Вечность как в тумане

Какая-то часть ее мозга напрягается, силясь вспомнить то, что было до того, как она все бежала-бежала-и-бежала, пытаясь спасти свою жизнь. Все перекручивается, перематывается, но вспомнить, что же было до всего этого, не получается. Где-то внутри она понимала, что не могла просто так взяться из ниоткуда, но все, что она знает, – это бег. Ничего не существовало до этого бега – и ничего не будет после. Ноги ее не знали ничего, кроме этой жгучей, раздирающей боли; потому что если она остановится, ее настигнут – что бы это ни было. Легкие ее не знали ничего, кроме борьбы за очередной глоток воздуха, она задыхалась от этой адской гонки. Сердце ее лишь бешено стучало, и страх от того, что ей не на что надеяться, все увеличивался. Живот ее не знал ничего, кроме чувства нестерпимого голода, желания наесться досыта; ее горло не знало ничего, кроме жажды, и молило ее о том, чтобы утолить ее хотя бы на мгновение; разум ее постоянно находился в состоянии ужаснейшей паники, не зная ничего, кроме нескончаемого бега. Она бежала от него вечно – дни ли, или недели, или месяцы, или года, или миллиарды лет? Все, черт возьми, так сложно. *** Ее фигура, гибкая и худая, рожденная этим нескончаемым бегом, резко извивается и изгибается, пытаясь в панике избежать колючек и веток, цепляющихся за ее ночную рубашку, такую же истрепанную и оборванную, как она сама. Она молит этого чертового Бога, чтобы стук в ее ушах оказался лишь биением сердца, но чувствует каждой клеточкой своего тела - это он. Он смеется, и она хрипло кричит, потому что, черт-возьми-черт-возьми, знает, что он убьет-ее-сдерет-с-нее-кожу, если поймает. – Венди! Пташка моя! – издает он ликующий крик, быстро приближаясь к ней, как дикое животное к жертве. Он смеется еще сильнее, когда видит, что ее платье разорвано в клочья. – Ты не можешь убегать от меня вечно! Я могу чувствовать твой запах за мили от тебя! Она чуть не плачет от знакомой боли в ногах, от звуков его голоса и бежит-бежит-бежит, оттого что останавливаться нельзя. Она знает, что он сделает, когда поймает ее: он захочет трахнуть-ее-разодрать-в-клочья-высосать-ее-кровь-убить-ее-воскресить-ее из раздробленных костей и плоти – без сомнения, для того, чтобы вновь повторить все это. Он сказал ей в тот единственный раз, когда она остановилась, чтобы унять нестерпимую боль в горле; он сказал ей, схватив ее за это самое горло, – она не будет снова поймана и не лишится крыльев, лишь выбрав вечный бег от него. Но из-за страха и помутившегося разума она падает. Ноги горят, болят; она не может подняться, слишком больно, она рыдает и умоляет: "Пожалуйста! Пожалуйста!" – и наконец видит свое бледное, изувеченное тело. До этого у нее еще не было возможности рассмотреть окровавленные ступни и грязь, которая пристала к ним, все раны, порезы, шрамы на ногах. Нестерпимо больно, больнее, чем она до этого осознавала, и она не могла подняться-почему-она-не-может-подняться-и-бежать? – Пожалуйста, Питер! Питер? Она едва помнит свое имя, а тут... первый раз за эту вечность называет его Питером, умоляя его не разрывать в клочья – ее. Он снова смеется и, наконец, попадает в поле ее зрения. У него зеленые глаза самого дьявола, черты лица – угловатые и ребяческие, а сам он статный, высокий; она упивается его видом, ненавидя себя за это. Она знает, что если будет умолять его даровать ей жизнь, то не проживет ни мгновения после этого. Он уже даже не бежит, а спокойно идет, будто издеваясь над ней. – Бэй, – хрипло выдыхает она имя, кажущееся смутно знакомым, и от него веет безопасностью, – Джон, Майкл, – она не знает их, она не помнит, кому принадлежат эти имена, но они кажутся такими родными; она могла бы поклясться, что на секунду увидела лицо, заставившее ее улыбнуться, не зная все-таки, кто это был. (Генри привозит Эмму в Сторибрук, и заклятье начинает ослабевать, она, наконец, вспоминает). Дьявол стоит прямо перед ней, самодовольно ухмыляясь, его глаза кровожадно горят. – Ну же, Пташка, почему ты так долго убегала от меня? – спрашивает он, покачивая головой. – Ты думаешь, я хочу убить тебя, не так ли? Она спокойно кивает, желая, чтобы он убрался как можно дальше. Она точно знает, что он хочет убить ее, она слышит это в его прерывистом дыхании, чувствует своими горящими костями. – Ну же, почему ты так думаешь, Венди-птичка? – спрашивает он, будто бы с горечью в голосе, но она не глупа, это неправда, она чувствует, что это не так. Она не отвечает. У нее появилась идея. Там озеро. Она может добежать до него, смыть с себя всю грязь и