Из красной тетради с верхней полки

В начале октября 2006 года нам не сиделось в Риге. Лило тогда как из ведра, дожди начинались и кончались неожиданно. Сидеть дома и трястись перед велениями стихии было скучно, носить с собой зонтик – неудобно. Поэтому гуляли мы с Валдисом перебежками, прячась под любыми крышами как уличные коты.  И когда в один день такой крышей оказался автовокзал, мы махнули на все рукой, взглянули на расписание и... Валдис выглядел довольным. Ставлю что угодно: он хотел увидеть Елгаву осенью. Автобус туда отправлялся через полчаса. Тогда это не казалось мне особенным. С нами часто происходили вещи. Мы делали о вещах заметки и забывали.  С Елгавой вышло интересно.  К тому времени я уже лет десять не жила в Чехии, и даже в гости приезжала всего пару раз, весной девяносто седьмого и летом две тысячи второго. Был еще один замечательный пражский июль, жаркий, как наш с Валдисом роман, который тогда только начинался. Я не видела Прагу осенью с тех пор, как переехала, но помнила прекрасно. Опаленная солнцем рыжих листьев Елгава сразу показалась мне отдаленно похожей на мою историческую родину. Их истинное сходство я понимаю только сейчас: октябрьская Елгава прочно засела в моей памяти, прописалась и живет со мной, хоть ты тресни.   Этот город встретил нас теплым ветерком, ласкавшим лбы и ресницы.  – А мы знакомы, – заметил Валдис.  – Где ты умудрился с ним встретиться? – Далеко, – он сел на зеленую скамейку. – И давно. Раньше, чем с тобой. Лет так в шестнадцать я побывал в Черногории. Здорово было, совсем не так, как сейчас, а по-человечески здорово. С теплым южным ветром я познакомился в последний из десяти дней. Он провожал меня до ночного поезда, казалось, просил остаться. Я, честно говоря, совсем забыл о нем. А сейчас – знаешь, так бывает, когда видишь на улице, к примеру, одноклассника, и непременно узнаешь – хотя никогда, вроде, не дружили, и школу ты закончил страшно давно... Я тогда думал, увидимся ли мы еще раз. Вот уж не ожидал, что наша встреча случится в Елгаве.  Мы сидели спиной к сероватому дому. Если повернуть голову, можно было увидеть зеленеющий рисунок на стене. Там плыл корабль. Совсем небольшой, даже, наверное, лодочка, даром что не весельная. Зато он был действительно красивый, почти живой. Запахло мокрым деревом и морской солью. Южный ветерок, приятель Валдиса, уступил место крепкому, морскому, но попутному. Поднятые паруса, будто прозрачные ранее, а теперь впитавшие изумрудное сияние волн, раздувались, освещая палубу. Появились люди, они что-то кричали друг другу.  Это было мое первое путешествие на корабле. Мы плыли до самого Старого Города, до его окраин и мест, где жители новостроек могут из окон наблюдать древние чудеса, но не коснуться их. Страшно, должно быть, завидуют. Если вам приходилось жить в старых районах своих городов или неподалеку, то вы понимаете, о чем я говорю.  – Выбирай, – сказал Валдис, – куда.  – Здесь без вариантов, идем за музыкой.  Гитарные звуки доносились из-за поворота. Там, у дома с оранжевой крышей, сидела девушка, маленькая и бледная, и играла. Валдис быстро подошел к ней и вытряс в чехол от ее гитары всю мелочь, тепло улыбнулся и вернулся ко мне.  Он так начинал – уличным музыкантом. Я познакомилась с ним еще в тот период. Он стоял там, на площади, и играл Prāta Vētra – просто потому, что их знают все. В тот день я была в отличном настроении. Подошла к Валдису, протянула какую-то мятую купюру из кармана. Он как раз доиграл свою песню, и  я спросила его, знает ли он "Tavas mājas manā azotē". Он знал.  Должно быть, до сих пор думает, что она – моя любимая. Это не так, но в тот день мне понравилось. Ко второму куплету мы пели вместе. Голоса у меня не было, но он, казалось, и не заметил.  А потом все как-то само случилось.  Девушка с гитарой играла не Prāta Vētra. Я спросила у Валдиса, что это за песня. Он улыбнулся и что-то напел. Со словами было понятнее – эту песню я не раз слышала по радио, пока ехала на машине. Название, правда, так и не вспомнила. Валдис еще раз помахал гитаристке, на этот раз на прощание. Мы пошли дальше.  В тот день нам не удалось обойти и половины старой Елгавы. Наш вечер заканчивался в парке. Солнце садилось, наступала душная осенняя ночь. Такие бывают у нас в Риге, но только в августе. Осенние дожди приходят им на смену. Я их не люблю, но и духоты, в прочем-то, тоже не переношу.  