, даже если уже не о чём будет помнить, но... С моста прямо в реку — вот планы Чондэ. Любимый мост, к которому он часто ходил в поисках вдохновения, теперь станет решением всех проблем. И вот Чондэ садится на единственное свободное место в автобусе, пытаясь вспомнить имя слащавой девушки, которой продал свой велосипед (о нём он вспомнил лишь потому, что всегда ездил к тому мосту на нём). Он даже не уверен, девушка ли это была, потому что, как только за той закрылась дверь, он поспешил набрать друзьям и провозгласить тот вечер вечером-когда-Ким-Чондэ-угощает. Подсчитывая, сколько он в ту ночь оставил в том третьесортном баре — «Хватит отрицать своё пристрастие к выпивке», — парень едва не пропускает свою остановку и под ругань водителя успевает выпрыгнуть, прежде чем дверь с шумом захлопывается. — Чёрт! — Ощутив неприятный холод в ногах, Ким встречается взглядом со своим морщинистым отражением в большой луже, распростёршейся у автобусной остановки. Госпожа Фортуна, вертихвостка, никогда не вставала на колени перед Чондэ, даже наоборот, колени стирались всегда у парня. Эта остановка — на самой окраине города, на той окраине, где высокие одноликие многоэтажки постепенно сменяются частными домами с двориками. Автобус здесь разворачивается и едет обратно на вокзал, ближе к центру, и появляется он тут раз в три часа. С последнего визита Чондэ здесь ничего особо не поменялось, разве что железную ограду того дома через дорогу, на который так часто заглядывался парень, недавно вновь покрыли краской. В который раз замечтавшись о том, какой бы уютной стала его жизнь в этом доме с вечно постриженным, будто и не растущим вовсе газоном, Чондэ разворачивается и спускается вниз по дороге, оставляя дом своей мечты за спиной. В кроссовках неприятно хлюпает вода, и парень уже чувствует, как кожа начинает съёживаться. Пройдя ещё немного, Чондэ заходит в знакомое кафе. Внутри него, как обычно, его встречает множество стоящих на полках, свисающих с потолка небольших глиняных горшочков с цветами и просто зелёными растениями. У входа же появился белый горшок с большим кактусом, в который, если его подвинуть немного в сторону, Чондэ обязательно бы врезался из-за своей неаккуратности. В прошлый раз Чондэ сидел за столиком в самом центре кафе и подслушивал разговор менеджера, девушки в аккуратно выглаженной белой рубашке и широких тёмно-синих брюках, с одной из официанток. Из тех отрывков их беседы, что парню удалось услышать, он понял, что у хозяина кафе какие-то проблемы, и скоро здание продадут кому-то, кто собирается переделать его под магазин. Видимо, все проблемы разрешились, и дела даже пошли в гору: в кафе уйма народу, чего парень ещё ни разу не видел. Чондэ более чем уверен, что он и сам причастен к этому, ведь в одном из своих рассказов он описывал это зелёное кафе. Ему вовсе не хочется думать о том, что небольшой тираж того сборника так и не был распродан даже наполовину. Ни одного свободного столика — парень выходит на улицу. Раз уж его надежды на то, что он сможет незаметно снять кроссовки под столом, рухнули, Чондэ решает снять их и стянуть так же промокшие носки, как только дома сменятся деревьями. Уже представляя, какие предположения его обиженные природой дружки будут выносить, узнав, что на вспухшем теле не оказалось обуви — их ни за что, конечно же, даже не посетит мысль, что обувь могло уже в воде течением сорвать, — Чондэ сворачивает с асфальтированной дороги и напрямик, по склону, сбегает к берегу реки. Ветер отбрасывает расстёгнутую куртку и пробирается под рубашку, приятно холодя тело, в то время как ступни больно царапают ветки, камни и всё то, что только может находится на земле. Ниже по течению реки берега становятся всё выше, постепенно становясь высокими обрывами. И вот, когда берега перестают набирать высоту, в зелень природы вписывается бетонный грязно-серый мост. Чондэ не раз подмечал схожесть этого места с теми, которые часто описывают другие писатели (себе он