Последний звонок

— Итак, тост! Много ли можно успеть за 11 лет? За одиннадцать лет самый обычный человек несколько раз радикально меняет свою жизнь. Уходит из семьи и заводит новую. Меняет две-три-четыре работы. Богатеет и становится нищим. Посещает Конго, где занимается контрабандой алмазов, — или селится в заброшенной деревушке в Астраханской области и начинает разводить коз. Спивается, получает второе высшее образование, становится буддистом, начинает принимать наркотики, обучается пилотировать самолёт, едет в Киев на Майдан, где получает дубинкой по лбу, после чего уходит в монастырь. За 11 лет можно успеть прожить собственную маленькую жизнь — жизнь со своими взлётами и падениями, радостями и горестями, успехами и неудачами. Сегодня мы празднуем последний день своей маленькой жизни. Празднуем шумно и весело, с песнями и танцами, со слезами учителей и прощальными речами. Празднуем так же, как праздновали до нас и как будут праздновать после нас. И, хотим мы этого или нет, этот день всё равно останется в нашей памяти. — У-у, ну и разнесло же тебя с двух бокалов шампанского. Так, ребят, Синициной не наливаем больше. — Иди к чёрту, Ласточкин, сами же тост просили. Не нравится — лезь на стол и предлагай свой. — И предложу. Подвинься. Значит так, выпьем за то, что мы, наконец, слиняем из этой дыры! Не кривись, Синицина, это лично моё мнение. — Прекрати махать руками и слезь со стола. — То залезь, то слезь, не командуй мной, женщина! Ты, кстати, почему сегодня на линейке не ревела? Стояла, выбивалась из толпы перепачканных тушью лиц… Синицина-а. Эй! Синицина, слышишь меня? — М? — О чём задумалась, спрашиваю? — О том, что выпускаться не хочу. — Сдрейфила? — Сдрейфила. Заканчивается важный период жизни, только дураки сейчас не боятся. — Дураки и те, кто точно знают, чего хотят. — Нам по семнадцать, те, кто думают, что точно знают, чего хотят — вдвойне дураки. — Это ты так думаешь. — Эх, завидую я тебе, Ласточкин. Вот поедешь ты поступать, ну не поступишь, заберут тебя в армию и у тебя будет аж целый год, чтобы решить, чем ты хочешь заниматься. А мне, в случае чего, что делать? — Детей рожать. — Ты серьёзно? — Абсолютно. — Пф-ф, было бы от кого. — Если бы не знал тебя, Синицина, подумал бы, что это предложение. — Иди ты… Боже, уже третий медляк играет, заснул этот диджей, что ли? — А мне нравится. «Назови мне своё имя, я хочу узнать тебя снова. Всё по кругу, но всё будет иначе, я даю тебе слово…» Потанцуем, Синицина? Не нужно на меня так смотреть. Я абсолютно серьёзен. — Чёрт с тобой, пойдём. — Позвольте вашу ручку, мадам? — Во-первых, мадмуазель, а во-вторых, положи руки на талию, а не туда, куда ты тянешься. — Какая же ты всё-таки зануда… — И когда ты успел так вымахать? — Тогда же, когда ты успела так похорошеть. — Если это был комплимент, то очень неуклюжий. — Это был потрясающий комплимент, просто ты в них не разбираешься… Ну чего ты такая хмурая? Неужели я так плохо танцую? — Нормально ты танцуешь… Просто уходить отсюда не хочется. Слишком я свыклась с этой дырой, слишком страшно её сейчас бросать и уезжать куда-то. — Рассуждаешь как устрица, Синицина. А я больше всего боюсь не стать лучше. Ты только представь — навсегда остаться таким, какой ты есть сейчас. Есть вещи, которые должны проходить и оставаться в прошлом, школа — одна из них. Нужно это понять и смириться. — Ты говоришь как философ, Ласточкин, а я как бестолковая напуганная девчонка. Дожили. — Конец старой жизни, Синицина, время перемен. Хочешь совет? — Ну? — Прекрати паниковать и расслабься. — Очень дельный совет, ага. — У