В парке совсем не было скамеек. Мы скитались среди деревьев, постоянно натыкались на каких-то студентов. Они курили и пересмеивались. А потом просто полил дождь. Мы прятались под деревом, и я ругалась, а Валдис полагал, что "надо же, как интересно вышло". Мне хотелось его ударить. Я так ему и сказала, мол, ни хрена интересного: из дождя – в дождь. Студенты разбежались.  Еще полчаса мы мокли. Затем дождь кончился и стало просто холодно. Коты вылезли из своих укрытий и умывались. Мы дрожали и жались друг к другу, следуя примеру парковых теней.  – Я буду честен с тобой. Понятия не имею, что делать. Есть предложения? Я указала на дорожку пере нами: – Вперед идти. Ходьба – движение. Можно даже пробежаться. Будем стоять – совсем замерзнем.  В глубине парка обретался домик на дереве в один этаж. Он был совсем маленький, но зато совершенно пустой внутри, и в обнимку мы туда очень даже помещались. Там было тепло и почему-то трещал камин.  – Знаешь, далеко отсюда, на берегу теплого моря, жила маленькая птичка, – начала я.  – Рассказывай, – отозвался Валдис.  – Птичка днем летала на далекий остров, где жил ее приятель, западный ветер. Он знал много историй. Он забирался в самые сокровенные закутки жизней людей. Он не жалел своих историй для маленькой птички.  – А чем она платила за рассказы? – Ничем.  – Так не бывает.  Я задумалась – но буквально на секунду, пока Валдис не потерял интерес.  – Птичка приносила с юга запах старых виноградников, крики и смех курортников. А вечером она возвращалась к морю, где с утра на радио играла музыка и болтали ведущие, а затем в кафе появлялись люди. Первые из них делились с хозяевами призраками, увиденными незадолго до рассвета. Птичка слушала, а затем летела на маленький остров к своему приятелю западному ветру. В домике не было окон – только люк в полу, служивший входом. Солнечный свет не проникал внутрь. Мы проспали до полудня.  – Во всем надо видеть плюсы, – заявил Валдис, спрыгнув на землю. – Это уже немного больше времени, чем вчера.  – И мы все равно проспали кучу интересного. В том числе, елгавинское утро.  Это был самый хитроумный ход. Валдиса прельщает все, о чем он слышит. И если то, что прельщает Валдиса ему не принадлежит, это всерьез его беспокоит. Он помрачнел: – Ох, а вот это серьезное упущение. Здесь нужно что-то менять.  – А мне оно приснилось, – я не удержалась и показала Валдису язык.  – А мне снилась парковая тень с фонарем.  – Мне примерещилась сова, поймавшая себе на ужин закат.  Мы направились к выходу из парка. Когда два опытных сновидца собираются вместе, и один нечаянно упоминает свои предрассветные видения, разговор рано или поздно превращается в соревнование.  Если два опытных сновидца вместе живут, спят на одной кровати, но научиться видеть одни сны не способны, то соревнование превращается в почти смертельный поединок.  – Я видел в тумане огненные цветы. Еще зеленые, пламя только расцветало, они тлели, но не сгорали.  – Огненные цветы вообще не сгорают, чудак. Только к зиме, когда отцветают. Это, считай, хорошая примета – увидеть отцветающий огонек, – я рассмеялась.  Мы зашагали по улице. С водосточной трубы капало. Я решила, что незадолго до нашего пробуждения Елгаву посетил еще один дождь.  – Откуда знаешь? – Мне снился край света. То единственное место, где они цветут.  – Выходит, мы не совсем безнадежны? – Ну уж нет, рано радуешься. Мы побывали там по очереди, это не в счет.  Печальное пустое окно 50 по Кришьяна Барона приглашало внутрь. На подоконнике стояла бутылка. На дне плескалась неопознанная прозрачная жидкость.  – Утверждать не буду, пробовать – тоже, но, думаю, это водка, – Валдис покрутил бутылку в руках, поставил на землю у стены и влез в окно. Я последовала за ним.  Дом пустовал. Я подумала, что бутылку водки, должно быть, распили здесь очень похожие на нас с Валдисом ребята. Еще я решила про себя, что они непременно из Эстонии, но живут в Елгаве уже два года. Им около двадцати, их четверо, и в детстве они играли в одном дворе.  Мы устроили краткую инспекцию. Я нашла трех пауков, пустой пакет из-под чипсов, открытку из Швейцарии, два обломка какой-то дискеты, зеркало и старый шарф. Валдис вернулся с поисков необыкновенно довольный, но со мной находками не поделился, сказал, сюрприз. Я распихала ту часть своих сокровищ, которая показалась мне любопытной, по карманам, закуталась в грязный, но теплый шарф и уселась на подоконник, свесив ноги на улицу. За спиной Валдис с чем-то возился. Я сбросила кроссовки и рассматривала свои ступни. Огромный серый кот вскочил на подоконник рядом со мной, спрыгнул на другую сторону и скрылся в лабиринтах комнат. Я проследила его путь настолько, насколько могла повернуть голову и не увидеть Валдиса. Рассеянно сказала: – Знаешь, чем мы займемся, когда в следующий раз сюда выберемся? Сделаем тысячу сто две фотографии местных котов – ни одной больше, ни одной меньше.  