***
В бане был труп. Вновь прибывшие маршировали к главному холлу, где их отмечали и распределяли по баракам. Купальня была небольшая, немного свободного пространства от одной стены до другой. Никакой приватности. Комендантов не заботили удобства заключенных. Шея подпирала низкий потолок, было неудобно. На каждой колонне висело по крюку, а на одном из них был подвешен за запястья тот самый мертвец. Его руки качались взад-вперед, обнажая смещенные суставы, а голова склонилась под странным углом, обнажая след от удушения. Лицо человека было синим-синим, ноги покачивались над землей. Макс снял с себя грязную изношенную кем-то форму, пробежавшись взглядом по своему худому телу. Он выглядел как скелет, обтянутый кожей. За год, проведенный в Дахау, набранный им у Хуберманов вес исчез, не оставив и следа. Глубоко выдохнув, Вандербург признал, что он − ходячий труп. Макс снова посмотрел на человека на крюке, на нем тоже была полосатая бело-синяя поношенная форма. Его кожа плотно обтягивала скулы и челюсть. Вандербургу вдруг стало интересно, почему мертвеца повесили именно здесь. Этот человек был евреем, не так ли? Поток холодной воды неожиданно окатил его, вымыв из мозга изображение мертвеца.***
Барак пах блевотиной, кровью, мочой и потом, узники уже давно привыкли к этой вони, попросту не обращая на нее внимания. Они спали на жестких койках, по четыре или пять человек на одной, у каждого был изношенный матрас. Макс не замечал ничего, воскрешая образ Лизель в своей голове. Ее мягкие светлые кудряшки водопадом струились по телу, а она выводила слова своими шустрыми пальцами на стенах в подвале. Еще он вспоминал о Гансе и Розе. Аккордеон Хубермана звучно вдыхал и выдыхал совсем как настоящий человек, а Розина вера горела, согревая, словно яркий огонь камина. Они окружили его любовью и добротой в то время, когда Фюрер наблюдал за ними из-за дверной щели. Он отнял их у него. Лизель кричала его имя, а охранники оттаскивали ее от Макса, который задыхался. Макс проснулся, кто-то мог подумать, что Вандербург плакал, но он просто лежал, а слезы мучили его изнутри.***
Макс жил днем, когда он воссоединится с Хуберманами и Лизель. Вандербург страстно желал увидеть их снова. Даже когда его пальцы онемели и искривились, а спина болела, и живот ныл от жуткого голода, воспоминания о них утешали. «Ich muss leben − приказывал он самому себе жить дальше, − я должен увидеть Лизель, Ганса и Розу снова…» Некоторые сны надсмехались над ним. Лизель сидела в подвале с Вандербургом, и по ее лицу катились слезы, а руки крепко держали максову ладонь, и губы двигались, словно говоря: − Почему ты должен уйти? Макс, пытаясь не заплакать вместе с девочкой, с трудом проговорил: − Мне так жаль. Смотря на Лизель, Вандербург мысленно возвращался обратно, видя собственную мать, семью, что он покинул, спасаясь. Он все-таки не удержался и всхлипнул, вспомнив, как просил у своей мамы прощенья перед самым уходом, он исчезла для него, оставив после себя лишь теплоту ее объятий. Перед побегом он внимательно взглядом изучал дом, стараясь найти родных, но они уже лежали в могиле. Зеленая тележка громыхала около дома, а почти забытое ощущение отголоска объятий матери в животе тревожило его душу. Его семья мертва. Он тоже мертв. Уже никто не мог разбить его сердце.***
Пять человек пропали сегодня утром из своих коек, заключенные могли лишь предполагать, где сейчас находятся исчезнувшие. Могло пройти много времени до того, как кто-нибудь узнает хоть что-то. Почти все заключенные из Европы верили в своего собственного Бога. В бараке были раввины, священники, верующие всех конфессий. Некоторые из них потеряли свою веру также быстро, как и Макс. Бог покинул их. − Если Он здесь, − сказал кто-то, озвучив мысли всех обитателей барака, − этого непременно не произошло бы. Однако, каждое утро, задолго до рассвета, раввин и священник молились вместе. Они всегда сидели, склонив головы. Обрывки молитвы, скрытной и святой, тайком выбегали из их ртов. Слова еврея и поляка смешивались в одну просьбу, они просили Бога об избавлении. − К свободе или к