***
На ужин я приканчиваю полную бутыль белого ликера, а когда звонит телефон, на него не реагирую. Рано утром я просыпаюсь с чувством, что кто-то пытается расколотить мне черепушку отбойным молотком. Но оказывается, что это просто стучат в переднюю дверь - негромко, но настойчиво. Не успеваю я разлепить губы и проорать, чтобы все катились к черту, как чувствую, что мне в рот будто ваты натолкали. Так что его мне бы лучше закрыть. Убедившись, что стук не прекращается, я соскребаю себя с пола, тащусь к двери и распахиваю ее с диким ревом: - Какого черта вам тут нужно? Но за дверью я не вижу никого. Ну, пока не опускаю глаза. Передо мной Хоуп, одетая в пижаму и с одеялом в ручонках, она явно испугана и вот-вот заплачет. Я вздрагиваю и пытаюсь прийти в себя. Я уже не пьян, но голова раскалывается с ужасного похмелья, так что даже ровно стоять, не говоря уже о «ясно мыслить», для меня почти что непосильная задача. - Папочка болен, - икает она. - Я испугалась, Эймитч… - А где твоя мама, светлячок? Она бы не разрешила тебе разгуливать вот так одной. - Она гвустная. Папочка сказал, что маме нузно поспать, но потом Флетчер все пвакал, и папочка упал… и вот он болен, Эймитч… Не говоря больше ни слова, хватаю ее и бегу через двор. Кажется, глаза у меня вот-вот выскочат из орбит, но я не обращаю на это внимания. Малыша я нахожу лежащим на полу, а его сына - тихонько плачущим в своей корзинке на столе. Стоит мне лишь взять Флетчера на руки, как он тут же принимается тыкаться в меня мордашкой. Он голоден, но с этим, очевидно, я ничего не могу поделать. У Пита не бывало такого приступа уже года два, а горячий лобик и заложенный носик ребенка вполне красноречиво объясняют – в чем же на сей раз дело. - Давай-ка найдем твою маму, светлячок. Я беру девочку за руку, и мы поднимается наверх. Но Хоуп вновь и вновь мне повторяет: - Нет, Эймитч! Маме сегодня надо спать. Это важно. Папочка сказал. Она отчаянно вырывается от меня всю дорогу, пытаясь изо всех сил выкрутить свою ладонь. И, в конце концов, мне и ее приходится взять на руки. Когда я дохожу до двери в спальню, мне уже не до телячьих нежностей – даже не каоснувшись ручке, а просто выбиваю ногой дверной косяк вместе с защелкой. Да мне начхать, как она там расстроена, ей придется немедленно подняться, чтобы покормить своего приболевшего сына и успокоить испуганную дочь. - Вставай, Китнисс, - говорю я мрачно, и она медленно садится на кровати, глядя на меня как на чужого. Младенец заходится плачем, и это ее немного встряхивает. Она тянется и берет его на руки, чтобы дать ему грудь, но вид у нее все еще как у покойницы. Пока он сосет, к ней очень медленно, мало-помалу возвращается жизнь. Я стою в двух шагах и клокочу от злости: на нее – за ее состояние, на себя - за то, что был настолько пьян, что малютке пришлось стучаться ко мне целую вечность, когда ее папа распростерся на полу. - Ребенок болен, - говорю я Китнисс. - Так что, черт побери, поднимайся и позаботься о нем. Я кладу Хоуп на постель и заглядываю ей в глаза. - Светлячок, ты должна убедиться, что твоя мамочка поднимется с этой кровати – что бы там ни говорил до этого твой папа. Ты меня поняла? А мне нужно сейчас позаботится о твоем папочке. Но ты не давай ей обратно заснуть, хорошо? Ты одна в этом доме сейчас не болеешь… Она кивает и льнет к матери, не сводя с нее зоркого взгляда. Я тоже еще раз смотрю на Китнисс, чтобы убедится, что она действительно намерена встряхнуться. Но вижу лишь, как по ее лицу текут невероятно обильные слезы, а трехлетняя малышка пытается ее успокоить. - Мне тоже ужасно паршиво, солнышко, - заявляю я грубовато, прикрывая за собой дверь. Впрочем, закрыть полностью не выходит, я ведь вышиб ее ногой. Кому-то придется тут все починить. Когда я возвращаюсь вниз и добираюсь до малыша, он заходится от стонов на полу, медленно пытаясь приподняться. - Мне нужно привести