***
Перед концертом в коридорах клуба было не протолкнуться — туда-сюда сновали техники, организаторы, случайно заблудившиеся друзья организаторов, в полной боевой готовности уборщицы с ведрами и швабрами, непонятно, зачем решившие стоять на страже чистоты с самого начала. Охрана в это время держала оборону на входе, то и дело обещая замерзающей на улице толпе «вот уже скоро пустить». Три таблетки на столе зазывно поблескивали матовой оболочкой. Лёха поочередно тыкал в них, как в детской считалочке, пока не осталась одна, последняя. Её то он и решил принять, чувствуя, что своих сил ему не хватит отыграть этот концерт. Слабость и апатия наступали, стоило только подняться и покинуть квартиру, одежда вдруг оказалась тяжелой. После ходьбы по улице казалось, будто вдохнул стеклянной крошки, и она расцарапала глотку, горло, лёгкие. Говорить сил не оставалось. Концерт. Ах, да, концерт. Сейчас. Полтора часа Лёха прыгал по сцене, ныряя то ли в туман, живший в его воображении, то ли в дым из дым-машины. Зрители восторженными воплями встречали все его попытки сигануть в толпу, но длина шнура микрофона удерживала его на краю сцены. Бендер то и дело обеспокоенно поглядывал в его сторону, но ничего не предпринимал, только переглядывался с Егором. Как Лёха, с трудом осознавая себя, ввалился в гримерку, он помнил плохо. Подходил какие-то люди, что-то бубнили на странном языке, заглядывали в лицо, и почему-то начинали бессовестно кружиться, когда он пытался сфокусировать на них взгляд. Мысли в голове путались, в глазах темнело. Удушливая, горячая волна накрывала, точно одеялом, и выгрызала последние силы. Его с головой затягивало куда-то, ласково обволакивая воспаленные глаза мягкой шелковой шалью с живыми узорами — зелеными, розовыми, желтыми, — расползавшимися вокруг точно круги по воде. Что-то соблазняло закрыть глаза и прилечь, обещая вечное лето и беззаботное веселье. Достаточно было только закрыть глаза...***
Над Лонданам тумаан! Над Лонданам тумааан, В Кали-фор-ни-и дождь, а в Ма-га-дане снеееег! * Липкие от пота тела заходящейся от бешеных криков безумной массой метались под сценой. На сцене стоял крепкий грубо татуированный человек с трубой в руках и гитарой на плечах, одетый в размалеванный фартук. Он вопил в микрофон, ритм его изломанных движений передавался вниз, на залитый дымом танцпол — и, ощетинившись руками и ногами, бесновалась толпа уже не_людей. Заунывная гитара, вторящая ей раздирающим уши скрипом виолончель, ритмичные, холодные барабаны и нечеловеческий голос, звучавший откуда-то из-за грани мира, заполняли дрожащее, раскаленное пространство зала до верху, откатывались от стен и потолка и возвращались назад. Контраст был очевиден. Но именно он и был той притягательной силой, что создала и разрушила это место. В дальнем углу, куда не проникал убийственно-яркий свет единственного софита, Лёха мучительно тёр глаза, открывал и закрывал, мотал головой и зажимал уши руками, силясь изгнать из своего сознания этот кошмар — молодость плюнула в след и прошла***. Канула в лету вместе с беспокойным временем, в котором вдохновения и жизненной силы хватило на всех, кому посчастливилось оказаться ищущим границы дозволенного подростком. Канула, прихватив с собой людей, и те иссякли вместе с временем и местом. Внезапно скрежет давно уже расстроенных гитар стих, схлынул сухой, колючей волной, унося с собой музыкантов. Толпа еще визжала и свистела, но сцена так и оставалась пустой. Кто-то дёрнул Никонова за рукав. Он обернулся и замер. — Эй, братуха! — Его с