тебя губы дрожат. — Знаю. — Иди сюда. Ха! А я волновался, что ты на линейке не плакала… — Песня закончилась. — Знаю. Пошли-ка сядем, Синицина. Успокоилась? — Вроде. — Вот и не реви больше. Как-нибудь образуется. — То есть, ты предлагаешь надеяться на «авось»? — Я предлагаю не паниковать и расслабиться. — Я так и сказала. — Зануда ты, всё-таки. — Уж какая есть. — Но я тебя всё равно люблю. — А ну, убери от меня руки! Вот как тебе, Ласточкин, доверять, а? Минуту назад спокойно сидел, а сейчас уже руки распускаешь. — Я ситуацию хотел разрядить. — Разрядил, ага. — Не дуйся. — Я и не дуюсь. — Вот и не дуйся… Слушай, а я ни разу не слышал, чтобы ты с кем-то встречалась. Почему? — Во-первых, это неэтичный вопрос, а во-вторых, я пока не вижу в этом смысла. У меня пока, может, голова вступительными забита. Вот поступлю, расслаблюсь, а там посмотрим. — Боги, Синицина, ты говоришь как заучка. — Я говорю как человек, который не любил толком ни разу, так что не бери в голову. Я тебя, кстати, тоже с девушками не видела. Шифруешься, или ты по мальчикам? — Иди ты. Просто не встретил ещё человека, который мне действительно нужен. Всё жду его, жду. А его так долго нет, что у меня сейчас, знаешь, как у Сплина — «если я не полюблю, то, вероятно, я двинусь». — А это разве не одно и то же? — Вот как была пессимистом, так и осталась. — Тебе ли говорить о пессимизме, фанат Сплина. — Вот не надо, не надо, у них есть позитивные песни. — Например? — «Страшная тайна» — «Сложить стихи в последний раз, потом открыть на кухне газ?» — «Сложить стихи в последний раз, потом зажечь на кухне газ». А «Моя любовь»? — Это там-то оптимизм? — Своеобразный… Вспомнил! «Два плюс один»! «Раньше я был один, теперь у меня есть ты». — Ладно, тут мне крыть нечем. Позитивная. — А чего тогда грустная опять? — Да чисто бабские заморочки, ты не поймёшь. — Боишься, замуж никто не возьмёт? -… — Что, серьёзно? — Ты посмотри на меня, кому я такая нужна? Я, вообще-то, и не особо против одиночества, мне самой сейчас никто не нужен. Я просто боюсь, что, когда этот «кто-то» мне понадобится, будет уже слишком поздно. И останусь я одна с семью котами и без внуков. — А разве плохо? Я вот собираюсь стать самодостаточным шикарным мужчиной с девятью кошками и ничего смертельного в этом не вижу. — Дурак. — Знаешь что, Синицина? Я могу на тебе жениться. Ну, если вдруг ты совсем себе никого не найдёшь. — Иди ты… — Да погоди ты меня посылать, я же не силой тебя под венец тащу. Просто имей в виду. — Угу. И будем мы жить вдвоём — гордые, самодостаточные, с шестнадцатью котами и геранью под окном. — Забыла про «долго и счастливо». По-моему, не самая плохая перспектива. Или ты что-то против меня имеешь? — Я имею что-то против дурости в твоей голове. — В нашем паршивом мире без этой дурости просто свихнёшься. Это своеобразный защитный механизм. Если приглядеться, она и у тебя есть. — Может ты и прав… Боги, Ласточкин, и почему мы раньше с тобой не общались? — Ну, первые восемь классов я был слишком мужиком, чтобы общаться с девчонкой. А потом ты начала хорошеть и стало как-то стрёмно. — И жили бы они долго и счастливо, если бы не развёл их период полового созревания? — Не иронизируй, по факту-то так и было. — Ну что ж, зато теперь у нас есть аж… секунду… Двадцать семь минут, чтобы наговориться на всю оставшуюся жизнь… — Не смотри на меня так. — Как? — Как будто чем-то мне обязана. — А я и обязана. Ты мне, может, со страхом будущего разобраться помог. — Прямо-таки помог? — Прямо-таки. Спасибо тебе. — Бестолочь. Ты мне, на деле, гораздо больше помогла.