смерти? − Макс удивился, он сомневался в существовании Бога, но эти молитвы напоминали о прошлом. «Как долго это будет длиться?» − размышлял Вандербург. Три дня спустя раввин и священник пропали, их пустые койки тут же заняли новоприбывшие. Ходили слухи, что их схватили из-за веры. Они были мертвы. Много лет спустя Макс выяснил, что над этими заключенными проводили опыты. Ледяная холодная вода и невыносимая жара скосила их, а разряженный воздух разорвал легкие, опасные наркотики испортили им желудки. − Du bist ein Arschloch, Hitler, − сказал Макс после, «Ты — придурок, Гитлер». Это было самое малое, что Вандербург мог сказать.***
Стук молотка разносился по воздуху, словно дым от костра, узники поднимали деревянные балки, покрытые илом, известью и чем-то еще. Пот и кровь смешивались с въевшейся в кожу грязью. Немцы наконец решили, что им нужен еще один барак, и доверили это дело евреям. Как цинично, дать построить домашним зверушкам собственную клетку. Построили уже немногим больше половины. Заключенные работали, не обращая внимания на непогоду и горечь зимы, они не могли остановиться, пока солдаты не прикажут им. Многие потеряли свои пальцы из-за обморожения, их беспощадно заставляли работать до поздней ночи, до тех пор, пока звезды и луна не переставали светить достаточно ярко, чтобы строить. Пальцы Макса стали кривыми и окоченелыми, занозы глубоко воткнулись в его ладони. Ему казалось, что он выдыхает грязь, а рукава робы насквозь пропитаны землей. Вандербург и еще двое узников таскали и поднимали наверх тяжелые доски, их ноги по щиколотку тонули в слякоти. Дождь со снегом усердно мешал им работать. Они ворчали от досады, трудясь в адских условиях и живя, словно свиньи в хлеву, будто они были никем. Наконец, каркас барака был установлен и прочно зафиксирован в земле. Этот символ гнета и притеснения навис над ними, грозясь вот-вот рухнуть. − Наши египетские предки чувствовали себя также? − спросил кто-то усталым голосом, Макс удивился. Он помнил, что евреи были рабами в Египте около четырехсот лет. «У Гитлера тот же план? − спросил он сам себя немного позже, Вандербург потряс головой, − если так, то ждать Моисея еще долго».***
29 апреля 1945 года. За пару часов до освобождения. В Штутгарте стояла весна, внушающая надежду. Макс помнил свое восхищение маленькими зелеными набухшими почками на деревьях. Его мать в это время обычно занималась рассадой в саду, подолгу пропадая там. Ребенком, он всегда ковырял землю, разыскивая червей, а потом закапывал ямки обратно, иначе мама могла отругать за испорченные участки теплой, только что перепаханной земли. Вандербург вспоминал запах дождя, хлюпанье резиновых сапог, когда он счастливый бегал по лужам. Сейчас Макс пытался вспомнить как можно больше таких маленьких отрывков из детства до того, как смерть настигнет его. СС эвакуировала всех оставшихся в живых евреев, раскидав их по разным лагерям. Кто-то добирался в колоннах, маршируя, проходя километры за день, кто-то отправлялся в новое место заключения в поезде, который, как поговаривали, отправлялся в Польшу. Слухи ходили разные, хорошие и плохие. Число узников в Дахау сильно сократилось. Макс понимал, что в скором времени его тоже могут отправить в другое место или убить. Газовая камера была как никогда близко. Его мечты о встрече с Хуберманами исчезли, как и некоторые узники. Они никогда не увидятся снова. Вандербург натягивал на себя простыню, укрываясь с головой, и читал молитвы до рассвета. Макс редко молился здесь, ведь если тебя поймают, то дорога в крематорий обеспечена. Он умолял Бога о прощении, просил, чтобы его простили за оставленную семью. Одна осталась в Штутгарте, другая − в Молькинге. − Пожалуйста, присмотри за Лизель… − шептал он, сильно искажая слова. Всхлипы вот-вот могли вырваться из его глотки, но нет. Нет. Он не позволил ни одной слезе скатиться с его щеки. Макс бы удивился, если бы смог заплакать. После скудного пайка из кусочка черствого хлеба уцелевшие евреи выстроились для переклички, звук срикошетившей о стену барака пули раздался где-то совсем близко. Иностранная