Валдис заржал.  Я снова уставилась на свои ступни. Вытянула носки к земле – мне было до нее не достать. Даже задумалась, как я сумела забраться в окно. Я всегда удивляюсь таким вещам, казалось бы, совершенно очевидным. За много лет мы с Валдисом куда только не залезали. Окно покинутого дома было одной из самых простых целей.  – Я кое-что придумал, – сказал Валдис, звеня чем-то. – Сколько у тебя денег? – Не считая тех, что на дорогу, пять латов.  – У меня тоже где-то так. Давай сюда.  Валдис замаячил на краю зрения. Я подвинулась, он вылез из окна, протянул руку за деньгами. Я отдала ему пятерку и какую-то мелочь сантимами – все, что было в кармане. Он исчез среди улиц и вернулся через двадцать минут. Смотрел на меня виноватыми глазами.  – Еще два лата. – Ты предлагаешь мне отдать деньги на билет.   Он пожал плечами, но все же напомнил, жалобно-прежалобно: – Очень важно.  Я вздохнула, стала копаться в сумке. Наконец нашла монетку и протянула ему: – Что теперь будем делать? – Пока не знаю. Как пойдет, – ответил он. – Может быть, найдем, может быть, одолжим. А может быть, еще как выйдет.  На этой ноте я снова оказалась предоставлена сама себе среди тихого пейзажа Елгавы, состоящего из домов, очень похожих на наш номер 50. Некоторые из них были жилыми. Припаркованные машины грустно ожидали своих хозяев. Над городом сгущались облака. Дождь еще не лил, но ветер дул крепкий. В окне дома напротив задернулись шторы второго этажа.  Потом заявился Валдис. На все наши деньги он купил бутылку вина. Он забрался ко мне на узкий подоконник и открутил крышку.  – Теперь понимаешь, зачем? – Конечно понимаю.  Мы так сидели совсем недолго – минут, может быть, пятнадцать. Потом на дне остался всего один глоток. Валдис перебрался обратно в дом. Я поставила бутылку на его место.  – Вот теперь все правильно.   – Да что ты говоришь, – я усмехнулась.  Валдис продолжил возиться с чем-то у меня за спиной. Это заняло еще одну маленькую вечность. Я провела ее плодотворно – думала, где раздобыть недостающие – теперь недостающие! – два лата на дорогу. Какие-то два лата – смешно даже.  Наконец он объявил: – Можешь посмотреть.  Я обернулась. Удивительно, как Валдис не перемазался в краске.  Сначала я решила, что на стене просто цветное пятно. Затем очертания жирафа стали различимыми. А затем до меня дошло окончательно, и я ужасно долго смеялась. Валдис тоже смеялся. Нельзя долго стоять с серьезной рожей, когда перед тобой облако с головой жирафа и лапами того большого серого кота, который все еще где-то в доме. И все это такое удивительно солнечное, как небо в Елгаве: пасмурное, но все проникнутое осенним свечением.  – Как тебе только красок хватило.  – Сам удивляюсь.  Мы осторожно, чтобы не задеть нашу бутылку, вылезли из окна и отправились дальше.  Единственное, что омрачило наш вечер – это бесплатная еда в Старом городе. Мы ее просто не нашли.  – Но мы же не зря потратили все на вино? – не раз спрашивал Валдис.   – Конечно не зря. Не бойся, найдем, где поесть.  Гитаристки не было на прежнем месте. Валдис, казалось, от этого еще больше расстроился. Зато мы встретили огромное количество котов. Он вспомнил мою давешнюю затею и немного приободрился, даже предложил запечатлеть всех тысячу сто двух за один вечер. Но мы бы не смогли, и нам обоим это было понятно.  Летние кафе еще не убрали. У нас-то в Риге большинство столов исчезли еще в начале сентября – а здесь стояли. За одним из них мы устроили себе короткий перерыв. Сидели, смеялись, не обращали внимание на пронзительные запахи чего-то свежего и вкусного изнутри. Минут через двадцать нас выгнали официанты.  Из-за угла 32 дома мне махнул хвостом синий дракон. Мне понравились его длинные белые усы. Дракон скрылся на крыше, блеснув напоследок золотым рогом в лучах солнца.  Ветер дул в лицо, поднимал где-то песок и выносил его на городские улицы. Мелкая пыль попадала нам в глаза. Сквозь эту пелену вокруг мерещилось черт-те что. Среди образов, где-то действительно привидевшихся, а где-то додуманных разыгравшимся воображением, мы не заметили, как наступила ночь.  