чувством обняли крепкие, испещренные таинственными знаками руки, прижали к тёплой груди, растрепали волосы, ткнули в бок. — Вот те раз! Что за... — Вопрос так и остался невысказанным. Он закрыл глаза и потёр виски. — Ебать меня впёрло... Ох, всё: шиза, дурка, санитары?.. В поисках ответа Лёха всмотрелся в глаза выступившего из темноты человека. Тот уже успел снять свой фартук и теперь разгуливал с голым торсом. Невысказанный ужас узнавания — места, времени и, самое страшное, человека. Всё это запросто можно было бы принять за сон, если бы не крепкие объятия, тепло и причудливые татуировки, подробностей которых Лёха точно не помнил. — Джем. Просто большой джем... — Человек, отступив на шаг, улыбался ему искренне, тепло и немного грустно. — Ты не изменился, но постарел. Пожилой пацан. Только из Выборга. Расписание электричек не подскажешь? — Да ну тебя, Рэдт. Еще скажи, что и ты не изменился. — И я нет. — Подтвердил тот, кивая и всматриваясь в черты лица друга. — Мне опять двадцать один? — Нет. — Ты же... постой... ты же не хочешь сказать, что я?.. — Нет. — А они все? Лёха кивнул в сторону расползающейся людской массы. Кто-то висел на друзьях, кто-то уснул прямо в углу. Знакомые лица, знакомые рваные шмотки, бритые головы, заблёванный танцпол и звон бутылок. За неполные двадцать лет ничего не изменилось. И, самое страшное, Никонову начинало казаться, что и он не изменился. Что вся жизнь — только наркотический бред, уже завтра он запрыгнет в медленно скользящую вдоль платформы электричку и уедет домой с полными карманами впечатлений и того, что так легко обращается в деньги. Выходит, ничего не было? Выходит, всё только ещё будет? И если будет, то каким? — Они — да. Бога на игле встретили.* — А я? — Не знаю. В гости на огонёк забежал? — Эдик лукаво улыбнулся и потянул Лёху за собой, беспрестанно жестикулируя. — Пойдем, я тебе тут всё покажу, пока время есть! Мы тут — представляешь? — сами управляемся со всем. Ну там пожрать приготовить — макароны сварить, пельменей. Суп вот научились варить. Тоже из пельменей. Тут тепло, и наверху можно спать — общага ментовская куда-то делась. А недавно Генка пришёл. Навсегда, говорит. Я охуел конечно — как, спрашиваю, навсегда? А он — ну так, сам, говорит, не знаю. Только его щас тут нету. Мотается где-то. А Кузика ты, наверное, и сам видел. Севы вот не хватает, конечно, — Tamtam без него другой какой-то. Но мы привыкли. Дождемся вот и по-новому (по-старому, то есть) заживем. Вот так обыденно здесь вспоминают живых — это даже пожеланием смерти не назовешь. Так, приглашение на чай и насовсем. Страх подкатывал откуда-то из живота и наваливался удушливой, липкой волной. «Того света» — нет. Это не ад и не рай. Не смерть и не жизнь. Где он? Какая сила затянула его сюда? Почему именно сюда? Вспыхнули лампочки, и в зал выбежали девчонки с мётлами, прерывая поток странных мыслей в Лёхиной голове. Они весело переговаривались, а ещё недавно дрожавший от эмоций и голосов зал заполнялся пылью и звонким смехом. — А мы Tamtam проебали. Ты знаешь? — Вдруг спросил Лёха тихо, всё ещё веря в то, что эти двадцать лет были с ним, и со страной, и с их поколением. — И много чего ещё... — Конечно. Иначе он не достался бы нам. — И вы чё, круглый год здесь торчите? Даже не из любопытства. Отчаянная попытка разведать обстановку, убедиться, доказать самому себе, что всё это — неправда. А под ногами бежали ступеньки, в углу пролёта белела фигура уснувшего человека. Лёха хорошо помнил, как основательно надравшаяся публика, наступив абсолютно плоскому