кровь и убежать от него – если только получится снова подняться. – Давай отмоем тебя для начала, Птичка, – шепчет он ей на ухо, – теперь тебе от меня не скрыться. *** Он опускает ее в воду, не отрывая рук от ее бедер. Оттирает с нее грязь и кровь, въевшиеся в ее кожу, позволяя своим рукам исследовать ее тело. Она спокойно сидит, не выражая желания отстраниться или оттолкнуть его, потому что знает, он-её-убьёт-он-её-убьёт-он-её-убьёт. Его руки останавливаются на ее груди, и на бледной коже нет уже и следа грязи. – Ну надо же, ты подросла, – усмехается он прямо над ее ухом. – Мне больно дышать, – шепчет она. Она говорит это не ему, понимая, что он и так это знает. – Тогда просто перестань, – спокойно отвечает он. В это мгновение они оба как будто спокойны. Но она слышит тихий гул, разрывающий ее барабанные перепонки, гул от миллионов разговоров, которые содержат в себе эти секунды. Кто-ты-кто-я? Ты-должен-знать-ты-должен-сказать-мне. Почему ты охотишься за мной? Почему ты так желаешь меня? Скажи-мне-скажи-мне-скажи-мне-скажи-мне. – Я просто хочу домой, Питер, – тихо говорит она. Она не знает, был ли у нее вообще когда-то дом, и, хотя те имена приближают к нему, ей уже безразлично. (Но она чувствует жар, разливающийся по ее телу, и ненавидит себя за то, как оно реагирует на его прикосновения). – Домой? Убежим вместе со мной, Венди, и больше никто и никогда не побеспокоит тебя. Ты станешь взрослой, если вернешься домой, но если будешь со мной, мы останемся юными навсегда, – шепчет он, его подбородок покоится на ее обнаженном плече. Взгляд девушки устремлен вперед, в поисках чего-нибудь, обещавшего спасение. Он поднимает ее из воды, не заботясь об ответе, срывает с себя рубашку – и глаза девушки впериваются в его тело. Она не хочет чувствовать это – желание насладиться им – в то время, как он готов съесть ее заживо. Он – чертов зверь, и она отказывается уподобляться ему. Но он уже навис над ней, глядя затуманенными и голодными глазами. Он эгоистичный, жадный мальчик, сейчас она точно это знает. Он пожирает глазами каждый изгиб ее тела, каждую черточку ее лица, она видит, что он ничего ей не оставит. И он резко входит в нее, зная, что она уже влажная от желания. Она не двигается. Она пытается сдержать слезы, отказываясь признавать, что хочет прильнуть к нему. Ей больно, конечно, ей больно: он огромен, и это ее первый раз. Разочарованный ее сопротивлением, он увеличивает темп, двигаясь быстрее и яростнее, вдавливая ее хрупкое тело в траву – она так долго не видела траву, но сейчас не до осознания этого – и, совершая толчки, ударяется о нее своими бедрами. Она сдается, простонав что-то, сама не зная что – в конце концов, она же не знала ничего в этой жизни, кроме бега. Она обнимает его и обвивает ногами, громко постанывая. – Питер! Пожалуйста! – она не знает, чего ей хочется больше – того, чтобы он прекратил, или того, чтобы не останавливался? Она слишком напугана, чтобы знать наверняка. Он чувствует, как она сжимается вокруг него, и продолжает входить в нее жестче, глубже; она вскрикивает, дойдя до финала. Он же еще не удовлетворен до конца. С рыком он вдавливает ее в траву снова-и-снова-снова-и-снова – пока не изливается в нее. – Одевайся, – командует он. Венди лежит, не двигаясь и не дыша. Она не помнит, что было до этого мгновения, и боится, что после ничего не будет. Оно будет длиться вечно-вечно-вечно, как тот бег. Он бросает ей ночную рубашку. Она сидит с высохшими на щеках слезами, натягивает на себя ночнушку и снова ложится. Ей приходит в голову мысль, что у нее так и не было первого поцелуя, и она давится не успевшим вырваться горьким смешком. Парень снова сел на нее верхом, глядя с любопытством. – В чем дело? – шепчет он, всматриваясь в ее губы. Она не знает. Поцелуй-тайком-поцелуй-тайком-только-для-мужа-помни. Но-разве-я-не-твой-муж-скажи-да-скажи-да-скажи-да. Под ребрами болит, и голосок в голове шепчет ей вещи, которые она не слышит из-за учащенного сердцебиения. Он прижимается своими губами к ее рту, и она чувствует, как биение ее сердца болью отзывается в ее животе, и она уверена, что, если бы у него было сердце, он бы тоже почувствовал эту боль. Он нежен, что так непривычно для него, и то, что он потом отстранился, черт возьми, чуть не убило ее – в его глазах уже не бушуют жажда крови, ненависть и желание. – Оно принадлежит мне и всегда будет принадлежать, – шепчет он. Она смущенно кивает. – Я верю... – выдыхает она, – оно твое навсегда, Питер Пэн. Она-верит-она-верит-она-верит. *** (Любое проклятье разрушит поцелуй Любви).