Доброе утро

      В этой квартире, кажется, все насквозь пропахло спиртом и табачным дымом дешевых сигарет: и стены, и дощатый пол, и каждая нелепая репродукция картин Клода Моне, ярким, но редким пятном выделяющаяся на фоне пожелтевших от времени обоев, и любой другой элемент весьма скудного интерьера. С улицы доносились приглушенные стеклопакетами людские голоса, машинная сигнализация и та отвратительная вакханалия беспорядочных, перебивающих друг друга, раздражающих звуков, на которые только был способен человек. Этот жуткий вой эхом скользил по полупустой квартире и со сквозняком вылетал через входную дверь на лестничную площадку.       Еще с порога в нос ударил спертый, кислый воздух; впрочем, она и не рассчитывала, что Туомас станет проветривать помещения, предпочтя привычному беспорядку свежесть и чистоту. Сняв пальто и повесив его на косо прибитый к стене крюк, женщина плотно притворила входную дверь и, не разуваясь, проследовала по узкому коридорчику в гостиную - единственную более-менее обставленную мебелью комнату. В проникающих через плотный тюль столпах света кружила золотая пыль, глухую тишину прерывало усердное кряхтение сидящего на диване возле окна человека. Уловив приближающиеся шаги, он поднял голову, вглядываясь в остановившуюся в дверном проеме женскую фигуру. Заспанное, мокрое от пота, обросшее щетиной лицо с темными, лихорадочно блестящими глазами и впалыми щеками - он имел вид болезненный и помятый.       - Тарья?       - И тебе доброе утро, - тихо поздоровалась Турунен, смерив Туомаса рассеянным взглядом. – Я купила продуктов. Ты голоден?       Мужчина сконфуженно кивнул, не в силах скрыть своего удивления.       - Не думал, что ты приедешь, - с трудом выдавил он, жмурясь от дерущей боли в глотке. – Почему ты здесь? Опять.       - Ты сам мне написал.       - Но?       - А ты хотел, чтобы я проигнорировала твое сообщение?       - Нет.       - Тогда к чему эти глупые вопросы? - вздохнула Тарья, осуждающе качая головой. – Приведи себя в порядок, я пока приготовлю завтрак. – Она развернулась на каблуках и, шурша рвущимся от тяжести продуктов полиэтиленовым пакетом, направилась на кухню.       Туомас расправил затекшие плечи и изогнулся в спине, чувствуя, как легкая боль вместе с кровью медленно распространяется по всему телу. Несколько дней абсолютного безделья давали о себе знать: ноги совсем не держали, пальцы немели и мерзли, хотя в квартире было очень душно. Опираясь о твердый подлокотник дивана, Холопайнен осторожно сполз на пол, вытягивая ноги вперед. Мышцы грязного тела сводило болезненной судорогой, суставы хрустели, голова по ощущениям напоминала свинцовое грузило, тянущее ко дну, - бултых в ил, мутя воду. В соседнем помещении загремели чашки и сковородки. Что-то хлопнуло и упало, звонко ударяясь о холодный кафель. Этот звук заставил Туомаса вздрогнуть и непроизвольно подняться на ноги. Нетвердой походкой он вышел в коридор и заглянул в дверной проем, ведущий на кухню. Тарья по-хозяйски стояла у плиты, используя вытащенную из-под батареи тряпку в качестве прихватки. Кусок бекона глухо шлепнулся в кипящее на сковородке масло, и аппетитный запах жареного мяса повис в воздухе. Сквозь приоткрытую форточку в помещение слабой волной хлынула свежесть. И Туомас, привыкший за несколько недель к запахам пота, сигарет и алкоголя, впервые за продолжительное время почувствовал себя опустошенным, усталым и слабым. Он обессилено плюхнулся на стул, без энтузиазма разглядывая гостью. С момента их последней встречи она заметно похудела и побледнела, под глазами появились серые круги, щеки впали, и морщины в уголках глаз стали особенно заметны.       - Как Марсело? - Туомас откинулся на спинку стула, переведя взгляд на окно. По ту сторону стены улицы кишели людьми.       - Прекрасно, - сухо отозвалась Турунен. – Овощи порезать или так будешь?       - Так. Она поставила тарелку с беконом на стол.       - Опять пил?       Ему ничего не оставалось, как честно кивнуть в ответ. Да и врать казалось делом бессмысленным, все было слишком очевидно: от него несло перегаром за километр, да и вид он имел весьма потрепанный, будто его на протяжении трех дней за шкирку таскали по лесопилке. Лохматый, неумытый, одним словом - жалкий.       - Как ты? - Тарья села напротив Туомаса, ежась то ли от смущения, то ли от охватившего ее чувства неловкости.       - Мне давно не было так плохо. Уныло и пусто, - горько усмехнулся он, бросая равнодушный взгляд на свой завтрак, - когда все вокруг теряет свои прежние краски, становится бесцветным и холодным, а время начинает тянуться так медленно, что хоть в петлю лезь от тоски. Она как пыль - вездесуща, и никуда от нее не деться.       - Тоски по чему?       - По движению. Знаешь, в такие мгновения я чувствую себя деревяшкой. Бесчувственной и ленивой, неспособной прервать собственное безделье. И даже воздух уже кажется сухим и безвкусным, и жизнь вокруг как будто замирает, замолкает… будто, черт побери, исчезает, превращаясь во что-то аморфное и дохлое, совершенно невзрачное. И даже тошно от всего становится. От звуков, от запахов, от шквала глупых мыслей в голове, которые ничем не выбить. А хочется. Слезливая лужа, ха. Мне все это уже осточертело, понимаешь? Эта грязь, эта духота, этот мертвый город, эти полудохлые, вечно всем недовольные рожи. Изо дня в день, одно и тоже. Чтоб они там все удавились от злобы, - в сердцах гаркнул Туомас, яростно всплеснув руками и бросив угрюмый взгляд в сторону тарелки. – Вечно ноют и жалуются на свою несложившуюся жизнь, отсутствие друзей и семьи. Еще бы! При виде таких морд не то, что говорить не хочется, а не хочется даже приближаться. Выплеснут на тебя свою гниль и преспокойно дальше пойдут, а ты делай с этой гадостью, что хочешь: давись, перебрасывай на другого. Я просто устал от всего этого. От людей, от самого себя. Спасает водка. Спасибо ей. - Туомас пытливо посмотрел на Тарью. – Ты же понимаешь меня, да?       Она и не знала, что сказать. Понимать понимала, но по-своему. Быть может, совсем не так, как ему того хотелось. Тарья слушала внимательно, стараясь не пропустить ни единого слова, ни одной мысли, даже самой нелепой и глупой. Каждая была важна и ценна. Каждая мысль являла собой тяжелое чувство, подобное затягивающему вязкому гудрону.       - Я знаю, что ты скажешь, - между тем продолжал он, - ты говоришь это каждый раз, когда мы видимся: «Ты бежишь от проблем, а они копятся и копятся, и никто кроме тебя их не разгребет. Водка не поможет». Да я скорее утону в этих самых проблемах, захлебнусь, и уж лучше в нетрезвом виде, не так больно будет. У меня нет ни сил, ни желания, - апатично заявил Туо, исподлобья взглянув на молчаливую собеседницу. – А спирт приглушает совесть. Я всем всегда что-то должен. Одному позвонить и справиться о самочувствии, с другим поговорить по душам, с третьим посоветоваться. И никто даже не задумывается о том, что мне совершенно насрать на чье-либо состояние, мнение, и я не хочу изливать душу кому попало. И пусть я буду последним эгоистом, пусть меня все ненавидят, пусть все отвернутся - да я стану самым счастливым человеком на Земле! Я устал от того, что кто-нибудь да норовит вмешаться в мою личную жизнь, подсобить советом, оправдывая каждое свое действие намерением помочь. Все такие умные и правильные. Как надо делать - знают все, кроме меня. Аж иногда зло берет, - Туомас несдержанно хохотнул, - забавно, правда? Проблемы, проблемы… Не хочу ими жить, не хочу о них думать, даже вспоминать не хочу. Мне ни к чему дополнительная удавка на шее. И так подыхаю. - Он задумчиво склонил голову на бок и вздохнул. - Придумал, поверил, шлепнулся в грязь лицом, а по тебе еще и прошлись. Люди вконец обнаглели. Ты им руку помощи протягиваешь, а они вместо того, чтобы ухватиться, начинают тянуть в свое болото. Не хочу