врача, - бормочет он. - Хэймитч, нам нужен врач. - Успокойся, мальчик, - говорю я ему. - Китнисс его уже кормит. У него просто температура. С ним все будет хорошо. И вдруг я взлетаю над полом и оказываюсь крепко прижат к стене. Никому, ни единому человеку за все последние лет сорок пять не удавалось так быстро одержать надо мной верх. Но прямо сейчас малыш вряд ли остается человеком. Его взгляд невероятно темен - из-за расширенных зрачков не видно даже цвета глаз – а дышит он так тяжко и прерывисто, что на себя он больше не похож. - Приведи. Врача. Для. Моего. Сына, - рычит он. И каждое слово сопровождает рывок, который плющит меня о стену. К концу фразы меня уже почти выворачивает, а сердце грозится выпрыгнуть из груди. Я бы отдал год жизни, чтоб повернуть время вспять и так сильно вчера не напиваться. - Я не смогу этого сделать, пока ты меня не опустишь, малыш, - сипло отвечаю я ему. Мне кажется, он сломал мне пару ребер. Но сразу он меня не отпускает, а со всей дури бросает меня на пол и скалится мне в лицо, как зверь. Однажды такое с ним уже было – лет двадцать назад, когда Китнисс не вернулась из лесу. Трудный тогда выдался денек, и, честно говоря, живи у меня внутри монстр, я бы тоже тогда его выпустил. Но сейчас-то все иначе. Хоть я и не эксперт по детям, но даже я знаю, что сопливый нос и легкий жар не самые тревожные на свете вещи. Особенно для того, кто сам однажды чуть не загнулся от ран и лихорадки. - Иди, - выталкивает он меня за дверь, и мне стоит больших усилий не навернуться и не рассадить себе лицо. - Нет. Мне приходится пригнуться и предпринять обманный маневр, когда его кулак устремляется в мою сторону. Силу отдачи я использую, чтобы застать его врасплох и скрутить, сам удивляясь, что я еще способен на такое. - Пит! – выкрикиваю я его имя, пытаясь его усмирить. Это, видимо, действует, потому что его зрачки хоть немного, но сужаются. - Младенец в порядке, малыш. Тебе нужно остыть. Иначе Хоуп услышит, как ты тут все крушишь. - Хоуп? Китнисс? Где они? – спрашивает он очень отстраненно. - Она проснулась. Кормит вашего сына. У которого небольшой жар. Хоуп ведь тоже болела. Все хорошо. - Я не могу его потерять, хватит с меня потерь, - бормочет он, качаясь взад и вперед и глядя куда-то в пространство. Я тяжело вздыхаю. - Я знаю, малыш, знаю. Ты его не потеряешь. А малютка не лишится братика. И лет через пяток они устроят здесь такой тарарам, что ты и сам не обрадуешься… И тут он теряет сознание. Я не могу рисковать, оставляя его на свободе. Кто знает, каким он очнется? Может, он и не собирается никого убивать, но раж, в который он впадает в заботе о сыне, ничем не лучше. Если его опять сейчас скрутит, для меня дело может кончиться проломленным черепом. А приведи я ему доктора, который ему честно скажет, что ребенок вне опасности, тот запросто может уйти со сломанной рукой. Не хочу я и того, чтобы кто-то посторонний сюда являлся и делал выводы, какие никчемные они родители, потому что это не так. И каждому в Дистрикте это известно. Впрочем, я мало склонен доверять нашему Дистрикту, да и людям вообще. Может, потому что уже стар… Я привык справляться сам. Не знаю, откуда у меня берутся силы, и как мне удается вытерпеть жгучую боль в груди, но я дотаскиваю малыша до кресла, хватаю в шкафу веревку, специально приготовленную на такой случай, и привязываю его конечности к ножкам и подлокотникам. Не так чтобы очень крепко. Если он захочет от нее освободиться, очнувшись в адекватном состоянии, это не составит ему труда. Если же он очнется полубезумным, она вполне его удержит. Я шарю по всем полкам, буфетам и шкафам в поисках лекарства от жара, но ничего не нахожу. Поднимаюсь наверх и стучусь в хозяйскую спальню, прежде чем войти. Девчонка держит в руках младенца, а Хоуп прижалась к ее боку. Дети тихонько плачут, а Китнисс выглядит так, как будто вот-вот развалится на части. Но