Последняя весна

Эй, ласточки, кривые ножницы неба! Отрежьте мне синий лоскут. Саулюс Шальтянис, Леонидас Яцинявичус «Сказка про Монику»

1914, апрель - Слушай, штабс-капитан… Сколько бы ты ни старался… Как бы ни пыжился… А все едино… Вокруг будет смерть и кровь. Штабс-капитан вздрогнул и обернулся. Старик в грязных лохмотьях глядел хитро, и незаживающие раны на его лице казались причудливым узором самой жизни, никого не выпускавшей из своих объятий невредимыми. А взгляд страшных черных от расширенных зрачков глаз затягивал, будто в омут – не выбраться. - Я знаю, - дрогнувшим голосом ответил штабс-капитан Корф и проснулся. Сбившееся дыхание и колотившееся в груди отчаянное сердце – все еще жив. Но сон этот преследовал его из года в год с того дня, как закончилась Русско-персидская война. И ярче всего, страшнее всего он был в апреле. Не оттого ли, что апрель – время, когда он сам был стерт с лица земли? Оля зашевелилась и недовольно пробормотала что-то во сне. Владимир откинул одеяло и встал с постели, чтобы не мешать ей. Он знал, что больше ему не уснуть. Ему предстояла долгая ночь в кабинете в попытках вспомнить, где он видел этого старика – да уж не в Казвине. Знал, что не вспомнит. Но не мог не пытаться. Весенний бал-маскарад у Оболенского был событием весьма значимым в столичной жизни. Его ожидали не менее, чем начала Сезона, но в значительной степени – и более. Традиционно гремевший вскоре после Пасхи, он ознаменовывал собой окончание холодов и приход весны во всей ее красе. Попасть на бал считалось удачей – туда были допущены лишь избранные. Большой ценитель искусства, князь Оболенский превыше прочих почитал искусство любви. «Старый развратник» - только так, и не иначе, звал его отец Владимира Корфа в прежние годы. Впрочем, теперь уже князь изрядно сдал позиции. Однако и по сей день в дом его приходили насладиться красотой и гармонией. Фоном и декорацией неизменно служили красивейшие актрисы и балерины в ярких и элегантных нарядах. «Великосветский публичный дом» - эти слова также принадлежали Ивану Ивановичу. Бал-маскарад способствовал тому, что под маской всегда можно было позволить себе немного больше, чем то, что полагалось по этикету. Одна-единственная усмешка из-под черной маски – о, дамы знали, что значит эта усмешка. И вдруг она стерлась с лица. И штабс-капитан Корф лишь устало привалился к колонне, отчаянно сжимая в руках бокал шампанского, не в силах оторвать проклятый взгляд от Авроры. Он увидел ее в кругу из нескольких мужчин и женщин. Изящная, белокурая, совсем маленькая. Лицо ее было скрыто густой вуалью, тонкое изящное, как статуэтка, тело облачено в желто-красный костюм, а на аккуратной головке поблескивала тиара с крошечными лучами. Струящаяся ткань ничего не открывала взору, но вместе с тем – почти ничего не скрывала. Он видел ее сдержанную улыбку, плавные движения кистей рук, удерживающих веер, и думал – неужели она реальна? - Хороша, неправда ли? – вдруг услышал он рядом голос поручика Писарева. – Пойдем, представлю. Корф криво улыбнулся и ответил: - Я знаю ее. Она – Аврора. Отлепился от стены и, оставив поручика в одиночестве, отправился разыскивать Оболенского. Спустя несколько минут Корф знал, что ее зовут Анастасия де Бово, и что она вдова некоего виконта де Бово, покоившегося вот уже более двух лет на кладбище Пер-Лашез. В прошлом оперная певица, но при этом более аристократка, чем любая другая великосветская дама, имевшая право так зваться по рождению. В эту весну госпожа де Бово была популярна в Петербурге – ее называли лакомым куском. Красива, молода, богата и свободна. Но и