Девушка-флюгер, непрочитанное

             Способность Шарлотты Бронте, как пишущей особи и автора всемирно известных романов, видеть не дальше своего носа вызывает некоторое недоумение, и никак не получается мне, неравнодушному читателю, сей способностью пренебречь.       Читать истории Бронте — всё равно, что пытаться протащить огромный диван через садовую калитку: за рамками конкретной истории всякий раз остаётся такое количество живописных деталей, что хочется плакать. Иногда.       Взять, к примеру, Ханну — экономку в доме дражайшего гувернанткиного кузена, к которой, одной тёмной дождливой ночью, в вверенную ей кухню ломится нищенка.       Хозяин привечает бродяжку, и экономке, хошь не хошь, приходится с этой нищенкой, помимо основной работы по дому, возиться-тире-обхаживать.       Как только это существо, находившееся на попечении Ханны все дни болезни, поднимается на ноги, так сразу, оно, пожиравшее пищу, приготовленную Ханной, в платье, вычищенном её руками, сидя на кухне у огня, вместо «спасибо» начинает высказывать экономке своё недовольство, мол, эта грубая, не возделанная образованием душа, посмела нищенку назвала нищенкой. Подумать только…!       В представлении Бронте, в подобной ситуации хорошо пожившая тётка проглотит язык перед соплячкой, которой нет и двадцати, и в кухне, в которой провела всю жизнь, начнёт блеять и каяться перед какой-то приблудой, которая накануне валялась в канаве, и благодарить за милостивое: «Я вас прощаю».       На мой взгляд, живой адекватный человек реагировал бы иначе. Уперев руки в бока, выпуклым, сочным, не испорченным образованием языком трудового народа Ханна могла, да и должна была бы ответить примерно следующее: «Делать мне больше нечего, как только всяких собак из реки вытаскивать».       На человеческом языке это звучало бы примерно так: «Грязная бродяжка ворвалась в приличный дом, перепачкала мне полы, а я за это должна её обихаживать и выносить из-под неё горшок. Даже платье на ней, приблуде, выглядит прилично, потому что я его вычистила собственными рученьками.       Ну да ладно, за это мне деньги платят, но никак не за то, чтобы всякая придорожная шваль высказывала мне тут своё мнение.       И не ей, зассыхе, учить меня манерам и слову божьему. А ну пошла отсюда, образованная…»       Гувернантка, накануне подъедавшая свиные объедки, похоже, вовсе потеряла ощущение реальности — высказывать своё «фе» чужим слугам в чужом доме.       Впрочем, для кроткой сиротки, воспитанной в приюте, такое поведение в порядке вещей, как и снисходительное отношение ко всем, кого она считает ниже себя стоящими.       И все эти нижестоящие, непременно глупые, наивные, недалёкие люди, не способные ни к описанию, ни к рассказу, ни к адекватной реакции, что, собственно, и позволяет гувернантке, придуманной пасторской дочкой, вести себя именно так, как того хочется девице Бронте, и никак иначе.       Работа Бронте как писательницы сводится, в принципе, к одному простому действу: жёсткий контур собственного восприятия наложить на действительность — во всей её красе, и действовать чётко в рамках этого контура. Всем остальным, что осталось за рамками, по мнению Бронте, вполне можно пренебречь, но это вовсе не делает ей чести как автору.       Право, жаль, что иссохшей на корню пасторской дочке никто не объяснил, почему, к примеру, пышная, цветущая женщина, едва прикрытая одеждой, прилегла средь бела дня на кушетку, но исходить ядовитой пеной, как это делала мисс Сноу, сравнивая своё убогое теловычитание с формами египетской царицы, вовсе не следовало бы.