все-таки она им тихонько поет и гладит обоих по голове. - Где у тебя жаропонижающее, солнышко? - спрашиваю я. Она мотает головой. - Мы дали последнюю таблетку Хоуп на прошлой неделе, а потом аптекарь не работал, заболел, - она пытается встать с кровати, но я ее жестом останавливаю. - Как он там? - ее голос тоненький и хрупкий. - Мы слышали, как он кричал. Хоуп начинает рыдать от этих воспоминаний и тем тревожит малыша. Его капризные хныки превращаются в полноценный рев. - Он просто беспокоится о сыне, вот и все, - отмечаю я туманно. - Придет в себя. Но вам с детьми пока лучше посидеть здесь. Малышка отрывается от матери и бежит ко мне, обхватывая меня за ногу: - Эймитч, я хочу увидеть папочку! Я сажусь возле нее на корточки, зашипев от ужалившей мои ребра боли. - Я же говорил тебе, светлячок. Тебе надо сейчас позаботиться о маме. Мне нужен здесь, наверху, кто-то очень смелый. Кто-то, кто не убежит. На кровати Китнисс сдавленно стонет от боли. Я все еще испытываю к ней отвращение. Но, если честно, это лишь оттого, что не меньшее отвращение я испытываю и к себе. Будь я сегодня трезв, возможно, ничего бы такого не случилось. Останься я с ними вчера вечером подольше, я бы заметил, что она начинает впадать в уныние, и, возможно, смог бы ей помочь. Но я упился, потому что я жалкий трус и не могу справиться с тем, что неотступно меня преследует. Когда я беру телефонную трубку под лестницей, малыш все еще в отключке. К счастью, на столике у аппарата находится список полезных номеров. Наизусть же я знаю только номер Эффи, а она вряд ли чем сможет мне сейчас помочь из Капитолия. Сегодня часть меня ненавидит ее за отсутствие слегка больше обычного. - Вик Хоторн, - произносит он в нос, буквально после полутора гудков. - Мне нужно одно лекарство. Он досадливо кашляет. - Хэймитч, да будет тебе известно, я высококвалифицированный фармацевт-исследователь, а не местный аптекарь. Тебе стоит протрезветь и прогуляться пять минут до города. Теперь, если ты меня извинишь, у меня есть неотложные дела и… - У Флетчера поднялся жар, Вик. - Дай мне где-то четверть часа. И слышатся короткие гудки Малыш все еще без сознания распростерся в кресле, а у меня сейчас не хватит решимости растормошить девчонку. Я позволяю себе опуститься на диван, осторожно ощупываю ребра, чтобы понять, перелом это или просто ушиб. Черт его знает, как тут отличишь, но я не собираюсь переться за этим к лекарю. Ненавижу докторов и все эти их «Мистер Эбернати, нагрузка на сердце от потребления алкоголя и повышенного стресса может скоро привести к катастрофическим последствиям, если вы срочно не измените свой образ жизни». Кому нужна вся эта ахинея? Я делаю то, что делаю, просто чтобы окончательно не спятить, и жить иначе не могу. Но сегодняшний день ярко высветил опасную черту, которую я переступил. Ведь есть же малютка, а теперь еще и младенец, жизнь которых от меня теперь отчасти зависит, раз уж именно я присматриваю за их родителями. Ведь именно я нахожусь тут поблизости в любое время дня и ночи, и я тут лишь один такой. То есть время от времени приезжает девчонкина мать, но эти визиты всегда какие-то странные, все от них впадают в невыносимую печаль. Даже я сам. Я в такие моменты стараюсь держаться подальше. Просто не знаю, что можно сказать женщине, которая сбежала, оставив дочь на мое попечение, не важно уж, по каким там весомым причинам. Хэйзелл тоже теперь редко бывает в Двенадцатом с тех пор, как Пози отправилась учиться в пединститут в Капитолии. Вот уж чего не ожидал от девчонки из Шлака, так это такой страсти к путешествиям, как у нее. Прямо сейчас они в Седьмом, с Джоанной и своей внучкой. Судя по всему, Джаспер настолько вышел из-под родительского контроля, что Гейл решился взять недельный отпуск и потащить младшего сына в лес, чтобы там повыбить из него дурь. Уж не знаю, что там пятилетний мальчишка может почерпнуть в походной