невероятно холодна. И, тем не менее, от ее холодного взгляда загорелось не одно сердце. Штабс-капитан все еще изучал ее со стороны – не оттого, что не решался подойти. В свои тридцать два года он растерял всякую робость. Нет, он любовался ею, как любуются произведениями искусства. Загадка хороша до той поры, покуда ищешь разгадку. Но вместе с тем что-то подсказывало Корфу, что в ней скрывалось некое обещание. Обещание, которого она не могла исполнить. - Я был дружен с ее супругом, - как бы между прочим, проговорил князь Оболенский, мечтательно глядя на Аврору, - он ведь меня всего лет на пять младше был, Царствие ему небесное. Чудный был человек, чудный и чудной! Но вы поглядите, господин барон, какая красавица. Что ж вы стоите-то? Ступайте, пригласите ее! Я-то в ваши годы… Корф усмехнулся и пригласил на танец Ольгу. - Мрачен, как никогда, - хмыкнула она из-под яркой, покрытой блестками маски. - Душа моя, ты еще не видела меня мрачным, - усмехнулся Владимир, ведя ее в танце. Весь оставшийся вечер Оля старательно избегала Корфа. Когда он был в таком настроении, приближаться к нему не следовало. Однако сам Корф теперь стремительно приближался к тому кружку, яркой звездой которого была Аврора. - Господин штабс-капитан, - начал было один из его старых приятелей, оказавшийся в числе счастливцев, коих та почтила своей беседой, - позвольте вам представить госпожу де… - Не нужно имен, - отрезал Корф, нависая над ней, - у Авроры оно одно. Резко очерченные красной помадой губы Авроры скривились в улыбке. И штабс-капитан подумал о том, что ему совсем не видно ее глаз из-под тонкой, но так сильно мешающей вуали. Не угадать, что за чувства на ее лице. Улыбка выходила сдержанной и недостаточной. Странно, но холодом его не обдало. Вместе с тем, ему отчего-то показалось, что на самом деле она взволнована. - А ваше имя, господин штабс-капитан? – спросила она негромко. И ее голос заставил его глотнуть. - Барон Корф, к вашим услугам, - отчеканил он и галантно поклонился, а затем предложил ей руку, - не будете ли вы столь любезны принять мое приглашение на следующий тур вальса? - Увы, я не танцую. Врешь! - Как жаль. На балах положено танцевать, а разговоры навевают на меня скуку. - За чем же дело стало? Не говорите – танцуйте. Ее злой смех отдавался в ушах набатом. Смешиваясь с музыкой, он манил и превращал его самого в того, каким он был пять лет назад, до Тавриза, до Казвина. Он чувствовал себя мягким, теплым, пульсирующим – живым. Неужели все еще что-то осталось? - Что? Сей плод сорвать не удалось? – спросил его вновь нарисовавшийся Писарев как раз в тот момент, когда Владимир опрокидывал в себя рюмку коньяку – шампанское уже не спасало от себя самого. - Сей, как ты изволил выразиться, плод, был сорван задолго до этого дня, - процедил сквозь зубы штабс-капитан. - Не знал, что тебя интересуют исключительно ненадкушенные яблоки. - Я полагаю, что на этом стоит остановиться. Но остановились потому, что в этот самый момент в притихнувшем было зале раздались звуки фортепиано. Задумчивые, звенящие, они совсем не подходили для этого бала. И, дернувшись, словно от удара, Корф обернулся к оркестровой части зала. Конечно… Она аккомпанировала себе сама. Как же еще? И среди притихшей толпы в масках зазвучал голос известной некогда оперной певицы, а ныне вдовствующей виконтессы де Бово. Целую ночь соловей нам насвистывал, Город молчал и молчали дома... Белой акации гроздья душистые Ночь напролет нас сводили с ума. Еще рюмка. Обжигающая жидкость пробежала где-то внутри, согревая, плавя, заставляя гореть. Господи, он ведь совсем позабыл, что