Мы снова свернули с главных улиц в жилые лабиринты. Кое-где горели фонари. Затем мы расслышали вкрадчивый человеческий голос у одно из недалеких островков света и молча поспешили туда: достаточно долго знакомы, чтобы быть любопытными до одних и тех же вещей. Зрелище оказалось колоритнейшее: вокруг фонаря стояли стулья, на них сидела компания настолько разных людей, что мне было даже интересно, чего это они вместе собрались.  Тип в свитере прямо напротив нас прервал свой монолог и обратился к нам по-русски: – А вы не стесняйтесь, подходите. Добро пожаловать на неофициальное сборище елгавинских поэтов.  – Не страшно, если вы не пишете, – заговорила высокая и худая девушка уже по-латышски. – Мы всегда рады гостям.  – Вон там есть стул, – сказал, посмеиваясь, темноволосый парень с густой щетиной, явно самый молодой из присутствовавших. – Всего один, правда, в знак того, что мы ждем новичков. Сегодня вы его поделите – вот уж и подумать не могли, что в один день к нам заявятся сразу двое. Но в следующий раз придется вам нести свои.  Ребята наконец замолчали и уставились на нас. Я сказала: – Нет-нет. Мы всего на один раз. Мы не местные, рижские.  – Как бальзам? – поднял бровь говоривший по-русски.  – Ничего себе сравнение, – Валдис удивленно на меня посмотрел. Русский пожал плечами.  Мы обошли фонарь и остановились у свободного стула, немного потоптались. Затем сели – уместились кое-как на квадратном сидении.  – Я совсем плохо говорю по-русски, – сказала я, отмечая, как забавно выглядела ситуация – все в кругу говорили на латышском, и только парень в свитере упорно и нелепо гнул свою линию. Но никто, казалось, и не замечал, совсем не путался. Каждый играл свою роль. – Понимаю-то неплохо, особенно если говорят небыстро и четко – а вы очень хорошо говорите. А разговаривать так и не выучилась. Не дается он мне, этот русский.  – О, заметила, – Русский даже удивился.  – Попробуй тут, не заметь, – хмыкнул белобрысый мужик, сидевший по левую руку от меня.  – У нас, понимаешь ли, правило, – продолжал тем временем Русский. – Говорить можно на любом языке. Поймут, не поймут – пеняй на себя. Им на латышском удобнее, а я его хоть и знаю, да пользуюсь тем, что русский тут тоже популярен. Беззастенчиво пользуюсь. И не надо меня на "вы". Никого здесь на "вы" не надо.  Едва он замолчал, ко мне Обратился белобрысый: – Как видишь, вы здесь не одни не местные. Здесь вообще не местных любят. Это только номинально мы елгавинские поэты. А так – я вообще из Брно, знаете, это в Чехии.  Тут я зловеще сощурилась: – А я – пражская.  – Говорила же, что рижская, – чех недоверчиво вскинул бровь.  – Это я сейчас рижская. А раньше была пражская.  – Как весна? – уточнил русский.  Я кивнула ему: – Как весна.  – Александр, – представился белобрысый. – Приятно встретить соотечественника в Латвии спустя столько лет. Не смотри на меня так; какая разница, кто из какого города, здесь все будем латыши и елгавинцы, такой у нас был уговор. – Эва, – я хотела еще что-то сказать, но русский снова влез: – Ничего себе, Эва. А ты, надо понимать, Адам? – он посмотрел на Валдиса.  – Нет, я Валдис.  С той стороны фонаря послышался новый, хриплый голос. Я никак не могла разглядеть говорившего: – Неужели латыш? – Ага, – кивнул Валдис. – Я у нас с ног до головы самый настоящий рижский парень.  – Вот и здорово, – обрадовалась высокая и скуластая девушка. – А то я порой поражаюсь, как мало среди нас латышей.  – Ты драматизируешь, Б., – рассмеялся парень со щетиной. – Достаточно нас. Больше, чем всех остальных. А Сашку хорошо бы прибить за то, что опять поднял вопрос нашего национального состава. Он у нас какой-то животрепещущий, понимаете ли.  Б. – это имя, сразу поняла я. Как Александр. Возможно, днем ее зовут Берта или Бася, а, может быть, Агния, черт ее знает, но среди поэтов она – Б..  У нее было милое голубое платье до колен, еще, казалось, летнее, тоненькая, как спичка, фигурка и деревянные длинные бусы в три ряда. Я знала о Б. одно: она в Елгаве такая же местная, как Валдис местный в Риге. Такие, как она знают все о своих городах. Штука в том, чтобы еще ребенком попасть в правильную компанию и изучить каждый кусочек города. Это, как бы нам с Валдисом ни хотелось, не делается за три дня. Неискушенный человек легко обманется внешностью Б., скажет: да ни за что не поверю, что она в детстве обдирала ладони, падая с деревьев и бегала по гаражам. Я его удивила бы – скорее всего, до сих пор бегает и обдирает.  – А "столько лет" – это, кстати, сколько? – я перевела взгляд на Александра.  – Совсем немного, на самом деле. Около двадцати лет, быть может.  – Ничего себе, немного. А я думала, что за свои скромные десять пустила в Латвии корни и стала своя.  Александр так и прыснул.  – Нет. Смотри, какая штука. Ты в Латвии либо родился, либо живешь недолго. Все. Третьего не дано.  После такого заявления я подумала о срочном и основательном пересмотре собственных взглядов на жизнь. Похожие на этого чеха люди обычно в политику идут и как нечего делать побеждают на выборах. Александр в политику не пошел, скорее всего, предпочел сидеть однажды на этом самом стуле и сбивать меня с толку.  – Ну, хватит, Сашка, – махнул рукой Русский. – Не учи девочку жизни, сама разберется, если ты действительно прав. В чем лично я сомневаюсь. Она все-таки рижская, а там совершенно другие законы. К тому же, с ней такой хороший мальчик, настоящий латыш, с головы до ног.  Валдис просиял.  – Ну-ну, "хороший мальчик", не лыбься так самодовольно: девочка может и по щам заехать. Так, просто для выражения протеста, – существо в капюшоне, обладатель красной помады и ехидных интонаций, и само скалилось во все тридцать два. Явно наслаждалось происходящим.  Русский сощурился: – Нана дело говорит, Валдис. Ну, а в третьих, Прага, Рига – один черт, Александр. Так что у Эвы, возможно, совсем иначе дела обстоят.  – Ну-ну, не знаешь – молчи, – я заскользила глазами по кругу в поисках говорившей. – Вот Прага и Елгава – еще куда бы ни шло. Но Прага и Рига – никак не "один черт".  Наконец я обнаружила свою единомышленницу в широкополой шляпе. Она сидела справа от нас, возле Б.. – Эх, вот скажи это не Птица – я бы еще тысячу лет спорил. А тут придется согласиться.  Птица – вот кто она. У нее был прекрасный ястребиный профиль, выдававший происхождение имени. Шляпа чудесным образом не скрывала от меня ее лицо, спокойное и гордое. Зато ее волосы было почти не видно – я смогла углядеть лишь несколько коротких прядей и каким-то образом при свете фонаря определить, что они рыжие.  Птица не была похожа на чешку, но так замечательно все поняла про мой город, что я спросила: – Откуда ты про Прагу знаешь? – Я старая Птица и во многих местах побывала, – она задумалась и многозначительно добавила. – Но и у меня когда-то был дом.  Валдис вздрогнул: – Скажи, Птица, а ты не жила в юности у южного моря, где в кафе по радио с утра играли музыку, а до рассвета в тумане мелькали утренние призраки? – Экий ты сообразительный, – Птица рассмеялась. – Небось, и про западный ветер знаешь, но почему-то решил, что это – страшная тайна и промолчал. Нет, совсем не тайна. Не скажи, что море было южным – да, это место южнее Елгавы, но не сильно. Жаль, недолго  я там жила. Пришлось улететь и долго путешествовать по миру той маленькой Птичке. А затем свить гнездо в Елгаве.  – С чем нам страшно повезло, – закончил самый молодой из поэтов. Он посмотрел на Птицу, и по взгляду, которым она ответила, я поняла, что же такое связывало их.  – Безусловно, – Птица кивнула.  – Мы, кажется, отклонились от основного курса. Занимаем тут ваше драгоценное время своими разговорами, – напомнил Валдис.  – Это не страшно, болтать с новенькими – здорово, – Русский махнул рукой. – Но мы так и не выяснили: вы-то у нас поэты? Валдис хитрюще на меня посмотрел: – Я – нет, но вот она – очень даже да.  – Наизусть совсем не знаю.  – И черт с тобой. Я отлично помню. Там, где длинные ночи редко кончаются сверкающим утром... Его было не остановить – я не стала и пробовать. Только удивлялась как я – я! – могла такое написать. Еще в далеком девяносто восьмом, в прошлом веке. Когда мы с Валдисом только познакомились. Это было совершенно его стихотворение. Больше я никогда никому не писала.  Поэты живо переглядывались, реагируя на каждую строчку. Должно быть, смотрели на тех, о ком думали. А я просто скользила глазами по всем подряд. Казалось, также делает Птица – или вообще смотрит сразу на всех. Но ее зрачки двигались, и просто от направления ее взгляда совершенно менялось лицо. Это происходило как-то странно: Птица выглядела то на восемнадцать, то на все сорок. Второе, должно быть, было ближе к истине. Я думала, что между ней и темноволосым пареньком пропасть лет. Или так просто казалось оттого, что Птица "во многих местах побывала".  