такого клише не позволял). Это была поляна посреди леса, пересечённая рекой. За деревьями на том берегу, Чондэ знал, пряталась ферма с большой конюшней. Под мостом вода разбивалась о большие камни и будто река становилась быстрее. Её шум смешивался с шелестом листьев. Именно к такой картине парень привык. Но в этот раз, помимо всего привычного ему, Чондэ замечает незнакомца. Парень, с волосами цвета сена, сидит вытянув ноги прямо посреди моста, а вокруг него разбросано несколько банок из-под соджу. — Ну какого... — надрывистым шёпотом тянет Чондэ. Он надеялся, что проведёт свои последние минуты в компании себя, своих мыслей и звуков природы. И дребезжание железных банок в его планы не вписывается совсем, да и неловко в чьём-то присутствии счёты с жизнью сводить. Размышляя, как бы избавиться от мешающего ему парня, Чондэ ступает на мост и останавливается в паре метров от берега, примерно столько же оставив между собой и незнакомцем. Чондэ почти молится, чтобы этот парень не обратил внимания на него. Сейчас Киму меньше всего хочется с ним разговаривать. — Эй. — Бога нет, и теперь Чондэ в этом абсолютно уверен. — Не хочешь поговорить? Меня Минсоком зовут. Как и почти всё, что ему не нравится, Чондэ игнорирует Минсока. Вскоре пьяное внимание парня всё равно переключится на что-то другое. Так и будет. — Ладно тебе! Зачем сюда пришёл? — спрашивает Минсок, глядя на Чондэ: видимо, этот парень столь же болтлив, как и Ким, когда выпьет. И Минсока, кажется, не особо интересует, что там невнятно мямлит про закат и проблемы с вдохновением-редактором-девушками его новый знакомый, которого он перебивает: — А я пришёл на пейзаж полюбоваться. Я ведь этот... художник! Мне нравится по памяти рисовать, вот, запоминаю сейчас всё. — Ну и что же ты запомнишь, выпив столько соджу? — Чондэ смотрит на «художника» с нескрываемым подозрением. Мимо парней пролетает пара небольших насекомых, и Чондэ повторяет свой вопрос, потому что Минсок, наверное, не расслышал в первый раз. — Да ничего. А должен? — Минсок поворачивает голову к Чондэ. — Слушай, ты знаешь, кто такие эфемериды? Чондэ зажмурившись вспоминает свои походы в библиотеку и один из толстых словарей с потёртым корешком. «Эфемериды — совокупность координат небесных светил и других переменных астрономических величин, вычисленных для ряда последовательных моментов времени». — Нет, — сев, скрестив ноги, качает головой Минсок и шумно отпивает немного соджу. — Кто такие эфемериды? Чондэ не помнит других определений и поэтому молчит. Минсок смотрит куда-то в глубь заката пьяным взглядом. — Я слышал, что эфемеридами называют насекомых, похожих на бабочек, с двумя хвостами. — Ещё два больших глотка. — Они живут всего один день: переродившись утром, выбирают себе пару и, оставив потомство, умирают. Ветер вьётся в деревьях, Минсок манерно убирает чёлку за ухо, а Чондэ недоумевает: — А зачем ты вообще о них заговорил? — Парень, я даже не знаю, сколько банок уже выпил. — Плечи Минсока слегка содрогаются, и вдруг он заливается громким хохотом. — Нет, ты серьёзно думаешь, что я сейчас думаю о причинах своих поступков? Минсок, всё ещё посмеиваясь, ставит пустую лишь наполовину банку почти у края моста и еле-как поднимается на ноги. Ругаясь на непослушное тело, он бредёт в сторону противоположную той, откуда пришёл Чондэ. И, когда до того края моста остаётся всего пара метров, последний вдруг спрашивает, перекрикивая шум воды: — А ты точно художник? — А ты точно просто на закат пришёл посмотреть?.. — Несмотря на то что ветер подхватывает голос Минсока и уносит вниз по течению реки, Чондэ удаётся отчётливо всё расслышать. Из-за поднявшегося ветра одна из оставленных Минсоком банок с шумом прокатывается по мосту, Чондэ вздрагивает, а после долго смотрит на почти скрывшееся солнце. Продрогнув, он застёгивает куртку. Сейчас все проблемы не кажутся такими уж проблемными и требующими решения, а мысли Кима занимают лишь сюжет нового рассказа и образ пьющего художника.