умеет гореть. Но ведь не от коньяка. Нет. Сад весь умыт был весенними ливнями, В темных оврагах стояла вода. Боже, какими мы были наивными, Как же мы молоды были тогда! Годы промчались, седыми нас делая... Где чистота этих веток живых? Только зима и метель эта белая Напоминает сегодня о них. О, как бы он хотел… позволить себе роскошь забыть. Просто забыть, будто ничего не было. Будто дни не наполнены пустотой, ночи – холодом, а жизнь – одиночеством. Будто он тысячу раз не возвращался мыслями назад, в то далекое время, когда был счастлив, будто не искал снова и снова это счастье внутри себя. Бессмысленно. Бесполезно. Он всегда будет стоять у проклятого раскрытого окошка поезда и смотреть вслед уходящему прошлому, как и пять лет назад. В час, когда ветер бушует неистово, С новою силою чувствую я: Белой акации гроздья душистые Невозвратимы, как юность моя! Белой акации гроздья душистые неповторимы, как юность моя... Он нашел ее в саду. Она стояла, глядя на фонтаны, и луна отражалась в ее тиаре, создавая причудливое мерцание вокруг головы – ведь и впрямь Аврора с ее лучами. Она обхватила себя руками будто ей было холодно, а он отчаянно хотел лишь одного – прижать ее к себе, вжать в себя каждую частицу этого хрупкого тела, слышать запах ее светлых волос, знать, что она чувствует его дыхание, и все ее чувства устремлены лишь туда, где выдыхаемый им воздух касается ее кожи. Но он не решился. Просто подошел к ней, стал рядом, точно так же глядя на воду, а не на нее. Внутри беспощадно ныла вся накопившаяся за долгие годы тоска. Как он устал, Господи. Как он бесконечно устал. Всю жизнь бежал за ней, но оказывался все дальше. - Сбежала от толпы и поклонников? - Да, мне хотелось побыть одной. Шум приводит мысли в странное состояние бьющихся в клетке птиц, - отозвалась она хрипло, будто сорвала голос. Он еще помнил, что голос – это самое важное. - А птицам самое место в небе. Ты произвела неизгладимое впечатление на нашего престарелого Ромео. - Князь Оболенский очень славный. Глаза его сверкнули злостью. Князь Оболенский оказался достаточно славным, чтобы не узнать ее. Или сделать вид, что не узнал. - Как ты теперь живешь? – коротко спросил он, все еще не веря в то, что видит ее. Нет, он смотрел на сбегающую воду в фонтане. На нее он смотреть не решался. - Просто живу. - Ты счастлива? - Иногда бываю. Как и все. - Ты совсем не изменилась, - улыбка тронула его губы. - Брось. Мы оба изменились. - Тебя всегда отличала способность очень точно давать всему определение. Вот и сейчас – мы оба изменились. За пять лет этого следовало ожидать. Но ты все та же. Она тоже улыбнулась. Но улыбка вышла грустной. Будто ножом по сердцу. Владимир тяжело вздохнул, переводя взгляд на нее и тут же возвращая его на место – к фонтану. Он был еще слишком не готов – увидеть себя, настоящего. - Может быть, ты снимешь эту дурацкую маску? – спросила она, будто читая его мысли. - Не раньше, чем ты снимешь вуаль. Аврора рассмеялась. Шелест фонтана и ее смех. Это он запомнит навсегда, на всю жизнь. Это казалось сном, как и мерцание луны в ее тиаре. Она подняла руки и вынула шпильку из волос. Вуаль полетела в фонтан. А Владимир перевел дыхание, глядя на ее полет. Птицам место в небе? Повернулся к ней, отважившись, наконец, заглянуть ей в глаза. Ее лицо, такое знакомое, такое родное. Кто говорил, что она холодна? Она – свет звезд и пламя пожара. В ней одной – целая жизнь. Ладонь в белой перчатке потянулась к лицу, срывая маску, будто срывая кожу. Господи, он и не знал, что прилепился к ней почти с мясом. И это было больно. Но первая боль проходила, оставляя