amanita mortem.

      Жаркий зной всё чаще чередовался с затяжными грязными дождями: лето доживало своё.       Ёнгук лениво сортирует протоколы по папкам, давится остывшим кофе и считает минуты до обеда. Три месяца пролетели незаметно. Майские приключения теперь казались чем-то нереальным, выдуманным, и напоминали о них лишь старые сводки в газетах, запаянные скотчем на доске в отделе, да ночные кошмары. Дело осталось нераскрытым. Более того, никакой новой информации или повторных случаев. К июлю шумиха по поводу тех преступлений угасла и всё возвращалось в привычную колею.       Изредка эта тема всё же всплывала в разговорах, но за пределы сонных сплетен в курилке она не выходила. Родители погибших детей названивали всё реже. Иногда слезно просили что-то придумать, порой сыпали проклятиями и обвиняли в ничегонеделании.       Слова Джимин оказались пророческими — спустя месяц Мин Юнги выбил себе место в кабинете начальника. Всем вокруг было ясно, что скромный шепелявый мальчик не смог бы самостоятельно взобраться так высоко. Естественно, поддержка доброго папочки. Но никто не пытался бунтовать, не пререкался, да и если честно, всем было плевать. Юнги хороший малый, пускай себе радуется.       Повышение даже пошло ему на пользу. Он перестал заикаться, стал собраннее, не боялся принимать решения. Ёнгук даже несколько раз угостил его пивом, после чего между мужчинами завязались нормальные отношения. Остальное как-то не ладилось. Догорающий август наполнял кабинет медным солнечным океаном, едва тлеющим, почти тонущем в горизонте. Ёнгук не знает, как глушить одиночество. Пустота соседнего стола проедает в нем червоточины. Где она?       Что-то в Джимин изменилось после тех весенних потрясений. Она как будто стала еще более замкнутой, раздражительной, да и в участке редко появлялась, взяв себе бессрочный отпуск. Без её голоса здесь тихо. Ёнгук невыносимо скучает. Ему-то казалось, что между ними была какая-то искра, но в последнее время он всё чаще убеждал себя, что просто обманывался её ложными любезностями.       Он и раньше был моральной калекой, теперь же поломался вовсе. Борется с внутренними демонами, напряженно и отчаянно, но в одиночку ничего не получается, и сердце синтезирует тревогу. Усталость. Бессонницу. Ёнгук зарывается в бумагах, лишь бы отвлечься от пожара в голове, но ему до кислотной горечи не хватает высокого тембра напарницы. Её сарказма. Её острых коленок, хрупких плеч и терпко пахнущих волос.       Джимин была его спасательным кругом. А теперь этот круг сам пошел на дно, оставив мужчину беспомощно барахтаться в открытом море. Он бы с радостью утонул. И чем ближе сентябрь, тем сильнее его душило – этот участок, собственная квартира, город, в конце концов, он сам. — Здравствуйте, детектив.       Юнги ломает собой пыль, вяжущеюся в кромках солнечных лучей. У него по-юношески горят глаза. В руках – свежеприготовленный кофе. Эксцентричный цилиндр мандаринового цвета выдает резкий контраст с униформой, практически бесцветной, и этот нелепый образ делает его ребенком в глазах Ёнгука. Отсюда и неоднозначная снисходительность. — Здравствуй. Шеф.       Последнее слово мужчина подчеркивает с незлобной иронией, застывшей на губах. Хоть кто-то скрашивал его нудные рабочие будни. Юнги любил приходить утром, разбавляя обреченность перепрелых стен запахом кофеина, свежей газеты и своим едким одеколоном. Иногда его экстравагантные замашки Ёнгука раздражают, иногда веселят. — Я тут принес вам кое-что, детектив. Сегодня утром... От госпожи Шин. — Она приходила в участок? Мужчина встрепенулся, чувствуя, как нервно дернулось сердце. Грудную клетку парализует тяжелым дыханием. Да как он мог с ней разминуться, если проторчал здесь с ночи? — Нет, не соизволила. Письмо пришло почтовым дилижансом.       