О чём говорит рояль

Раз в неделю — а то и несколько, как получится — в Кансогу раздается звонок, и входит кто-нибудь из целителей: то Тону, то Пёнхи, то Лэй. Иногда все вместе, а иногда парами; порой приводят с собой ещё кого-нибудь или вытаскивают из убежища Тэсона. Входят они каждый по-разному: звонок Тону — яркий, веселый, нетерпеливый. В руках у него часто то какие-то игрушки, то сладости, от которых он бережно отгоняет Сансу. Звонок Пёнхи — размеренный и самодостаточный, а приносит он с собой журналы про природу и свежий запас баек про птиц, которых ему приходится лечить на работе. Звонок Лэя — очень лэевский, и никто из Кансогу, как ни пытается, не может с точностью определить, как он звучит. В руках у Лэя обычно — учебники по китайскому языку. Все трое приходят к Сынхёну. Первые полчаса этих по первой плановых, а потом уже ставших неотъемлемыми посещений целители обычно выгоняют всех Кансогу вон, и те благоразумно собираются в гостиной, покорно ожидая, пока серьезная часть закончится. Сансу с Сеёном, конечно, пробуют поначалу засунуть нос, куда не следует, но быстро огребают по шее и долго напару нудят что-то о нарушении естественных прав человека. Дольше всех у Сынхёна задерживается Тону — крыльям нужно больше времени, чтобы провести «сеанс» лечения. Все это перемежается смехом, играми и боями на подушках; Сынхён с Тону очень быстро находит общий язык, и все постепенно перестают удивляться, когда после сорока минут «ворожбы» из комнаты выкатывается адски ржущий и толкающийся клубок из тел, подушек и крыльев. У Пёнхи на лечение уходит меньше времени — руки не крылья. В этот период за дверью никто не смеется, не вопит и не призывает светлые силы на войну с темными. Сынхёну нравится слушать о птицах, собаках и кошках; здесь задержка происходит из-за постоянного сынхёновского любопытства и бесконечных вопросов. Пёнхи, конечно, не орнитолог, по порассказать о птицах может многое — это дает Сынхёну возможность технично подкалывать Чонхуна на тему зеркал, Сеёна на тему соловьев и Сансу на тему всего, где чисто гипотетически можно найти подъеб. У Лэя на самую сложную часть уходит всего несколько минут, и порой он умудряется сделать все так, что и сам Сынхён ничего не замечает — легко коснуться запястья, при рукопожатии надавить на костяшку безымянного пальца, невесомо ощупать лимфоузел, обвести линию острых лопаток, пока Сынхён сидит, склонившись над книгами. А потом будничным тоном, улыбнувшись, сказать: «Эй, парень, все, теперь давай повторим дифтонги». Через несколько недель Сынхён уже может самостоятельно строить простые китайские фразы и со словарем понимать то, что говорят ему. Лэй приходит в Кансогу чаще всех, изредка заявляется и Крис, но тот — по большей части к Тэсону. Почти всегда Аура, возвращаясь вечером с работы, находит дома кого-нибудь из «соседей», которых не смущает ни вечный ор, ни шум, ни беспорядок. И Кыни успокаивается и не противится, чувствуя, что очередное новое энергетическое поле сливается с аурой Кансогу — воспринимает это как нечто, что уже давно в порядке вещей. Лэй приходит в Кансогу чаще всех и единственный не боится говорить с Чонхуном о Сынхёне — Тону же с Пёнхи больше отмалчиваются и отделываются парой дежурных фраз о том, что все более или менее хорошо. И действительно — количество приступов сокращается до минимума, и постоянная боль, до этого настолько сросшаяся с телом, что стала неотъемлемой, притупляется - Сынхён начинает о ней забывать. Разве что кризисы, редкие теперь, становятся в несколько раз болезненнее, чем прежде. Лэй смотрит на Чонхуна прямо и очень спокойно — он не из тех целителей, которые проповедуют принцип «лжи во благо» или «вранья как панацеи». -Я, конечно, не лучший врач, которого могла бы пожелать себе птица, - говорит он, улыбаясь отчасти с горечью. - Во многих случаях за мое целительство приходится платить, в отличие от Тону и Пёнхи, у которых этот процесс односторонний. Чонхун молча поводит плечом — на его языке это значит нечто вроде «я внимателен, продолжай». Лэй рассматривает свои сложенные на столе ладони. -Предположим такую ситуацию — есть сломанная нога, - начинает он, тщательно подбирая слова. - Что делает лекарь с прямым даром целительства? Правильно: пускает в ход руки или крылья, и через некоторое время кости срастаются. В моем же случае часто бывает так, что приходится жертвовать чем-то. К примеру, чтобы срастить ногу, мне нужно надавить на акупунктурную точку на запястье — с такой силой, чтобы его сломать. Вот и получается — ты платишь сломанным запястьем за сломанную ногу. Чонхун — хороший слушатель, но на собеседника он редко смотрит в такие минуты. -Из двух зол выбрано, конечно, меньшее, но все же, - Лэй пожимает плечами. - Не всегда, но болью придется платить за исцеление. С одной стороны это — справедливо. У Чонхуна иссиня-черные волосы и такого же оттенка глаза, и Лэй не может увидеть в них своего отражения — в них просто не отражается ничего как факт. -Но везде, где есть минусы, будут и плюсы, - продолжает он, бросив попытку использовать радужку Чонхуна как зеркало. - Я способен подействовать практически на любой разрушительный процесс, происходящий в организме. Но цена может быть... Неприемлемой. Когда Чонхун начинает говорить, голос у него поначалу всегда хриплый, как стрекот сороки, но уже через несколько секунд очищается и воспринимается ровно. -И на какую точку нужно воздействовать, чтобы вывести из тела яд? - спрашивает он прямо, слегка склонив голову и с неопределенным выражением глядя на Лэя. Лэй не проповедует принципа «лжи во благо». -На сердце, - просто отвечает он. - Воздействовать с той силой, чтобы пробить его насквозь. Однажды, уходя, Лэй задерживается на пороге и все-таки оборачивается, глядя на Чонхуна со смесью разных эмоций: от сомнения и боли — до вины. -Знаешь, - говорит он тихо. - Пусть это и неправильно — но я иногда думаю, что сам очень хотел бы оказаться на твоем месте. Долгие вечера, когда Сынхён уходит на работу, Чонхун проводит с Аурой, который, в отличие от многих, умеет молчать, или наигрывает на гитаре давно забытые аккорды, сидя прямо на полу в коридоре и опершись спиной на стену. После полуночи, когда все уже расходятся по комнатам, накидывает куртку и бесшумно выскальзывает из квартиры в переплетение оживленных даже в ночное время сеульских улиц, безошибочно отыскивая дорогу, пройденную уже достаточное количество раз, чтобы считать «своей». В ресторан, где работает Сынхён, Чонхун приходит обычно в час или в полвторого ночи; приходит совсем незаметно и занимает совсем не заметный, угловой у окна столик, но Сынхён все равно чувствует его и улыбается, не оборачиваясь. Белый рояль «Bösendorfer», высокая напольная ваза с живыми цветами, ворох растрепанных нот, хотя Сынхён ими почти никогда не пользуется. Он как-то безумно подходит этому волшебному инструменту — или это инструмент ему подходит? Сынхён — одетый просто, но со вкусом, часто растрепанный и с вечно длинной челкой, в которой, если приглядеться, можно встретить спокойные цветные пряди; Сынхён — по-детски счастливо улыбающийся и инструменту, и посетителям, и нередко мимолетно угадывающий, что нужно человеку в определенный момент. Ему порой хватает нескольких секунд, чтобы понять: сейчас нужен Эйнауди, а вот сейчас — Джим Брикман или Уилсон; когда приходит Чонхун, Сынхён раздумывает, доигрывая «Nightbook», а потом пускает по черно-белым клавишам «Water tapestry» Кевина Керна. Чонхун заказывает бокал холодной воды и горячий шоколад: глупая привычка — любить очень сладкое и не уметь переносить его, не запив стаканом обыкновенной воды. В дальнем конце самого большого зала ресторана находятся несколько зеркал в человеческий рост, в которых можно поймать отражение белого рояля; можно увидеть, как меняется выражение лица Сынхёна с каждой проигрываемой мелодией, зависающей в воздухе и не растаивающей до того момента, когда начнется новая. Иногда предыдущие звуки немного задерживаются в пелене реальности, и будущие накладываются на них, создавая сложное хаотическое смешение, которое Сынхён спугивает парой легкий ударов о клавиши низких нот. Ируму Сынхён играет с практически закрытыми глазами, Эйнауди — настороженно, классику девятнадцатого века — осторожно и трепетно, Керна — с бесконечным теплом в улыбающемся взгляде. Чонхун знает, что Сынхён обязательно, как только придет домой, раздобудет в бесконечных стопках нот музыку Керна и попросит его, Чонхуна, переложить её на гитару; тот не откажет, конечно, но постарается выбрать те мелодии, где гитара есть хотя бы фоном. А Сынхён, аккомпанируя, будто касаться кончиками пальцев воздуха, представляя, что это — белый рояль. Чонхун готов многое отдать, чтобы у Сынхёна был свой «Bösendorfer» с напольной вазой, наполненной живыми цветами, которые почему-то живут очень долго. Им Сынхён каждый вечер играет «Memories never fade» Айзека Шепарда. Когда стрелка часов перетекает к трем часа ночи, Чонхун обычно поднимается и подходит к Сынхёну, осторожно касаясь руками его плеч; Сынхён, не отрывая