за собой гадкое жжение. Теперь он мог, имел право, смотреть ей в глаза. Господи, какие синие глаза, еще ярче, чем он запомнил. - Аня, - прошептал он, - я все еще тебя помню. Апрель 1909 «Ты забудешь меня. Все со временем забывается». Рука дрогнула и выпустила перо. Прежде жизнь казалась ей небесным маревом, в котором нет места громам и молниям. Она сама – крошечной резвой ласточкой, носившейся в этом мареве в поисках только ей ведомых мыслей. Незаконнорожденная дочь прачки, она выросла в богатом доме, долгое время думая о том, что воспитывается в доме отца. Правда, во всей ее неприглядности, всплыла лишь тогда, когда тот, кого она привыкла считать своим братом, отчаянно влюбился в нее, что вконец испортило его характер – он вдруг сделался напыщенным снобом, не упускавшим случая унизить ее. И в то же время она знала совершенно точно – он любит ее так, как не дозволено брату. Это пугало ее и одновременно давало чувство наполненности жизнью. Тогда она впервые отважилась спросить свою мать, работавшую все там же, в этом страшном богатом доме, как очутилась здесь. Ей никогда не забыть испуганных глаз матери, осмелившейся, наконец, выдать тайну. Анна не была дочерью барона. Она была рождена от насилия, совершенного камердинером приехавшего в гости к барону князя Долгорукого. И первые месяцы после ее рождения она была ненавидима собственной матерью настолько, что уже тогда тяжело больная баронесса сжалилась над бедной девочкой и забрала ее в барские покои. Как ни молила после опомнившаяся мать, но ребенка ей не отдали, угрожая оставить без работы – баронессе прописан покой. Так она и стала любимым питомцем, последней куклой баронессы Корф. Сколько Анне было, когда умерла ее благодетельница? Пятнадцать? Шестнадцать? Неважно. Важным это стало, когда ей исполнилось восемнадцать. И полный сил вдовствующий барон Корф решил жениться на собственной воспитаннице. - Я слишком долго вдовел, моя дорогая. Я устал умирать. Я хочу жить. Жить тобой. Покою в доме пришел конец. Анна чувствовала себя крепостью в осаде. Но не только старым бароном, но и его сыном, ставшим совершенно невыносимым. Ей казалось, что целью его жизни стали постоянные издевки на ее счет. - Признайтесь, Анна, когда вы задумали начатое? До смерти матери или после нее? Схватил грубо за руку, дернул на себя. Опалил дыханием с запахом коньяка. - Он уже сделал вас своей? – рыком вырвалось из его груди. – Или все-таки решил дождаться свадьбы? Это было последней каплей. Он убивал ее своей любовью, которую теперь не могли скрыть ни слова, ни голос – это было в глазах. Решение пришло – простое и ясное. И неважно, что Анне некуда было идти. Разве только в квартиру, в которой обитала теперь ее мать. Квартиру, оплачиваемую из жалования за работу прачки в доме, где все эти годы жила Анна. Жила как барышня. Оставаясь при этом питомцем, куклой. И все-таки она ушла. В один из дней, после той брошенной с ядом в голосе молодым бароном фразы, после того, как старый барон впервые осмелился прижать ее к себе. Не испросив на то ее разрешения. Будто хозяин. Она ушла, в чем была, накинув лишь пальто на плечи. Был холодный промозглый март, а она бежала в легких туфлях по растаявшему снегу, не разбирая дороги. Марева больше не было. А если она и была ласточкой, то теперь ее запрели в клетку. Владимир нашел ее спустя неделю. Продав жемчужные серьги, подаренные ей покойной баронессой на четырнадцатый день рождения, которые она никогда-никогда не снимала, она смогла снять комнату на постоялом дворе на окраине города. Ей нужно было решать, как жить дальше. Но ей не дали этого