Затем Птица посмотрела на меня, и мы встретились взглядами. Я поняла: нет, это совсем не она придумала сборище елгавинских поэтов. Наоборот, скорее всего, совсем недавно к ним присоединилась, кто бы мог подумать.  – Синеватые пальцы в холодной вечерней росе, – тянул Валдис, а все смотрели на него и немного – на меня.  Русский смотрел только на меня.  Я не знала его имени. Он говорил больше всех, держался, может быть, не так важно, как Птица, но был наглее. Русский очень хотел выделиться, он кричал о себе, используя все известные ему невербальные способы. А на улице встречаешь такого и думаешь – стандартный объект. Я смотрела на Русского и удивлялась – и правда, самые веселые черти предпочитают омуты потише.  – И солнце скользит по усталым крышам домов холодным уличным светом, – трагически закончил Валдис.  Я ожидала любой реакции, но поэты умудрились подобрать самую абсурдную: они зааплодировали.  – Какой чудесный дебют! – чеширский оскал все не сходил с лица фигуры в плаще, которую Русский назвал Наной.  – И не говори, – щетинистый парень улыбнулся. – В очередной раз убеждаюсь, что самые лучшие поэты – это чехи.  Он перевел взгляд на Сашку, а тот похлопал меня по плечу. Надо же, лучший поэт. Я бы и не подумала.  Александр выглядел белой вороной – просто в буквальном смысле был самым светлым пятном возле фонаря. Каждый в этом кругу не вписывался в компанию остальных по-своему, но почему-то именно Саша особенно сильно выделялся.  Из-за веснушек он казался моложе своих лет, почти подростком, как любимый Птицы. Но если веснушки, наверное, были задержавшимися летними, то полное отсутствие у Саши морщин окончательно сбивало с толку.  – Дело в том, – стала пояснять Б., – что иностранцы как-то по-особенному видят латышский. Для нас с вами это просто средство общения, на подкорке мозга, изначально. А для этих экспериментаторов все в новинку. Поэтому у них совсем иначе звучит.  – Это еще что! – восторженно завопил Валдис. – Была бы у меня гитара, я бы вам еще и сыграл то же самое! Пришлось предупреждать его, что за такие подвиги я бы его, наверное, съела.  Русский торжествовал. Валдис кидал на меня неоднозначные взгляды. Птица продолжала наблюдать за всеми сразу, а я, чтобы отвлечься, смотрела на Птицу. А еще на щетинистого парня – я хотела еще раз поймать их краткий разговор взглядами, или хоть что-то, какое-то взаимодействие. Его не было. Это ставило меня в тупик, и я только больше раздражалась из-за не в меру восторженных поэтов – они были почти саркастичны.  У них все было как-то неправильно. И я никак не могла понять, почему.  – Очень жаль снова прерывать вас своими приземленными темами, но так уж сложилось, что мы аж два дня не ели ничего. Есть что-нибудь пожевать?  Смотрела я почему-то на Русского, но пачку печенья там протянула Нана: – Вообще-то, художник должен быть голодным. Но ладно уж. Мы тут не совсем изверги.  Еще нам достались два бутерброда из Макдональдса от Карлиса – так звали этого молодого щетинистого поэта. А затем еще и термос с чаем от Б.. Чая там оставалось немного, но он был медовый и такой удивительно вкусный, что нам пришлось взять с Б. слово приготовить его в наш следующий визит.  Мы с Валдисом тихонько воевали за последнее печенье, когда снова заговорил загадочный хриплый: – Не думаю, что кто-то помнит, но, вообще-то, мы прервались.  – Вот-вот! – Русский моментально оживился. – Я начну сначала, вы не против? Птица кивнула, и он заговорил.  Сначала я даже не поняла, почему стихи у него были совсем не похожи на речь, а потом расслышала: они были на латышском! И говорил он так чисто и громко, лучше любого латыша:  – Мы как грустные листья приморского октября... Приморский октябрь – это у нас, в Риге. Вот я вернусь туда совсем скоро, и у меня будут еще три недели такого октября, дождливого, но все равно рижского и осеннего, рижского как бальзам и осеннего как багряная окраска листьев, думала я.  В море плавать в октябре совсем холодно, но на спор можно. И просто так тоже можно. Мы с Валдисом, в основном, оказываемся по самую макушку в холодной воде по второй причине. К счастью, живем почти у побережья – домой, погреться, недалеко.  Я наконец обнаружила хриплого и молчаливого. Он сидел за фонарем, так, что столб делил его ровно пополам, скрывая интересные подробности лица и демонстрируя лишь плечи и отросшие рыжие волосы. Я видела этого парня со спины, когда мы с Валдисом подошли к поэтам. Наконец, рыжий заинтересованно склонился к Русскому, и мне удалось его разглядеть.  