***
Стоило мне проснуться, и я стремилась накормить семью. Я так рано взяла на себя эту обязанность. Слишком рано. Я часто думаю теперь об этом. О жизни, что у меня была тогда. О днях и ночах, проведенных на пустой желудок, о сосущих ощущениях под ребрами. О голосе и вкусе голода. Я никогда не смогу о них забыть, и я даже этому рада. Они дают мне понять, кто я на самом деле. И помогают мне дышать и чувствовать себя благодарной, улыбаться в ответ на улыбку Пита, когда мы с ним сидим перед огнем, и у меня даже кружится голова — от любви и от того, что мы с ним сделали.***
Меня всегда было так просто разбудить. А когда она впервые во мне шевельнулась, и я почувствовала внутри нечто, напоминавшее рябь по воде, я села на постели так быстро, что мир вокруг вдруг завертелся. Мир вертелся, я хватала ртом воздух, а Пит сначала на меня уставился, а потом зашелся неудержимым смехом, вперемешку со слезами от несказанного простого счастья. Я была напугана, и он покрывал меня поцелуями, и оба мы лишь с трепетом наблюдали за тем, как чистая прекрасная любовь шевелится внутри меня.***
Меня всегда было так просто разбудить. Ведь для меня всегда важны были инстинкты. И жизнь, борьба за жизнь, семью и пищу… И неизменный предрассветный плач моей дочери легко и плавно влился в мою жизнь, как будто бы всегда в ней был. Я никогда не колебалась. Я думала сначала — будет страшно, но оказалось, что еженощное трепетание ее крошечных розовых губ у моей груди дарит мне лишь чувства облегчения и любви, такие сильные, что я едва могу дышать. А когда широкая ладонь Пита обнимала ее крошечное тельце, и грубоватый от трудовых мозолей большой палец поглаживал ее головку, я разрывалась от невысказанных слов. Я никогда не умела ничего такого говорить. Но ее вздох. Его лежащее рядом со мной тело. Один только запах присутствия моей драгоценной семьи заставляли безудержные слезы струиться по моим щекам, насквозь пропитывая мою подушку, уже когда они оба, в отличие от меня самой, уплывали в объятья сна.***
Меня всегда было так просто разбудить. Поэтому в те ночи, когда он ее тихонько забирал, я уже вовсе не спала. Но он не знал. Я не хотела лишать себя простого удовольствия послушать, как его сонный низкий голос воркует над нашей малышкой. Как он одними лишь словами рисует ей прекрасные миры. В конце концов, она узнает: на свете далеко не все прекрасно, и волшебства не существует, но мне не стоит прерывать их в этот сумеречный час, когда и солнце не успело еще встать, неся с собой тепло и свет. Он покидает нашу с ним постель не реже, чем раз в неделю. И звук его шагов, направляющихся к ее кроватке, отнюдь не столь бесшумен, как он сам, наверно, полагает. Он хочет дать мне отдохнуть. Поспать. Ведь доброта его не убывает. Я знаю, что в такие минуты, когда она сворачивается калачиком у него на руках, прижатая к его широкой груди, он и сам безмерно счастлив. От этого простого и прекрасного чувства и мое сердце сжимается от сладкой боли. Я люблю его. Наверное, всегда любила. И порой это меня ошеломляет. Она украдкой пробралась в мое сердце. Любовь к этому мужчине, к тому мальчику, которым он был, и отцу, которым стал теперь, она меня переполняет, пропитывает всю меня насквозь и даже затопляет с головой, а я ей только упиваюсь. Упиваюсь тем, на что сейчас смотрю.***
Меня всегда было так просто разбудить. Но Пит, нашептывающий в неровном свете луны прекрасные обеты нашей дочери, сулящий ей весь мир и радость, и надежду — самое дивное зрелище. Его тугие кудри, запутанные после сна, сейчас мерцают бронзой. Он так похож на мальчика, который украдкой наблюдал за мной так много лет назад. Но даже с полузакрытыми глазами я вижу, что в нем изменилось. Я вижу все морщинки вокруг глаз — они как солнышко в июне. Я вижу шрам, идущий от его нежно-розового уха вниз и скрывающийся за воротником его мягкой рубашки. Я могу почувствовать стук его сердца, который однажды оборвался. Вобрать в себя его улыбку, которую считала для себя потерянной, ведь он когда-то мог глумиться даже над звуком моего голоса. И глядя на то, как он носит ее по комнате, нежно качая, я знаю, что его нога — ненастоящая и сделана из пластика и металла. Холодный металл навсегда занял место его теплой плоти и навсегда останется напоминанием о том, как неизменно, много раз и снова, его хозяин выбрал меня. Я смотрю на него. Он смотрит на нее. Я не вмешиваюсь. Но, ох, как же я их люблю. Нуждаюсь в них. Давным-давно он сказал мне, что не может меня отпустить. Я тоже никогда не хотела, чтобы он меня отпускал. Он ее качает. Не раскрывая рта, гудит себе под нос колыбельную, и я могу расслышать ее довольный вздох, когда губки смыкаются на соске от бутылочки. Саму меня затягивает в сон.***
Меня всегда было так просто разбудить. А засыпать обратно было тяжко. Теперь все по-другому. Из-за Пита. Из-за нее. Никаких кошмаров. Только он. Мы. Надежда. Всегда.