больше барахтаться в этом дерьме. Наверное, все-таки ты права: сам виноват…       Туомас резко замолчал, не договорив последнюю фразу. И лицо его изменилось, приняв расслабленный вид, и взгляд стал мягче. Эти злые мысли разъедали его в течение нескольких дней, но выговориться было некому. Друзья лишь отмахивались от него, как от назойливой мухи, не желая вникать в суть проблемы или хотя бы посочувствовать для приличия. Иногда звонила Йоханна, сердито интересуясь, скоро ли закончится его очередной внеплановый запой, раз в неделю напоминали о своем существовании родители. Все, будто сговорившись, критиковали его, обвиняли в несерьезном отношении то к семье, то к карьере, то, обобщенно, к жизни. А потом на продолжительное время дружно замолкали, словно забыв о том, что Холопайнен вроде бы еще жив, пока не труп. И единственная, кого Туомас мог и хотел видеть, с кем мог поговорить в эти трудные для него мгновения, была Тарья. Потому что она слушала его. Молча и внимательно. Из раза в раз. Она срывалась на его звонок, садилась в машину и, отложив все свои дела, неслась в Хельсинки. Нет, Турунен поддерживала всеобщую попытку окружения Туомаса привести его в чувство. Но выражалось это либо в угрюмом «водка тебя не спасет, трудности чудным образом не испарятся», либо в сочувственных объятьях, после которых Тарья спешила покинуть порог городской квартиры музыканта. Какой парадокс: любовь прошла, предательство так и не было прощено, но те прочные узы родственности душ, которые связывали их с самого первого дня знакомства и которые усиленно укреплялись за все время их тесного сотрудничества, не спешили рваться. Это уже не была та болезненная тяжелая любовь, от которой кружило голову, тянуло живот, а внутри становилось неловко и больно, и даже не дружба, но странная и непонятная обоим потребность в общении друг с другом.       - Все судят меня по каким-то выдуманным канонам, которым я, почему-то, обязан соответствовать. А если я отказываюсь участвовать в этом третьесортном спектакле, так начинают попрекать. Такое ощущение, будто моя прямая обязанность - под всё и всех подстраиваться. Я - автор, я никому ничего не должен. Пусть безответственно, пусть жестоко по отношению к другим… но играть мною, как марионеткой, разве не более жестоко и несправедливо?.. Кто-то сказал, что если тебя начинают посещать мысли о самоубийстве, то стоит просто поспать. Не помогает, знаешь ли. Пересилить эту мертвую точку мне с каждым разом становится все труднее и труднее. Когда-нибудь сорвусь… - он помолчал. - Иногда хочется на все забить и сорваться куда-нибудь… Далеко-далеко, чтобы ни знакомых лиц, ни мобильной связи. Чтобы тихо и спокойно. Давай уедем отсюда? - неожиданно предложил Туомас. - Давай бросим все и всех и уедем! В Китеэ… на природу! Только ты и я, - он с искренней надеждой в глазах посмотрел на нее.       Тарья встрепенулась, недоумевая: в шутку ли было сказано последнее или же Холопайнен говорил вполне серьезно? Она ясно видела, что возвращение в родные края ему действительно необходимо: на какое-то время забыть обо всех проблемах и обязанностях, хоть ненадолго раствориться в тишине, умереть для всего его будничного окружения на несколько часов. Но Тарья никак не думала, что он, противореча собственным словам, втянет в это дело и ее. И услышанное обескуражило, ввело в состояние прострации, и все мысли из головы словно вышибли чем-то тяжелым. Но Туомас молчал в ожидании ответа. Его подводили все: и друзья, и родственники, и даже жена. Но не Тарья. Никогда. Были ссоры, расставания, предательство и слезы. Но она возвращалась и поддерживала его. И сейчас ему снова была необходима ее помощь.       - А давай, - внезапно даже для самой себя она схватила его за руку, - прямо сейчас?       - Да, - опешив от положительной реакции, прошептал Туомас, - прямо сейчас.       - Тогда одевайся.       - И… ты поедешь со мной?       - Поеду.