Ёнгук импульсивно вырывает конверт из рук старшего по чину коллеги, но открывать при нем не хочет. Это что-то слишком интимное. Выцветшая бумага мягко прогибается от легких прикосновений. Он поглаживает шершавую поверхность с почти сакральным предвкушением и бросает красноречивый взгляд на Юнги, стараясь деликатнее намекнуть. Тот сердечно улыбается и понимающе движется к выходу: — Её отпуск официально закончился около недели назад. Шин Джимин ценный сотрудник, но если она не появится на рабочем месте в течение месяца, мне придется её уволить. Простите, детектив. Знаю, что вас связывают нежные отношения.       Дверь за ним громко закрывается, глотая сквозняк, а Ёнгук отравлено впитывает последние слова юноши, фильтрует, бесится и всё его прежнее дружелюбие сходит на «нет». Джимин за год работы сделала для Кымчхона больше, чем этот малый сделает за всю свою жизнь. А ведь раньше он жалел Мин Юнги и его обожженное будущее.       Письмо отдает бензином и мокрой землей. Где-то между строк проскакивает едва уловимый запах её рук, совсем еще недавно державших этот крошечный бумажный подарок. Почему она не зашла? Иногда Ёнгук терзал себя мыслями, что виной всему тот вечер в ресторане. Спровоцировал её на откровение, а после равнодушно закрыл глаза на её уязвимость, не подозревая даже о существовании оной.       Он прокусил пунктирную линию и достал небольшой сверток. Её грубый почерк поцарапал тонкую материю, отпечатываясь на обратной стороне рельефными узорами.       «Прости. Не мог бы ты сегодня уйти пораньше? Надо забрать свои вещи и, если честно, нет желания пересекаться».       Осечка. Выдох застревает тяжелым спазмом. Ёнгук перечитывает одно и то же четырнадцать раз, а суть ознобом вяжет кровь в голове. Негодование застревает на уровне глотки. Почти осязаемая боль. Что он, чёрт возьми, сделал не так? — Дурочка.       Мужчина не понимает, вправду не понимает, за что Джимин его так наказывает. Им, конечно, хватало конфликтов и задевающих колкостей, но ведь со временем они нашли общий язык, и та застывшая в воздухе симпатия казалась Ёнгуку взаимной. Ночные дежурства за чашкой кофе, её дрожащие во сне ресницы. Бесконечные рассветы в лаборатории под аккомпанемент граммофона и трогательные «ничего не значащие» прикосновения. На самом деле значащие. Очень.       Задания, которые казались невыполнимыми, и каждое они преодолевали вместе. Телефонные разговоры. Обрывки фраз и взглядов.       У Ёнгука от обиды внутри — пепел. Воспоминания гниют в голове, наслаиваются друг на друга и разъедают самообладание подчистую. Может и вправду... Не было между ними ничего. И, тем не менее, он чувствует себя преданным. Брошенным. Потому что так не поступают. Она ведь могла объясниться при встрече, или, в конце концов, не давать ему излишних надежд с самого начала. Теплый август пускает корни в слепом отражении окон. Солнце мажет спелым оранжевым, абсорбируя реминисценцию. Ёнгук не собирается «уходить пораньше», и если надо, он прождет её всю ночь, лишь бы услышать правду. Он комкает бумажный сверток, резко поднимается и швыряет его в приоткрытую форточку. Последние слова Мин Юнги про «нежные отношения» теперь кажутся чуть ли не издевкой.       Слов нет. Сигаретный дым препарирует горло. Ёнгук проживает каждую затяжку с доброй долей горечи и самобичевания. Никотин исцеляет голову. Немного придя в себя и справившись с настроением, мужчина вновь берется за работу, неосознанно прислушиваясь к каждому шороху за дверью. Хочет запечатлеть в памяти её изящную осанку, первый взгляд, брошенный на него. И молчание. Равнодушие, которое изуродует его существование окончательно. Бумажная возня его успокаивает. Он оформляет протоколы, рассматривает жалобы, возится с прошивкой документов, систематизируя их в алфавитном порядке. Так незаметно летят часы. Когда снова поднимается, чтобы закурить, небо – лепестки иссиня-черной мальвы. Бархатные сумерки тенью целуют уставшее лицо мужчины, из-за чего он кажется старше.       