сделать. - Ты с ума меня свести решила? – воскликнул поручик Корф, едва увидел ее, сидевшей у окна своей комнаты, зябко кутавшейся в драный плед. К сожалению, окна не выходили во двор, иначе она успела бы приготовиться к неприятной встрече. Анна вскочила на ноги, и плед упал на пол. - Господи, да ты замерзла, - проговорил он, как завороженный, и в два шага пересек комнату, схватил тонкие ее плечи и прижал к себе, чувствуя, как она вздрагивает всем телом в беззвучном рыдании, - глупенькая, зачем же ты сбежала. Если бы я только знал сразу всю правду… Она подняла к нему свое лицо и снова увидела в нем то самое, что заставляло ее верить – он любит ее. Как страшно – за эти дни она почти забыла об этом. Как страшно – без его любви, пусть злой и неистовой. - Согрей меня, - шепнула она, сама того от себя не ожидая. И он впервые прижался к ее губам – холодным, бледным, но таким мягким и послушным. Да, действительно было холодно. Он почувствовал это позднее, когда, откинувшись на подушки, обнаженные, они лежали глядя в потолок, не замечая ни хода времени, ни бега мыслей. И снова бросались в объятия друг друга, зная, что только так они смогут согреться. Он не вернул ее в тот страшный дом. Квартирка, снятая им на Васильевском острове была светлой и уютной. Но самое главное – там она одна была хозяйкой. Это были дни, наполненные тихим покоем и жаркой страстью. Они узнавали друг друга заново. Они изменяли друг друга, лепили под себя, подобно двум скульпторам. И новое марево в небе открывалось ей лишь в те часы, когда он был рядом. - Ты будешь моей женой, - заявил он ей однажды. Без права выбора. По праву хозяина. Как и его отец. Но она не могла противиться. Кивнула только, чувствуя, как по щекам стекают слезы. Он думал, что это слезы счастья. В действительности – слезы по себе. Но он быстро заставил ее забыть обо всем, кроме собственных твердых упрямых губ, терзавших ее губы, и одновременно даривших наслаждение. В апреле ее квартиру посетил старый барон Корф. Он глядел устало, почти нежно. И чувствовал себя, кажется, теперь гораздо хуже, постарев и осунувшись. - Так вот, значит, как ты теперь живешь, - тихо проговорил он, глядя в спокойное ее лицо, - и ты веришь в то, что вы будете счастливы. Конечно, веришь. Подошел ближе, заглянул в насторожившиеся глаза и выдохнул: - Он женится на Лизе. Молодой, кровь в голову ударила. Ты и сама знаешь, как это бывает. Сама молодая. А я старик. И старик прижался к ее губам – откровенно, жестоко, яростно. Ей едва хватило сил оттолкнуть его. Он все еще был крепок, как скала. - Никогда, - хрипло проговорила она. Он отер губы и усмехнулся. - Будет война. Он уедет. Скоро. А когда вернется, то тебя здесь не будет. Он женится на Лизе. Ты это знаешь. Уезжай. - Куда мне ехать? - Я помогу тебе. Мне уже ничего не нужно. Я просто тебе помогу. Пожалей его. Что бы он ни наобещал, он не женится на безродной. Это я могу позволить себе шалость, а Владимир – офицер. Он может содержать куртизанку, но он не может жениться на ней. Ну вот это слово и прозвучало. Надо называть вещи своими именами. Она смотрела на барона и уже не верила себе. Ни себе, ни Владимиру. Только старику, отнимавшему ее небесное марево. По праву хозяина. Лгать себе было просто. Трудно признавать правду. Она ему не пара. Если она исчезнет, все станет просто. Было бы лицемерием отрицать это. Она ушла в апреле, оставив ему короткую записку, в которой просто сообщала ему о своем решении. Она не просила прощения – она просто ставила все на свои места. Храня эту записку у сердца, он трясся в вагоне, глядя в раскрытое окошко и считая пролетающие