и прозрачному человеку на ногу, искренне извинялась. Эдик уверенно шагал вперёд, жестикулируя и оборачиваясь на отстающего Никонова. — Ну да. Представляешь? Тут пи-си-пи есть, пиво пей — не хочу, а ментов — нет. И музыка всякая. Иногда пацаны из-за бугра приезжают. Немцы, голландцы.. Весело тут у нас, короче. Они тем временем дошли до импровизированной кухни. Повсюду валялись бутылки, несло блевотиной и пельменями. В углу друг на друге безмятежно спали два крепких скинхэда. — Ну, так и живем. — Эдика явно забавлял такой каламбур. — Дивно. — И чё, на улицу не выходите? — Подозрение и страх выдавливали рассудок, заставляли руки мелко дрожать... — А где тут улица? — Удивился Рэдт, оглядываясь на заколоченные окна. — Что есть улица? Там что ли? Внешний мир — в нас, вот он, тут, — он постучал по голове, — достаточно захотеть, и ты оказываешься где-нибудь там. Не везде, конечно. А, да чего я тебе рассказывать буду? Ты ж никогда такие штуки не понимал! — Неа. Теперь вот и охуеваю. Туда, назад, как вернуться? Ну... К нам. — Захотеть и вернуться. — Развёл руками Эдик, объясняя очевидное, и закурил. — У тебя время-то ещё есть. И я б на твоем месте валил отсюда. К нам всегда успеешь. Тебя Tamtam всегда ждать будет — у него выбора-то нет. Куда б ему деться? А там тебе ещё много интересного светит. Так что это, сильно не тупи. Посмотрел? Погостил? Вот и дуй давай. Откуда ты сюда свалился? — Не помню. — Простой, как три рубля ответ, который заставил Никонова нарезать круги по комнате, силясь унять ужас. — Ну, это, брат, бывает. — Кивнул Рэдт и участливо посмотрел на друга. — Потому раньше времени лучше к нам не захаживать. Горшок вот бывал — помнишь, небось? — нравилось ему тут больно... А потом пропал. Давно не был. И тебе не надо. Так-то. Ну да не парься, чё-нить придумаем. — А чё думать-то? — завёлся Лёха. Он мерил шагами кухню, двигаясь всё быстрее и быстрее, срывался на крик, потом на шёпот. — Концерты хуй знает где играли. Понесло же зимой! Слушай, у вас тут Инет есть? — Дурь что-ли? — Не понял Рэдт. — Ну вроде того. Ладно, проехали. — Отмахнулся Лёха. Действительно, глупый вопрос. Тогда и мобильников не было. А здесь даже городского телефона наверняка нет. — Значит, место ты не помнишь. — Почесал голову не унывающий Эдик. — А время? Зима, говоришь? Он раскрыл ящик и принялся задумчиво разглядывать его содержимое: макароны, соль, сахар, печенье какое-то, пара сколотых кружек. На столе лежал бордовый берет с полосатой ленточкой. — Ага, девятого года. — Девяносто девятого? — Уточнил Эдик и наискось напялил берет, став похожим на разудалого пирата. — Не, ну ты чё? Конец нулевых! — Вот же у вас время летит! — Рэдт в задумчивости застыл перед треснувшим пополам зеркалом и уставился куда-то в глубину его загадочного зелёного сияния. Не отводя взгляд, он вдруг тихо продолжил, рассказывая скорее самому себе. — Где-то есть мир — такой же, как этот, а нас там нет. Где-то есть мы, но нет Севы и Tamtamа, или есть всё, кроме наркотиков и рок-н-ролла. Кто-то после смерти попадает в ад, кто-то в рай, — он взглянул на Лёху из зеркала, улыбаясь и выкидывая сигарету в консервную банку, — а неприкаянные шабутные дурачки, вроде нас — домой... Эдик отвернулся от зеркала и окинул взглядом облюбованные пауками углы комнаты. Засаленные стены потихоньку заполонял причудливый орнамент из фигур человечков, солнца, луны и бог знает чего еще. От сквозняка колыхалась паутина, грязный дым плясал вокруг одинокой лампочки под потолком. Парень достал из кармана спички, повертел в руках