жизни, но, полагаю, не лишним будет и это испробовать. Алдер же опять торчит у нас в Двенадцатом все лето, и изучает что-то на фабрике у своего дяди. Вот уж кого Гейлу стоило бы затащить в лес. Чем дольше я сижу на диване, тем хуже себя ведет моя голова. Я так ужасно хочу выпить, что едва могу это вынести. От все возрастающего отвращения к себе выстоять в этой борьбе мне становится еще сложнее. Я уже так подставил сегодня Хоуп, что куда же дальше? Я кусаю себя за щеку и заставляю себя переключиться на что-то еще, но единственная мысль, которая лезет в голову – как раз та, от которой мне больше всего хотелось бы укрыться. Я знаю, почему малыш так трясется над Флетчером, почему так беспокоится из-за его болезни. Дело не в том, что он любит его больше, чем Хоуп, вовсе нет, просто женщины в жизни Пита Мелларка всегда могли сами о себе неплохо позаботиться. Ему не дает покоя память о двух погибших братьях, именно сейчас, когда брат появился у его дочери. Уж мне-то это хорошо известно. Ведь эти ублюдки лишили меня и Кольма… Ему было всего семь. Черт возьми, всего-то семь. Он так радовался тому, что я вернулся. Ему не было дела до денег, до лишней еды, до всего остального. Он просто хотел, чтобы я вернулся. Но они его отняли, хотя он, со своими кривыми зубами и задатками вундеркинда был, наверное, самым безобидным существом на всем белом свете. И он был практически слеп после того, как переболел корью за год до моей роковой Жатвы. Они не дали им чистой и легкой смерти. Они порубили его в куски, порубили их всех троих, а потом запихнули в дом Тэнси и представили все дело так, как будто бы они погибли в огне. Но я повидал достаточно смертей, чтобы знать, как все случилось. И все в Дистрикте это подозревали после того, как закончилась моя Квартальная Бойня. Моя мать. Мой слепой маленький брат. Моя девушка. И мой нерожденный ребенок. Маленький кусочек плоти, о котором я даже не подозревал, пока капитолийский следователь не отозвал меня в сторонку и участливо не пожал мое плечо. Тэнси мне так и не сказала, а я… я думал, она просто отъелась маленько, потому что у нас появилось столько еды, и чтобы прилично выглядеть на всех этих интервью. Он выжидал, этот ублюдок. Ждал, чтобы убить их после моего возвращения домой. Чтобы я узнал, что она беременна. Как знать… Я был молод и толком не был готов стать отцом, но я был при этом обеспечен, так что вполне себе подходил с этой точки зрения на роль родителя - поболее, чем любой другой во всем Дистрикте. Мы бы справились, Тэнси и я. Я мог бы вырастить его достойным человеком и, кто знает, может быть, лишь может быть, затеял бы восстание на много лет раньше… Или, если бы она не захотела ребенка… Я бы понял. Но ее убили из-за меня, и я уже никогда не узнаю. Я даже не узнаю, почему же я не знал… Почему, черт возьми, она мне не сказала? Мне нужно срочно выпить, если я не хочу в итоге вскрыть себе вены в попытке все забыть. Стук в дверь встряхивает меня, и я бреду на нетвердых ногах, чтобы отпереть и впустить Вика. Прежде чем распахнуть дверь, я делаю глубокий вдох и стараюсь выкинуть из головы все, что в ней пронеслось за минувший час. Вик явился не один, а вместе с племянником. Ни один из них в спешке не успел снять лабораторный халат. Неподалеку припаркована помесь велосипеда с мотороллером, которую Вик соорудил лет десять назад по окончании школы, и которую упорно продолжает использовать. Наверное, они оба прикатили на ней. Это вполне очевидно. Алдер еще больше вымахал, и над его верхней губой виднеется намек на темную поросль, которой еще не касалось лезвие бритвы. Он выглядит… взволнованным, что для него весьма необычно. Прежде чем Вик даже успевает открыть рот, он уже врывается в дом. - У Пита был приступ, так ведь? Я хочу на это взглянуть! Я видел записи, но, думаю, они не сравнятся с реальной картиной, - он потирает руки, и глаза его сверкают, как