речь эхом разносилась среди строений лагеря, сталкиваясь с непринужденной немецкой словесной перепалкой. Выстрелов становилось все больше и больше. Макс не наклонялся, не спасался от пуль. Лучше быть убитым, чем остаться в живых. Вандербург хорошо выучил это за последний год, он поприветствовал гостей. − Позвольте им убить немцев, − прошептал Макс. Чья-то рука грубо схватила его тело, Вандербург повернулся, испуганный и готовый в любой момент защищаться. Солдат. Его схватил солдат. Макс внезапно налетел на иностранца, когда тот показал свои ладони. Этот боец не нацист? − Bitte. Ich bin ein amerikanisch Solder, − пожалуйста, я американский солдат, сказал он с сильным иностранным акцентом, коверкая слова. − Я здесь, чтобы помочь. Макс посмотрел на него, успокоившись, но все еще не доверяя ему. Солдат тоже больше не переживал. − Вы, евреи, теперь свободны, − кивнул он.***
25 мая 1946 года. Год спустя Макс нашел, где похоронена его семья. Мать, маленькие племянницы и племянники погибли, отравившись газом в камере. Старший брат и зять прожили дольше. Работая до смертельной усталости, зять погиб спустя девять месяцев, а брат умер, пытаясь сбежать из концлагеря, до его возможной свободы оставалось всего две недели. Вандербург плакал ночи напролет, он снова смог это делать спустя пережитый тяжелый год. Как только на город опускалась мгла, кошмары приходили и изводили его, не переставая, придумывая все новые и новые пытки. Иногда сны показывали ему семью, иногда Дахау, что преследовал его в каждой мысли, в каждом вздохе. Макс постоянно вспоминал о Хуберманах, они стали последними людьми, которых он полюбил всей своей душой. − Где они? − спросил себя Макс одной одинокой ночью, лежа в своей постели в Штутгарте. Ему снова снилась Лизель, она читала ему, сидя около камина, не показывая виду, что она боялась, что Макса могут обнаружить. В ее шелковистых светлых волосах жидким золотом блистал огонь, а в голубых глазах появлялась соленая влага, когда они смотрели друг друга. − Возвращайся, Макс, − прошептала она. − Я вернусь, − Вандербург проснулся, ощутив эти слова на губах. На следующей неделе он сел на поезд до Молькинга, Макс рассматривал пейзаж за окном, чувствуя, как сапфировое небо свысока смотрит на него. Как он скучал по маленьким деревенькам с черепичными крышами и гусями около домиков, по лесным массивам, по пению птиц − по всему, за чем можно наблюдать и созерцать. Мир цвел буйным цветом, но в городах еще остались следы от бомбежек. Макс видел много рабочих, помогающих заново отстраивать Германию. Нацисты хотели уничтожить евреев, только вот увлеклись и заодно уничтожили и Рейх, который так хотели оставить себе. Макс почувствовал, как ярость струится сквозь него, нацисты уничтожили все, чем он когда-либо дорожил. Они отняли у него семью, Хуберманов, уничтожили душу и изуродовали тело. Наверное, Германия заслужила уничтожение. Макс подумал о невинных, которые не имели никакого отношения к происходившему, но все равно поплатились, о тех, кто хотел рассказать всю правду, но их во время заткнули. Они ведь тоже не заслужили этого? Вандербург никак не мог ответить на этот вопрос. Надвигалась ночь. Луна правила балом, наблюдая со своего трона, как ее подданные танцуют венский вальс, плавно двигаясь по темно-синему паркету-небу. Макс спал, встревоженный мыслью, что скоро снова увидит свою вторую семью. Поезд прибыл на станцию в полдень, вокзал и строения рядом с ним были целыми и невредимыми. Макс отправился на Химмель-штрассе, вспоминая, как он впервые добирался сюда под покровом тьмы всего пару лет назад, а ему казалось, что он не был здесь целую вечность. Вандербург едва не задохнулся, когда оглядел Химмель-штрассе. Большинство зданий превратились в кучи булыжников, восстановительные работы только-только начинались. Витрины в магазинах не радовали своими скудными цветами, включая ателье Алекса Штайнера. Макс медленно ходил по полуразрушенной дороге, пытаясь вспомнить, где именно стоял дом Хуберманов. Он наткнулся на остатки чьего-то жилища, хлипкого и разрушенного. Это было то самое место, где