Ещё утром Ёнгук думал о напарнице с теплой тоской. Теперь живот разъедает тревога и огорчение. А еще он не спал двое суток подряд, и в голове кружится от каждого резкого движения, всё плывет перед глазами. У сердца свой ритм. Кровь поступает дисфункционально, слишком малыми порциями и колючая боль заполняет грудь.       Детектив решает пропустить стаканчик кофе. А потом можно снова взяться за работу. Такими темпами он сдаст все квартальные отчеты до конца лета и больше всего Ёнгука веселило осознание бессмысленности этого процесса. Как скоро все эти бумаги станут горсткой золы? Сентябрь на горизонте. Мужчину всё реже пронимало сочувствие. Он черствел, а внутреннее разложение постепенно добиралось до жизненно важных органов.       В детстве его тянуло на эстетику. Красоту в изгибах женских тел и оттенках буйной осени. Что-то свежее и ласковое. Но смерть брата уничтожила его. Он превратился в циника, озлобленного и привыкшего к нищете, и сам себя боялся в мгновения, когда смерть и разрушения возбуждали его чувство прекрасного. Борьба добра со злом граничила с шизофренией в его сознании. Он сам замечал, что кровь всё меньше вызывает в нем отвращение. Любая гибель — лишь естественный процесс, гениальный в своей простоте.       Ёнгук снова предается бессвязной патетике в мыслях, анализирует каждый душевный шрам. Джимин своими словами о мести как будто толкала его в пропасть, но вместе с тем облегчала страдания. А теперь...       Он покидает кабинет, опустошенно вглядывается в глубину коридоров, питая надежду и ожидая её за каждым поворотом. Буфет моргает желтизной газовых ламп. Хосок, скучающий за решением кроссворда, варить кофе ненавидит даже больше, чем разговаривать с посетителями. Ужасно невоспитанный парень. — О, детективчик. Чего тебе?       Ёнгук игнорирует его «любезный» тон, кивает на стенд с кофейными зернами. Здесь пахнет хлебом и людьми. Хосок ворчит, поднимаясь с высокого стула. — Ёнгук, господи... Как вы все мне надоели. Чего ты шляешься здесь в нерабочее время? Домой к себе вали. Хорошо устроился, думаешь, за счет участка можно теперь кофе литрами пить? — Это твоя работа, нет? — голос Ёнгука уставший. — Можешь просто помолчать? Налей мне кофе, и я уйду к себе.       Детектив последнюю мелочь оставляет на барной стойке, лишь бы Хосок заткнулся. Тот не отказывает себе в удовольствии демонстративно закатить глаза и деньгами принципиально неглижирует. Нервный тип. Пока дьявольский напиток варится, Ёнгук неотрывно наблюдает за парнем. — Ты видел Джимин? — Может быть. Но ты же сам попросил молчать, — Хосок улыбается с издевкой и теребит мочку уха. Оно проколото каким-то ржавым колечком. Заработал инфекцию, ухо покраснело и видимо постоянно чесалось, из-за чего юноша то и дело прокручивал сережку, получая от этого какое-то мазохистское удовольствие. — Королева драмы, — Ёнгук устало смеется, прикрыв ладонью глаза. Ему хочется отвлечься от всего на свете, но Джимин как пунктик, кровоточащая язва. Он забирает кофе, почему-то очень густой и слишком крепкий, и тащится обратно в кабинет, иногда измученно подпирая плечом стены. Одышка — дикая. За окном — сливовая грануляция, почти ночь. Осколки городского освещения задают атмосферу помещению, обволакивая его в сумерки цвета индиго.       Сзади раздается резкий топот ног. Обернувшись, Ёнгук роняет несколько капель кофе на ковер, но в коридоре пусто. Ему не по себе, он упрямо чувствует чье-то присутствие, и дивная суета возбуждает каждый сантиметр участка. Впереди пробежали два офицера, громко переговариваясь на ходу. Где-то хлопает дверь. Кто-то шумно поднимается на четвертый этаж, тарабаня по ступенькам.       До этого господствующая тишина резко оборвалась.       Ёнгук оглядывается в поисках знакомых лиц, но каждый его шаг всё также отдает эхом. Никого. Все звуки доносятся откуда-то издалека. Мужчина ощущает себя изолированным от остального мира и есть в этом что-то беспокойное. Что-то, заставляющее чувствовать себя преступником, которого вот-вот поймают на горячем.       