Tangente

Она не помнила его имени, впрочем, осведомлённость не играла никакой роли, более того – незнание служило утешением, так на троне белого Ничто, представляемого чёрным Всем: с детскими страхами, с сомнениями и болью, восседает деспот-монарх, и имя ему – Вера. Для неё он был торопливым "ещё", тревожным "спокойнее", задумчивым "слушай...". Туда-сюда, небо-земля, соитие Урана и Геи, союз идеалистов и реалистов, агрегатных состояний и религий. Он сидит рядом на развилке веток и отгоняет муравьев, ползущих к качелям, они примыкают к тени. Им никогда не расцвести пестрокрылым возвратным дождем. Краткий миг – когда её вес обретает полногласность, когда голос становится весомым: "как здорово!" врезается в трещащую перекладину. О – небу. Ста – земле. Но – небу. Ви – земле. Это немного глупо, она никогда не поспевает за голосом, не может ничего выговорить, никакую просьбу до конца, у этой максимальное mg, прощай, центростремительное ускорение, мы разлетаемся в точке апофемы! Движение должно затухать, но маятник всегда поддерживается заведёнными шестерёнками, скребущими пространство временем; наверное, она прорезала рану в воздухе. Там зреет разрыв, там сочится живородящий ток, подцепить бы его на пальцы, будто дикий вересковый мёд. Секунды гудят как рой шмелей и бьются, бьются о виски (теперь вино священно) и как же изъять их железное жало, заколачивающее потолок костями дуба. Ресницы скрепляются как хищные растения, они съедают упитанное хитиновое брюшко солнца, насыщенное соками дня, вот почему у людей из зеркал и рук уходят дни. Оно лопается под изнанкой век, оставляет зелёный след на земле, на ладонях, на [...]. Семнадцать тысяч полуоборотов назад... Ножки проседают и щетинятся ржавчиной. Из этого вышел бы отличный гамак, но она ужасно боится сменить положение в полёте. На землю ступать нельзя – там мгновенно стареют. Осмотрительность не исключает быстроты. Завтра утром будет уже слишком поздно. Всё, что ей нужно – вырваться стремительным прыжком, в надежде быть пойманной. В детстве она часто теряла из рук ложки под струёй воды, те бились о чашки и расплёскивались во всех возможных плоскостях. В детстве пальцы отнимали от высоты яблоки и те плюхались коричневым боком о грязный пол. Падшее – всегда создаёт проблемы и приходит в негодность, нецельность, мечтая воссоединиться с центром, беспрепятственно к нему притянуться. Я как кусочек яблока, размышляет она, кусочек, который движется от зубов к кишечнику и никак не может сточиться ни трением, ни кислотами, я разрушаю себя сама. Муравьи считают меня планетой. Или спутником. Очевидно, неправильного периода. Я возрастаю приближением к ним, восстаю в зенит, затем убываю. Их равнина двумерно скучна, но снижение размерности не вызовет потерю информации. Они строково мудры, а я объёмно-банальна. И даже если я продолжу вектор за вершину своего параллелепипеда, я не обрету четвертичность. Это лишь раздробит меня на ещё более примитивный код, я исполосую себя на тоненькие брошюрки, которые потонут в изножье дешёвых тряпичных сумок. Конечно же, созданных из полезных для экологии материалов. Я хочу стать точкой, решает она. Тяжёлой, многосмысленной, монолитной точкой, которая стоит посреди белого листа, создавая композицию, и притягивает взгляд. Не осколочной кроной дерева, за которой не видно неба. Стать солнцем. Невзрачным, бесцветным, номинальным. Не серпом. Движение превращает любую завершённую, симметричную округлость в изогнутый бамбук. Хочу упасть точкой к указательному пальцу, провожающему последние слова книги. Чтобы он испугался, чтобы он обрадовался, чтобы он придал ей значимость. Кто? Когда она всё-таки прыгает и наконец расправляет лёгкие, он молчаливо смотрит ей за спину.