жили Хуберманы. Все, что осталось, это искореженный металл лестничных перил на крыльце. Макс потряс головой, раскрыв рот от ужаса, и упал на колени, мелкие камни впились в его кожу. Он перевернулся на кусочке стены, осознать все это было слишком тяжело. Они были мертвы. Он почувствовал комок в горле, грозившийся задушить его. Они были мертвы. Макс остался совсем один. Его дорогая Лизель, сестра, которой у него никогда не было… Что-то внутри говорило ему не спешить с выводами. «Перед бомбежкой же всегда включают сирены, не так ли? Тогда они должны выжить…» − подумал Макс, вставая, прочищая горло. Он спросил несколько солдат, их изнеможенные глаза и опушенные головы сказали ему, что они ничего не знают. − Коалиция никогда не собиралась бомбить этот участок. Они неправильно прочитали карту, и сирены сработали слишком поздно, чтобы люди успели спастись. Большинство погибло сразу, − объяснил молодой солдат Максу. «Большинство? − Вандербург цеплялся за призрачную нить надежды, − Хуберманы могли выжить, но если они не успели…» Макс был абсолютно один, он не мог вынести своего одиночества. Не сейчас, не в другое время, не спустя год после того, что он сумел пережить. Он спросил другого солдата, поинтересовавшись, не видел ли он светловолосую девочку среди обломков. − Мы насчитали очень много людей, − ответил ему другой. Макс поморщил губы и пошел дальше. Вандербург решил, что лучше спросить тех людей, кто видел это собственными глазами. Он отправился в ближайший магазин, ателье герра Штайнера приглашало зайти его внутрь. «Штайнер. Руди Штайнер. Да, должно быть это ателье его отца, − решил Макс, − Лизель говорила что-то об этом». Макс вошел в ателье, колокольчики звонко зазвонили, как только дверь за ним закрылась. Человек среднего возраста со светлыми волосами с проседью работал с кипой бумаг, громко пыхтя, стоя за прилавком. Очки съехали на нос, придав ему немного нелепый, забавный вид. Он посмотрел на Макса, когда тот подошел к стойке. Макс прочистил горло, и спросил: − Герр Штайнер? Хозяин ателье с почтением посмотрел на Вандербурга, свет отражался от стеклышек очков. Голубые глаза с интересом рассматривали его: − Да, − ответил он с любопытством. − Чем я могу помочь вам, молодой человек? − поинтересовался Штайнер. − Вы знаете Ганса и Розу Хуберман? − Да, знаю. − Вы знаете, что случилось с ними, когда улицу разбомбили? Лицо Алекса Штайнера погрустнело. − О, да, − с досадой выдохнул владелец ателье, − они погибли во время бомбежки. Я учил их, − он запнулся, − впрочем, это неважно. После бомбежки вся моя семья погибла, − грустно закончил герр Штайнер. Сердце Макса больно сжалось. «Если Ганс и Роза мертвы, то жива ли Лизель?» − А что произошло с Лизель? Девочкой, что они взяли? Что насчет нее? − Вы так хорошо знаете семью? − Алекс опустил свою голову. − Это долгая история, − Макс кивнул в ответ. − Вы, должно быть, Макс Вандербург? − герр Штайнер покачал головой, − Лизель много о вас рассказывала. Не переживайте, девочка жива. Она, кстати… Девушка появилась из подсобки, спрятанной за спиной Алекса Штайнера. Ее светлые кудри были собраны в два маленьких хвостика, что струились двумя крупными локонами и спускались к шее. Она была одета в красную блузку и юбку такого же цвета, глаза наполнились слезами и смутным воспоминанием, о стоявшем перед ней человеке. Этот взгляд давил на Макса, говоря: «Кто я? Как ты посмел забыть?» − Макс, − прошептала она. Слезы струились по ее щекам. − Макс! Лизель кинулась к нему, обнимая так, будто уже давным-давно похоронила его, обнимая так, как никогда раньше. Она кричала его имя снова и снова, уткнувшись в его шею. Не привыкший носить тяжести Макс споткнулся, ошеломленный, его Лизель не была девочкой, его Лизель − женщина. Как же он соскучился за ней! Макс крепко держал ее, еще не веря, что это не сон. Нет, она была самой настоящей. Макс нашел ее. Слезы застелили глаза, как только он коснулся носом ее волос. − Лизель! Mein Schatz! Моя дорогая! − сказал он между всхлипами. Их колени столкнулись, и они рухнули на пол, утопая в слезах и цепляясь за жизнь друг друга.