Он входит в свой кабинет, всё ещё прислушиваясь к чужим голосам. Джимин не было. Её стол, нетронутый островок, покрылся едва заметным слоем пыли за время отсутствия девушки. Кажется, она не придет. Знает же, с кем имеет дело и уж точно догадалась, что такой упрямый пенёк, как Ёнгук, остался ждать её.       Мужчина накидывает пальто, торопливо приводит в порядок оставшиеся бумаги и, допив кофе, тихо выходит.       Он хочет не глядя закрыть дверь, но та всё время во что-то упирается. Ёнгук чертыхается, стараясь собрать в кучу расшатанные нервы и с силой дергает её на себя, но та лишь глухо скрипит. Может маленький коврик на входе сморщился? Стараясь найти нужный ключ, детектив ногой расправляет ковёр и наступает на что-то мягкое. Наступает резко, отчего раздается хруст. Холодок пробегает по спине. Мужчина инстинктивно опускает глаза, роняет ключи и пятится к стене, опускаясь почти на пол. Он только что наступил на чей-то труп.       Безжизненное тело раскинулось посреди коридора. Повеяло смрадом. Оказывается, дверь не закрывалась, потому что когда он открыл её, рука страдальца оторвалась и застряла в проеме. Рука. Оторвалась. В любом случае, она отдельно от тела. А предплечье юнца, кажется, одного из офицеров, украшал Amanita Mortem.       Грибок стремительно обвивал мертвеца, словно ядовитый плющ. Ёнгук соображает не сразу, прикрывает воротом пальто нос и срывается в сторону выхода. Это скорее на автомате, чем осознанное действие. Почти добравшись до лестничной клетки, приходится тормозить, буксуя по ковровому покрытию и искать другой вариант. Оттуда — охристо-желтый сгусток спор. Паника внутри царапает легкие.       Ёнгук носится по коридорам, но бежать ему практически некуда, большинство офисов давно закрыты, а лестничные клетки заблокированы. Он отчаянно колотит ногами в каждую дверь. Труп юноши громко лопается, из тела, которое ещё даже не начало разлагаться, выходит воздух. Гифы гриба уплотнялись, меняли цвет, со смачным чавканьем рвали тело, забираясь внутрь, и также фантасмагорически выныривали из плоти, переваривая каждый миллиметр. Единственный выход — свой собственный кабинет.       Слишком рискованно. Мужчина снова чувствует прилив тошноты, когда Amanita, разрывая сосуды юноши, впитывает кровь, но в этот раз он упрямо смотрит, наблюдает за каждой секундой этого процесса. Душит любой росток сочувствия. Кем бы стал этот парень? Чей-то сын, брат, любовник, человек-ярлычок, а не личность. Очередной жирный начальник, который за деньги продает свою подпись в протоколах всем желающим. И всё! Дело закрыто!       Ёнгук хотел справедливости. Хоть немного, самой дешевой из всех возможных, но так, чтобы получить от этого удовольствие. Детектив был даже немного разочарован. Кто-то украл его славу. Его миссию.       Кто-то добрался до этого участка раньше него.       Ведь это он, черт возьми, это Бан Ёнгук собирался взорвать могилу Астреи, эту клоаку ненасытности и алчности, он должен был дотла сжечь всю жандармерию, весь квартал. Превратить каждого в горстку пепла. Сентябрь... Он хотел сделать это в сентябре. Не успел.       Но сейчас надо спасать свою жизнь. Задержав насколько возможно дыхание, детектив таки пролетает несколько коридоров, влетая в буфет. Хосок напугано и импульсивно бросает свои вещи в ситцевую сумку, а лоб его покрыт испариной. — Что случилось? — Ёнгук в секунду оказывается возле него. Трясет за плечо шокированного бармена, пока тот глотает воздух. — Напали... Кто-то проник сюда. Со шкатулкой. Там была перестрелка наверху, кажется, всех офицеров убили. Это как тогда... Летом. — Грибы? — Да. Ваше с Джимин дело. Она... Я тебе не сказал. Она сегодня приходила где-то к обеду, спрашивала, на месте ли ты.       Ёнгук чувствует, как поджелудочная отдает болью. — И? — Я подумал, что ты ушел. Сказал ей... — Почему тогда она не пришла за вещами? Ты хоть представляешь, если вздумает прямо сейчас зайти?! Она же не знает, Хосок! Господи!       