Во-первых, это был совсем не парень. Хриплый был старше меня лет, наверное, на десять. Во-вторых, у него был отличный длинный нос, я всегда себе такой же хотела. В-третьих, его подбородок балансировал на тонкой грани между щетиной и самой настоящей бородой.  Его молчание казалось сосредоточенным и таким же значительным, как у Птицы. Но он говорил действительно мало – как я поняла, только со мной и Валдисом. С остальными рыжий общался как-то невербально.  Когда Русский замолчал, поэты приступили к процедуре многозначительного переглядывания. Должно быть, к немым переговорам были способны все, а не только рыжий. Я бросила на него еще взгляд, и мы встретились глазами. Я торопливо оглядела людей вокруг фонаря. Птица и Русский тоже смотрели на нас с Валдисом. Я успела заметить, что людей на сборище считают по количеству стульев – таким образом, мы считались за единое существо.  Наконец рыжий сказал: – Я – Дракон. Думаю, ты уже поняла, но я уточняю.  – Дракон, – повторила я. – Мы сегодня встречали дракона. У 32 дома.  – Все верно, это был я.  – Эва сказала, у тебя классные усы, – Валдис хихикнул.  – Рад, что тебе понравились.  Дальше читал Карлис. Там было что-то о юге, поэтому я смотрела на Птицу. В конце он поднял полные надежды глаза на Дракона. Тот кивнул, как мне показалось, вполне одобрительно. Затем он снова читал. И опять – его стихи были совсем не о Птице. Мне, в прочем, отчего-то казалось, что и в самом начале он ей не писал. Это было его личное невыразимое, делиться им он не хотел и не мог. Не только мне, но и остальным поэтам оставалось удивляться: как это у них вышло? Хотя ребята были довольны.  Нана стала читать, никого не предупредив. Сначала мы даже не поняли, что это стихи, а не просто мысли вслух. Она читала наизусть – а жаль, я надеялась, что она снимет капюшон чтобы видеть листок. Наконец Нана перестала улыбаться. Ее красный рот стал удивительно эмоциональным: она могла выводить каждый звук, шелестя губами, могла кричать, смеяться.  Александр делал очень знакомые движения руками – видимо, думал, как этот текст положить на музыку. Такие вещи для меня любил делать Валдис. Потом он играл мне песни с моей же лирикой – почему-то всегда выбирая самую непристойную. Но, в конце концов, это было забавно.  Свои стихи Александр даже не читал – скорее напевал. Я очень ясно поняла, что же такое имелось в виду под "лучшие поэты – это чехи".  – Я буду писать стихи на русском, – Нана грустно вздохнула. – Чтобы тоже получалось здорово-здорово, на иностранном и все завидовали.  Саша улыбнулся: – Попробуй. Считай, это вызов.  Птица читала с листа, долго и легко. Стихи у нее были очень простыми, но мне понравились. Напоминали сказки, вроде той моей, о самой Птице. Ее мне когда-то нашептал рижский ветер.  – Да-да, именно поэтому, – сказал Дракон, когда она закончила и убрала свои листы. Он, наверняка, обращался ко мне или к Валдису – думаю, тот задавался таким же вопросом. – Потому что именно такое он и искал.  Именно "такое" и искал Карлис, когда придумал неофициальное сборище елгавинских поэтов, когда рассказал об этом Нане на паре по логике и русскому другу вечером. И Нана, наверное, знала, где однажды вечером станет гулять женщина с птичьим носом, когда показала на фонарь среди городских улиц и сказала: "Вот здесь – только здесь. Иначе дело не пойдет." Дракон кивнул моим мыслям. Карлис заржал. Нана снова расплылась в широченной красной улыбке.  – Не спрашивай про капюшон, умоляю, – страдальчески смеялась она. – Дракон та-акое трепло, все расскажет.  – А вообще – молодец, правильно, – кивнула Б.. Моментально ей в ответ Валдис выдал: – Дальше ты нашла их, когда искала открытые дворы, про которые можно писать стихи, и они тебе всю эту историю как на духу выложили. А ты говоришь, мол, чур, больше так не делать, пусть сами гадают.  Смотрите, каков Шерлок Холмс. Я бы и не подумала.  – Опять верно. Но вслух о таких вещах больше не надо, – Русский ставил точку, и мы сочли за благо свернуть эту тему.  Черт разберет, что дальше творилось: кто-то курил, в ответ ему громко ругались – думаю, это был Русский. Дракон рассказывал истории, Птица много смеялась и уточняла какие-то подробности. То ли слышала все его небылицы тысячу раз, то ли знала она его достаточно давно, чтобы лично при всем присутствовать.  