будто он собирается принять участие в одном из самых увлекательных приключений, которые возможны в жизни. На этот раз я так ошеломлен, что теряю дар речи. Первым приходит в себя Вик. - ДА ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, С ТОБОЙ НЕ ТАК, АЛДЕР? - он умудряется шипеть и вопить одновременно, явно готовый отхлестать племянника по лицу в приступе невиданного гнева. Я и не подозревал, что Вик Хоторн вообще способен так яриться. - Ты говорил, что хочешь пойти со мной, чтобы помочь, - продолжает Вик, снимая очки и потирая переносицу. - А глазеть на то, как мучается мой дорогой друг – совсем другое дело. Да если бы я даже заподозрил, чего ты намереваешься… Я понимаю, что ты часто испытываешь вовсе не те эмоции, которые присущи остальным, но если ты не научишься хотя бы внешне вести себя по-человечески, никто тебя и близко не подпустит к своим проблемам, не говоря уже о том, чтобы позволить тебе их решать, чего ты сам так страстно хочешь. Коротышка выглядит смущенным. - Но, дядя, если мы не увидим течение приступа, как же мы сможем оказать ему действенную помощь? Вик ерошит себе волосы, от чего они становятся торчком, и тяжело вздыхает. - Алдер, боюсь, это вообще не в наших силах… - Что ты такое говоришь! Нет ничего невозможного для двух столь выдающихся умов Панема. Не думай, что я не изучал результаты твоего теста на интеллект. Они нашлись в специальном файле в нашей школьной базе данных. Могли бы и понадежнее защитить ее от взлома, потому что вскрыть ее оказалось раз плюнуть. У Вика отвисает челюсть. - Я просто пытаюсь тебе втолковать, дядя, что хотя остальные, может, и отчаялись вылечить Пита – но мы-то с тобой даже не пробовали этого делать. Я захожусь от смеха, несмотря на все, чем порадовало меня прошедшее утро. Ничего не могу с собой поделать. Этот пацан так умеет загнуть, что не разогнешь… Его дядя не обращает на меня ни малейшего внимания. - Ты когда-нибудь читал результаты исследования Доктора Аплетхорп? Она - один из самых блестящих неврологов в стране, у нее за плечами годы практики и исследования медицинских данных по этому вопросу. Это вовсе не то, что химик-фармацевт и тринадцатилетний подросток могут поставить под сомнение. - Но мой отец… - парень умолкает. Глаза его дяди теплеют, и я постепенно тоже начинаю отстраняться от ситуации. Хотел бы я покончить со всем этим одним махом, ведь мне нужно получить это чертово лекарство. Но я не могу просто грубо их прервать и потребовать его мне выдать, ведь обычно парнишке вообще не свойственно выражение хоть каких-то чувств - Так что твой отец? Мальчишка тяжело вздыхает. - Он считает, что я должен совершить что-то важное. Что я слишком умен, чтобы только постоянно вылетать из школ и торчать у всех костью в горле. И я знаю, как много значат для него Мелларки. Так что, если бы я смог исправить то, что с Питом… - Никто не сможет исправить то, что со мной, - произносит усталый голос позади меня, - даже ты, Алдер. Но, будь это в принципе возможно, на вас двоих была бы вся надежда… Я резко оборачиваюсь. И вижу малыша, который сейчас уже больше похож на себя. Он уже распутал веревки. - Хэймитч, ты явно подзабыл, как следует вязать узлы, - слегка усмехается он. Вик достает из своего кожаного рюкзачка три флакона с лекарствами и протягивает их нам. - По Дистрикту сейчас гуляет инфекция верхних дыхательных путей. Мне уже пару недель назад приносили образцы для опытов. Просто простуда, ничего серьезного, но это поможет снять у ребенка симптомы. Я мог бы более пристально его поизучать, но если нет других симптомов кроме лихорадки и соплей из носа… Однако все в этой комнате в курсе, что больше всего беспокоиться следует сейчас отнюдь не о ребенке. - Спасибо, Вик. Ты молодец, что так быстро сюда примчался. И тебе спасибо, Алдер. Но если вы меня извините, я должен сейчас срочно дать это Флетчеру, - малыш благодарно пожимает им руки. Дядя и племянник Хоторны откланиваются, и я иду провожать их на крыльцо, но мальчишка меня останавливает и тащит обратно. - Я кому-нибудь навредил? - шепчет он в ужасе. В ответ мои ребра нещадно ноют. - Нет, малыш. Все в порядке. Ступай наверх и позаботься о своей чертовой семье. И я ставлю жирную точку, закрывая за собой дверь, и не рассчитывая, что он меня поймет.***