пальцев от клавиш и не сбиваясь ни на секунду в шепардовской «Before Dawn», склоняет набок голову, касаясь скулой руки Чонхуна и прикрывая глаза. Никто из персонала не скажет им ни слова, и только отвернется тактично; Чонхун уйдет через несколько минут, а Сынхён сыграет на эту ночь последнюю — керновскую «I miss You». Чонхун услышит её, уже стоя в пелене влажного сеульского ветра, и улыбнется горько — горько, болезненно и странно солено. И, дождавшись Сынхёна, будет долго смотреть на него задумчиво, а потом обнимет, притянув к себе и зарывшись носом в пропахшие смешением сотен разных духов волосы. Слушая, как размеренно и ровно бьется сердце в грудной клетке — совсем не как у птицы. Чонхуну будет казаться, что он все ещё слышит «Before Dawn», а Сынхён, словно прочитав его мысли, покачает головой и, слегка отстранившись, обведет кончиками пальцев его губы, улыбаясь слабо и грустно. И снова поймает себя на мысли, что, видимо, действительно не судьба — почувствовать то, что чувствуют люди, когда целуют человека, за которого готовы отрезать собственные крылья. В Кансогу почти всегда теперь людно: периодами заскакивает Ухён, если оказывается поблизости по работе, и тогда в коридоре очень долго стоит шум и ругань, когда Усан принимается шипеть, что «я тебе сотню раз говорил, здесь стоят мои тапочки, поставь свои грязные штиблеты на место Ауры». Иногда получается так, что Ухён встречает здесь Тону, и Кансогу превращается в мини-филиал Мапхогу, что ужасно радует Сеёна и кипятит Сансу, который привык сам всем капать на мозги, а не чтобы капали ему. Иногда вся эта вопящая орава удачно вспоминает, что в Кансогу есть вообще-то ещё и мастерская Тэсона; улюлюкая, заваливается туда, приводя алхимика в трепетный ужас — в этом случае, если Аура на работе, положение спасает только Чонхун, не разменивающийся на уговоры и просто окатывающий все помещение пологом ледяной воды. Кыни справляется не менее брутально — в ход идет специальная швабра, пинки и угрозы связать всех веселящихся кретинов их же аурами. А если оба флориста в салоне, мастерская терпит небольшие, но неприятные убытки, и все равно все огребают — но уже вечером, по приходу «папиков». К вечеру все обычно успокаивается, и в дело вступает принцип — кто куда успел доползти, тот то место и занял. Усан, до последнего хихикающий с Ухёном, обычно катастрофически опаздывает и успевает только на специально купленный пушистый ковер посреди гостиной; Аура, просто не двигающийся с места, оказывается в кресле, а Сеён, в рекордные сроки научившийся выживать в экстремальных птичьих условиях, разваливается на диване, раскидывая в стороны руки, ноги и крылья заодно, чтобы ни у кого не возникало гнусной мыслишки, что его, Кровавого Принца, можно с места согнать. Сынхён с Чонхуном чаще всего устраиваются на полу около дивана: один — с нотами, второй — с гитарой. Поначалу Сынхён держит гитару неуверенно, и Чонхун, посмеиваясь, помогает ему, склонившись за его спиной и порядком закрывая Сынхёну обзор длинной челкой; тот постоянно сдувает её и в конце концов, не выдержав, цепляет пряди в спешке найденной заколкой. Сначала Чонхун проигрывает мелодию сам, а Сынхён внимательно и напряженно следит за его движениями; затем, набравшись смелости, сам касается пальцами струн, и Чонхун помогает ему доиграть — в четыре руки оказывается как-то по-особенному удобно и тепло, и Сынхён, даже разучив уже мелодию, все равно делает вид, что у него не получается. А Чонхун делает вид, что не замечает этих уловок. Затем они долго вполголоса разбирают фортепианные ноты на Бернарда Коха, делают какие-то пометки и ремарки, и Сынхён засыпает, уткнувшись носом в плечо Чонхуна и доверчиво обняв его за талию. Чонхун перебирает пальцами спутавшиеся пряди волос и улыбается своим каким-то мыслям; всем уже давно известно, что он способен неподвижно просидеть так всю ночь — только бы не потревожить сон. А Сансу смотрит тоскливо на Ауру и просит его научить играть на чем-нибудь — Кыни только виновато разводит руками, мол, могу на пианино, но ты и сам умеешь. Усан отворачивается и думает, что отдал бы даже свое умение летать, чтобы его тоже чему-нибудь учили. Вот так учили. Иногда, когда в дверь осторожно стучится бессонница, Чонхун открывает ей дверь и выходит на улицу — его способности не хватает, чтобы вызвать во всем Сеуле дождь, и тяжелые капли появляются только над одним местом в районе Кансогу. Он поднимает голову и ловит губами крупные, геометрически безупречные капли — они всегда отдают солью и горечью.