Александр что-то записывал, разговаривал то с Валдисом, то с Наной. Должно быть, он всерьез увлекся идеей песни. Я заметила, что он очень интересно говорил: будто бы шепотом, но его голос был везде, и ничего, кроме Сашки, больше вокруг не было слышно. В другие минуты он вдруг открывался от дел, назойливо тряс мое плечо и начинал путано говорить, много помогая себе руками и заглушая рассказы Дракона и Птицы. Рассказывал только мне. Он будто боялся не успеть, говорил то по-латышски, то по-русски, а затем не мог найти слово, путался и переходил на чешский. Я его едва понимала. Наконец он заканчивал, возвращался к работе, и по всему выходило, что в голове у Александра какой-то безумный мир, сияющий и прохладный кусочек которого он протягивал мне на ладони. И самый лучший поэт он совсем не потому, что чех.  Иногда кто-нибудь вскрикивал: "А, вот! Слушайте!". Все дружно замолкали и слушали.  Утро наступало. Поэты разошлись почти одновременно, просто собрали свои вещи, взяли стулья и скрылись. Наш с Валдисом стул забрал Карлис. Я даже не поняла толком, попрощались ли они.  Птица уходила последней.  – Если будете в Елгаве – непременно заходите. Мы всегда здесь по вторникам. Не найдете у этого фонаря – значит, нас уже нет в мире.  Птица ушла. Валдис посмотрел на меня: – Она имела в виду совсем не смерть, так?  – Однозначно. Мы остались одни у фонаря. Потоптались еще с полминуты и пошли.  Мы шли долго. Небо еще было темным, но горизонт, наверное, уже голубел – хотя нам было не видно. Я остановилась у большой коричневой двери в подъезд пятиэтажки, положила на нее руку: – С ума сойти, это же дом, где я жила в детстве. У меня была тридцать седьмая квартира. И во дворе были ребята – такие замечательные! Особенно один мальчик, он любил ловить жуков. Самых красивых он дарил мне. Говорил, это на тысячу дней рождений вперед. А на тысячу первый он подарит мне звезду на небе. Я до сих пор ему верю. У меня дома его жуки жили в пятилитровой банке на подоконнике. Я думала, что они каким-то образом сбегают через марлю на горлышке. Сейчас-то понимаю – это папа вытряхивал их из окна. Дома пахло пирогами с вишней – моя бабушка жила с нами... – Как интересно выходит: Елгава пытается оставить тебя себе, – Валдис перебил меня и потянул меня за руку. – Пойдем быстрее, пока ты еще чего-нибудь не вспомнила.  – Я теперь совсем ничего не понимаю: то ли все это – воспоминания о пражском детстве, почему-то овеществившиеся в Елгаве, то ли этот мальчик и дом только что, специально для меня, тут появились.  – Кажется, Эва, у тебя теперь было целых два детства, – он засмеялся. – Причем одно из них настоящее латышское: выходит, Александр ошибся.  – Думаешь, это останется? – Без вариантов. Теперь оно твое.  Пока мы шли, я подумала, что, выходит, права была Птица: Прага и Елгава – как раз "один черт". Я озвучила свою мысль, правда, Валдис совсем не удивился. Он только заметил, что русский сам сказал: Птица всегда права.  Мы пересекли автостраду. У обочины я оставила кроссовки, встала на траву – утренняя роса обожгла мои ступни. Валдис схватил мою руку. Дальше я шла на цыпочках.  Солнце подожгло горизонт. Оно медленно карабкалось вверх по небосклону. Утро наступало. Мы с Валдисом брели вперед по мокрой траве. Под нашими ногами повсюду горели огоньки, большие и маленькие, рыжие, как елгавинская осень. Длинные тени у наших ног стремительно расползались кто куда. Вдалеке мерцало так много огней, что в глазах рябило, и мерещился пожар там, на краю зрения. Они горели, но не сгорали. Туда шли мы с Валдисом.  – Должно быть, это одна из окраин, – сказал он.  Я кивнула.  Солнце целиком вылезло из-за горизонта и все вокруг просыпалось. Мы стояли среди огней. Стебли там были выше, чем у автострады. Некоторые цветы доставали мне до плеча. Пламя лизало мне ноги, но совсем не жгло. Было даже немного щекотно.  – Они так быстро сгорают после смерти. А жаль. Я хотел бы букет.  – Их можно понять. Тебя, впрочем, тоже.  Один из огоньков вспыхнул, а затем исчез, не оставив даже пепла.  – Осень.  Мы с Валдисом переглянулись.  Обратно к автостраде мы шли долго. Иногда я оглядывалась через плечо. Там долго алел рассвет на фоне огненных цветов. Затем они все же исчезли.  – Что дальше? – спросила я, когда узкая полоска асфальта замаячила недостижимо далеко.  – По-прежнему: как пойдет, – Валдис улыбнулся мне, подобрал в траве что-то и протянул.  Я машинально взяла предмет в кулак. Он пошел дальше, я осталась стоять. Наконец разомкнула пальцы и уставилась на ладонь. Там лежала новенькая монета в два лата.