мимо столбы. Он ехал в Персию, откуда вернулся только через три года. 1914, апрель Посреди бальной залы хрупкая, как марево, Аврора кружилась в вальсе со штабс-капитаном в парадном мундире. Корф ловил себя на мысли, что в той, прошлой, жизни, они ни разу так и не танцевали. Стоило ей вернуться, чтобы исправить это недоразумение. Она была легкой, как птица. Локоны ее чуть развевались от стремительных движений, а ткань одежды скользила по телу. Они едва прижимались друг к другу, но нужно ли им было большее? Только рука в руке, только глаза в глаза. - Итак, госпожа де Бово? – в его голосе была легкая насмешка. Если забыть все на свете, это единственное, что останется – его насмешка в голосе. - Мы познакомились в Гренобле, - с улыбкой отвечала Аврора, - я пела там в театре-варьете. Он перевез меня в Париж, устроил в Гранд-Опера. А позднее предложил стать своей женой. - Женой? Не содержанкой? - Он был достаточно галантен, чтобы даже не думать об этом. Врешь! - Еще одна добродетель сего милейшего господина. - К мертвым не ревнуют. - Ты любила его? Она чуть нахмурилась. А потом смело взглянула ему в глаза. - Любила до самозабвения. Это был другой мир. Это была другая жизнь. И я была другая. Он коротко кивнул. Будто ее слова все объясняли. Но к чему ей пускаться в объяснения? Ведь все кончено. Давно. Может быть, даже раньше, чем он это понял. Может быть, его безумная надежда, когда он нашел ее тогда, на постоялом дворе – только шаг в пропасть. Они были обречены. - Тебя можно поздравить? – спросила вдруг она. – Все говорят, ты скоро женишься на Ольге Калиновской. - Официального предложения не было, - уклончиво ответил он. - Но ты все уже решил. Владимир Корф не сомневается, - вновь звенел ее смех сквозь музыку. Да, он все уже решил. Справедливости ради, стоит добавить, что еще до того, как сейчас увидел ее. В одну из тех ночей, когда он просыпался в холодном поту и не мог уснуть. Теперь, глядя на Аврору, он точно знал, что прав в своем решении. - И все-то тебе известно, - бросил он. - О вашем романе не слышал только глухой. Я в Петербурге целую зиму. - Странно, что мы до сих пор не виделись. - Ты не часто радуешь своим присутствием на балах. Последние аккорды вальса замерли в пространстве. Он не хотел ее отпускать. Его рука продолжала уверенно сжимать ее ладонь, когда он вел ее на место. Она не противилась. Просто шла за ним. - Это невыносимо. Давай уйдем, - проговорил он вдруг отрывисто. Аврора не ответила. Просто кивнула. Апрельская ночь была на удивление теплой, но ей все-таки было холодно. Манто, накинутое на плечи, казалось, совсем не спасало. Они брели по улице, оставив свои кареты у дома князя Оболенского. Брели по-прежнему рука в руке. Сколько раз мысленно он проделывал этот путь к своему прошлому? Счесть ли? - Зачем ты сбежала тогда? – спросил вдруг он. – Я искал тебя неделю. До самого последнего дня перед отъездом. - Ты винишь меня? - Уже нет. Тогда я почти ненавидел тебя. - Ты всегда меня ненавидел. Странная у нас была любовь. Через ненависть. Твою. И слабость – мою. Вот она и произнесла это слово. Ничего не отдалось в груди. Черт подери, кажется, они тогда, пять лет назад, даже не произносили его. А теперь она так просто сказала о них, что то была любовь. А он задохнулся от неожиданности. - Теперь ты сильная? – спросил он. - Я не знаю. За эти пять лет у меня не было возможности убедиться. Никто не испытывал моей прочности. - Отец умер через месяц после того, как ты исчезла, - безо всякого перехода проговорил Владимир, - перед этим он прислал покаянное письмо. Тебе было восемнадцать. Тебе легко было