мятый коробок, снова закурил и продолжил. — Нас изменило это место, а мы отблагодарили его, назвав вечным домом в республике пустоты. Адрес — тот же: твоя юность, окно туалета на втором этаже. Лично в руки тебе двадцатилетнему, наивному и ни во что не верящему... Лёха слушал его, тонул в его голосе — страх сменялся успокоением, паника отступала, потому что для этого человека с загадочным узором татуировок не было в целом мире ничего опасного и неизведанного. Он смотрел в синие глаза друга и читал в них нечто более значимое, чем сухие факты биографии — лица, чувства, ошибки и взлеты, прожитое и закопанное где-то на задворках беспокойной, переменчивой души. — Выворачиваться из цепкого захвата реальности, то и дело соскальзывая вверх, за ее углы. Мы всегда жили там. И всегда останемся такими. — Эдик затянулся и не спеша выдохнул тяжелый сизый дым, который немедленно присоединился к клочкам дыма под высоким потолком с осыпавшейся штукатуркой. — Ты можешь мне не верить, дело твоё. Просто знай, что будущее принимает ту форму, которую ты задаёшь ему здесь и сейчас, и процесс этот не заканчивается смертью твоего тела. Именно поэтому ты никогда не увидишь завтра — оно будет опережать тебя ровно на мгновение. Но иногда так случается, странно, какой-то сбой или намеренно оставленный рычажок в этом странно механизме: вот ты стоял в настоящем, а теперь попал в нигде — и остался при этом живым... — Почему не Колхида и не Инвернесс? — Не знаю. — Пожал плечами Рэдт. — Придешь насовсем — спроси на входе. — У кого? — Увидишь. Ладно, идем, провожу тебя к выходу. В темном коридоре, населенном зеркальными существами, таились джунгли. На потолке раскинулось бесстрастное небо с вечно ущербной луной. — Мы все пришли сюда ночью, — между делом сообщил Рэдт. Леха начинал узнавать этот коридор. Когда они свернули в одну из дверей, он понял, что не ошибся. — Надо же, целое! — Удивился он, рассматривая окно в сортире. — Конечно! Вот руки дойдут — и его распишем... — Кивнул Рэдт, и Лёха был уверен — в его сознании этот разбитый сортир уже давно выглядит совсем иначе. — Ну всё, брат, тут и расстанемся, — поймав удивленный взгляд друга, Эдик пояснил, — тебе — в окно. Это как со сцены в толпу нырнуть. Леха открыл большую створку, и у лицо ему ударил теплый ветер с запахом вишни. Сесть на подоконник и перекинуть ноги было не так страшно — сейчас Рэдт скажет, что разыграл его, и они пойдут пить пиво. "А если это взаправду, и я себе все переломаю об асфальт?" — первобытный ужас промелькнул в голове и обдал холодом внутренности. Посмотреть вниз было страшнее. А если там ничего? Тьма? Пустота? — Скажи мне, что это сон! Скажи, что глюк! Скажи что-нибудь!!! Холод сменился истерикой, и трудно было удержать себя в руках. А ветерок ласкал его лицо и приносил новые ароматы — манго, цветов и почему-то спирта. Эдик смотрел на него с грустной улыбкой и качал головой. От его улыбки в голове множились идеи — они упоролись, и это трамал, инстинкт самосохранения вырублен, это не тот туалет, не тот этаж, дома на диване, дальше пола не прыгнет... Пока Леха боролся с ураганом недоформулированных мыслей, он не заметил, как Рэдт подошел к нему вплотную и положил теплую руку на плечо. — Ну, давай, во враждебный космос, братуха! Наподдай там всем! И столкнул его с подоконника. Падение было коротким, теплый ветер сменился холодом, пошел дождь, но блестящего асфальта Леха так и не увидел. Вместо этого глаза ему ужалил яркий свет, и кто-то вылил на него еще воды. Я слышу смерть, но не могу своих ушей заткнуть*