Ёнгук трясет растерянного парня, совсем себя не контролируя. У него легкая истерика. Хосок нервно расцепляет чужие пальцы и, избавившись от объятий, продолжает собирать свои вещи. Он весь дрожит. И его волнует лишь собственная шкурка. — Слушай, детективчик, мне плевать. Сам расхлебывай. Лучше не бегай за призраком в юбке, а ноги в руки и вали отсюда, пока живой.       Из-за суматохи в голове дышать трудно. Ёнгук наматывает круги по буфету. Хосок уверено закидывает сумку через шею и движется к черному выходу, пока что-то не тикает и его тело беззвучно падает в желтый туман. Еще одна дверь теперь заблокирована. Пока грибы не начали размножаться, детектив, не успевший даже испугаться чужой смерти, снова ныряет в сумерки коридоров. Электричество едва освещает дорогу, растягивая тени.       Что-то мелькает то тут, то там. Голоса постепенно становятся тише, а одинокие крики звучат всё реже. Ёнгук бежит, срывая бронхи. Пускай кто угодно превращается в грибной рулет, но мужчина ни за что не позволит этой штуке культивировать свои легкие как среду для спаривания. Да пошло оно нахер.       Разбить окно – не вариант. Слишком высоко, а ломать себе позвоночник тоже не охота. Когда что-то преграждает Ёнгуку дорогу, он понимает это поздно, едва не впечатав крупного амбала в стену. Тот вовремя отскакивает назад, приподняв стеклянную коробочку. Шкатулка о которой говорил Хосок... Шкатулка со спорами. Кажется, это главный герой театрального акта, личной персоной. Они замирают лицом к лицу.       Ёнгук понимает безысходность этого момента. Сейчас аноним бросит коробочку, бежать бессмысленно, а вдох ядовитыми грибами станет для детектива последним. Они смотрят друг на друга в упор, вот только Ёнгук с обнаженным уставшим лицом выглядит как уязвимая мишень, а преступник за капюшоном остается инкогнито. Детективу не страшно. Он расслабляется, стоит и смиренно ждет своей участи, ожидая пока широкоплечий псих не отбросит последние сомнения.       Что-то надсадно тикает. Словно часы. Неожиданно всё идет не по сценарию. Из-за угла выскакивает Мин Юнги с пистолетом и без разбору палит куда попало. Кричит неотчетливо. Ёнгук по привычке прикрывает руками голову, стараясь присесть, но злоумышленник внезапно тяжело выдыхает, кажется, его задело, а потом сжимает запястье Ёнгука со звериной силой и тащит в неизвестность. Тот не сопротивляется. Адреналин долбит по вискам в слепом и нелепом осознании, что этот злодюжка спасает ему жизнь, ведь Юнги просто безостановочно жмет на спусковой крючок.       Наконец-то выбравшись из ада, заработав несколько ссадин по дороге и порвав пальто, Ёнгук с первым резким вдохом понимает, что оказался на улице.       Предрассветная пора обжигает грудную клетку. Последующая возня осталась где-то за кадром, детектив упал на колени, не поддерживаемый больше чужими руками и надсадно кашлял сгустками крови, видимо, при одном из падений что-то отбил. Мин Юнги лежит неподалеку, уже без сознания, пока преступник раздевается. Ёнгук вытирает лицо тыльной стороной ладони и наблюдает за каждым суетливым движением мужчины.       Длинные черные ткани слетают, путаясь на грязном асфальте. Кожаные вставки алеют. В участке раздаются несколько взрывов, и к стеклам окон с внутренней стороны прилипает вязкая желтая пленка. Здание постепенно превращается в гнездо Amanita Mortem. Большой рассадник. Раненный преступник нервно пытается остановить кровотечение. Резко срывает с себя железные доспехи, и с каждым снаряжением, звонко падающим на землю, человека становится все меньше. Широкоплечий мужик без амуниции вдруг превращается во что-то миниатюрное, маленькое, в какого-то ребенка в респираторе. С писклявым голосом. Короткими русыми волосами. — Бан Ёнгук, какого черта? Я же позаботилась, чтобы тебя здесь не было, идиот! Какая же я дура, надо было самой убедиться, что ты... — Джимин?       Встает солнце. Первые лучи касаются изможденных лиц.