внушить, что угодно. - Я и сама знала, что рано или поздно все закончится. Тебе всегда было нужно большее, чем любовь. Любовь и что-то еще. Получая меня и мою любовь, ты мог лишиться остального. Все честно. - Ради любви приходится жертвовать. Думаешь, я не знал этого? Меня спасала война. Кто бы задумался над тем, на ком женился поручик, воевавший в Персии? А когда я вернулся бы, свету пришлось бы принять наш союз. Она замерла и перевела взгляд на него. И в нем он вдруг увидел страдальческие морщинки – возле губ, скорбной складкой. - Ты все продумал тогда, верно? А я не думала совсем. Я хотела спасти тебя от себя самого. И если бы ради этого нужно было умереть, я бы умерла. - Не стоит умирать из-за любви, - отрезал он, совсем не щадя ее, и глядя, как скорбная складка у губ становится глубже, - надо ради нее жить. Анна кивнула, оценив его последние слова. Она защищалась. Это было так непривычно – защищаться. - Была еще Лиза. - Лизы не было никогда. Она резко обернулась к нему, отчаянно ища что-то на его лице. - Всегда была ты, - добавил он, - и сейчас ты. - Мне холодно. Согрей меня. - Ты любишь меня? – он нависал над нею, не касаясь, даже выпустив ее руку из своей. – Любишь? Скажи! Ты любишь меня? Она холодная? Она? Да в ней вечный полыхает пожар – и он сам горит в этом пожаре. - Люблю, - выдохнула Анна прежде, чем он подхватил ее на руки и закружил по улице. Он давно не мальчишка. Ему тридцать два года. Но он кружится с ней на брусчатке мостовой в то время, как еще не более нескольких минут назад испытывал боль, сравнимую лишь с той, что испытал, потеряв ее. Нет, он не был счастлив. Это не зовется счастьем. Это была свобода. Он был, наконец, свободен. Что было после, ни один из них не запомнит в точности. Извозчиком он привез ее в свой дом – теперь уже не страшный. Теперь уже ставший их пристанью, и это было правильно. Слуги спали давно. Камердинер, открывший дверь, лениво зевнул и отправился досыпать – барон, приводивший в дом под утро после бала даму полусвета, был вполне обыкновенным, привычным - на ногах стоит, и ладно. Но будущие любовники не видели и не помнили выражения лица камердинера. Кажется, до спальни дошли не сразу. Их пристанищем стала гостиная. То ли стол, белые накрахмаленные скатерти которого царапали нежную кожу, то ли диван, обивка которого была не менее немилосердна. В ушах звенели ее крики, а на теле оставались следы ее ногтей. Будто они оба сдирали с себя отпечатки чужих пальцев, заново лепили друг друга под себя, скалывая лишние куски. А после завернул ее в эти самые скатерти и все-таки понес в свою опочивальню. Там было иначе. Там была нежность. Нежность как всепрощение – друг друга и самой жизни. Легкие касания, сводившее с ума ощущение чужого дыхания на теле. Нега. Марево. Небесное марево. - Слушай, штабс-капитан… Сколько бы ты ни старался… Как бы ни пыжился… А все едино… Вокруг будет смерть и кровь. Штабс-капитан снова смотрел на оборванного нищего старика. И снова силился вспомнить его лицо. - Я знаю, - ответил он. И вдруг понял – старик, сидевший на грязной зловонной подстилке, в обрывках собственной одежды – это он сам. Лицо старика вытянулось, а подбородок задрожал. Он смеялся. И проснулся от смеха. - Володя, что? – спросила Анна, испуганная его лающим смехом во сне. - Все хорошо, - ответил Владимир и положил голову на ее грудь, - все хорошо. Я совсем забыл сказать… Я люблю тебя. Он так и остался лежать на ее груди. Он знал, что никуда не уйдет в эту ночь. От нее ему некуда идти. Потому что это – навсегда, на всю жизнь. И они будут очень счастливы. Теперь уже он это знал наверняка.