На столе выстроилась батарея из бутылок белого ликера, а рядом с ними лежит мой нож. Телефон трезвонил сегодня раз десять, но я ни разу к нему не подошел. Эффи, должно быть, готова меня убить за то, что я ее динамлю уже два дня подряд. Наверное, она злится на меня даже больше, чем злюсь на себя я сам. Я сметаю нож со стола, и он со стуком катится по полу. Кого я дурачу? Да будь я из тех, кто способен наложить на себя руки или даже считай я это удачным решением, я бы сделал это еще лет сорок назад. Но ступить на этот путь, когда все остальные уже мертвы, - это ведь просто трусость. А мне хотелось бы думать, что я кто угодно, но все же не трус. Но даже при том, что я не самоубийца, я не могу избавиться от воспоминаний об огне, взметнувшемся до самого неба. О том, как плакала мама, когда я вернулся с Арены. О том, как ладошка Кольма недоверчиво ощупала мое лицо. О том, как я, приехав домой, впервые снова обнял Тэнзи. Может быть, именно в тот вечер я умудрился все еще больше испортить. Я подставил их, стремясь всех обвести вокруг пальца. Я допустил, чтобы их убили, и теперь они покидают меня только, когда я напиваюсь до бесчувствия. А это случается все реже и реже, ведь я стараюсь оставаться достаточно трезвым, чтобы быть хорошим… кем бы я, черт побери, ни был для этих вот детей. Победить невозможно. Спрятаться от этого нельзя. Я не могу оставаться трезвым, но напившись я их подставляю. В жизни не чувствовал себя таким разгромленным. Нет Капитолия. Нет Тринадцатого. Нет никого, кроме меня самогò - жалкого, ничтожного человека, неспособного жить так, как свойственно нормальным людям. И как же я раньше умудрялся тащиться по жизни, не заморачиваясь на этот чертов счет? Будь оно все проклято. Бутылки расставлены на столе. - Сейчас ты прольешься прямо мне в рот, обожжешь пищевод и согреешь живот, - бормочу я, вынимая пробку и поднося бутылку к губам. - Эймитч, - хлопает входная дверь. Прежде чем я успеваю сделать даже глоток, она уже крепко обнимает мои колени. Бутылка выскальзывает у меня из рук и разбивается об пол. Я быстро ее поднимаю, стремясь удержать девочку подальше от беспорядка на полу, и тут я замечаю у нее в руках нечто такое, от чего едва не роняю нас обоих в лужу из разлитой выпивки вперемешку с битым стеклом. - Я налисовала всю нашу семью, - говорит мне малышка. И показывает свое творение. Там есть солнце. Их дом, и множество других мелких деталей, которые мне в жизни все не разобрать. Справа нарисован кто-то весьма основательный, чья голова очень похожа на одуванчик – желтый и взъерошенный. Он держит на руках крошечную сосиску с такой же одуванчиковой головой. Рядом с ними еще одна небольшая фигурка с двумя темными линиями по обе стороны от почти что лысой головы. Она сжимает руку (а может, ногу?) фигуры повыше, у которой от головы отходит одна темная линия вместо двух. А потом, в самом конце, видна очень округлая темноволосая фигура, которая держит короткую коричневую палку, а вокруг нее множество странных белых объектов в оранжевыми точками внизу. Думаю, что это гуси. И я. Портрет ее семьи. Китнисс входит следом за дочерью и очень пристально на меня смотрит. Она шагает по кухне, под ее ботинками скрипит битое стекло, и потом она делает такое, чего я уж никак от нее не ожидал - ни сейчас, ни миллионы лет спустя. - Спасибо тебе, - бормочет она и тянется меня обнять, - …старый пьяница. Я вытягиваю ногу и со всей силы пинаю ею стол. Бутылки белого ликера победно разлетаются об пол как праздничный салют.