Сказки

             – Присаживайтесь, герр Шмидт, – директор указал на изящный венский стул и снова сцепил пальцы замком перед собой. Стул скрипнул тихо, но протяжно – посетитель, плотно сбитый немолодой мужчина, опускался слишком нерешительно. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке в роскошном кабинете директора академии искусств со своими пролетарскими ручищами, поношенным пиджаком прошлого века, стоптанными ботинками…       Директор улыбнулся ему ободряюще, хоть и несколько фальшиво – как врач родственнику безнадежного больного. А вот неловкость в его жестах сквозила вполне натуральная: сухощавые пальцы то барабанили по столу что-то из классики, то перебирали пуговицы темного бархатного сюртука, то тянули цепочку часов в кармане.       – Поверьте, герр Шмидт, я изо всех сил надеялся, что до этой беседы у нас с вами не дойдет, но другого выхода, увы, не вижу. Я отвечаю за всю академию, не только за одного студента, сами понимаете… Нда…       Тяжелая пауза облепила двух людей из плоти и крови и батальон гипсовых бюстов гениев на полках. Слышно было, как тикают огромные старинные ходики в углу, похожие на поставленный вертикально гроб.       – Я вас предупреждал, помните? Я не гарантировал, что ваш сын закончит обучение.       – Так, герр Дроссельмайер, – мужчина покорно кивнул русой головой. На висках в свете настольной лампы блеснула седина.       – Право, мне неловко, что вы понапрасну потратили столько денег, которые вам, смею полагать, достаются нелегко, – директор снова попытался ускользнуть на нейтральную тему. – В наше тяжелое время только банкиры наживаются за наш счет, и вряд ли ваша слесарная мастерская приносит большую прибыль…       – Это ничего, герр Дроссельмайер, я сдаю в аренду наш старый дом на Мюленгассе, а сам живу при мастерской, как раз на оплату обучения хватает. Я был готов рискнуть, лишь бы Факир получил шанс найти достойное место в жизни. Но почему сейчас? Он ведь получал замечаний не больше, чем любой мальчик его возраста. И герр Катценхайратен говорил, что он один из лучших на отделении балета! А артисты все со странностями.       – Способностей вашему сыну не занимать, признаю, – покачал головой хозяин кабинета. – Диплом бы он получил безоговорочно. А вот аттестат зрелости… Увы, если б это зависело только от меня, я бы с радостью закрыл на все глаза. В конце концов, по свету и не такие безумцы бродят и даже сидят в правительствах. Но попечительский совет… Там есть некоторые любители дисциплины, благонадежности и германского духа. И они хорошо осведомлены обо всем, что происходит во вверенной мне академии – поверьте, не только от меня. А в последнее время, вынужден признать, Факир совсем от рук отбился. Раньше он просто не отличался вежливостью и общительностью. Бедняга Зигфрид, как сосед по комнате в пансионате, он страдал больше всех. А ведь он из знатной семьи и мог бы нажаловаться в любой момент, и ваш сын вылетел бы из академии как мышь из-под метлы. Но нет, Зиги молчал, даже когда я с ним беседовал наедине. Молчал, когда Факир запирал его в подсобных помещениях, следил за каждым шагом, не пускал в город, прогонял его подружку, обзывал ее вороной…       Посетитель уставился на него в изумлении, даже руками взмахнул, не в силах найти подходящие слова.       – Не может быть! Он же были друзьями! Факир всегда называл Зигфрида своим другом! Он у нас часто бывал раньше, и ничего такого Факир не позволял себе. Наоборот, защищал от других мальчишек, если те хотели побить сынка богатых родителей. Герр Дроссельмайер, Факир просто не мог так поступить!       – Увы, факты говорят обратное, – пожал острыми плечами директор. – А из окна Факир выкинул Зиги при свидетелях. Хорошо, что с первого этажа и в кусты. Разве он вам не объяснял, за что был отстранен от занятий на неделю? Ах да, скорее, рассказал очередную свою сказку…       – Да, – кивнул Шмидт, все еще с недоверием глядя в глаза директору – вдруг тот его разыгрывает, – да, он говорил, что Зигфрид выбросился сам, чтобы подставить его…. Но как же, герр Дроссельмайер, потом ведь Зигфрид, как я слышал, покончил с собой, спрыгнув с колокольни нашего собора. Да еще вместе с той девушкой… Значит, он и в первый раз мог выброситься сам.       – О-о, – Дроссельмайер схватился театральным жестом за голову, – только не напоминайте мне об этом ужасном случае. Бедняга Зиги. И Клэр тоже жалко, девочка талантливая, хоть и из приюта для сирот. Угораздило же их влюбиться... Родители Зигфрида чуть в суд не подали на Факира, кстати, обвиняя его в убийстве, и мне стоило больших трудов – да-да, и больших сомнений! – чтобы найти ему алиби и убедить почтенного герра Митоса, что он сам в чем-то был виноват, когда запрещал своему сыну встречаться с безродной сиротой. Утряслось, слава богу. Но, – директор перешел на шепот, – я, честно говоря, так и не знаю, где был ваш сын, когда Зигфрид и Клэр шагнули с башни.       Шмидт лишь медленно мотал головой, опять онемев. Директор тоже замялся – то ли собираясь с духом для продолжения, то ли для драматического эффекта. Кто их разберет, этих директоров академий искусств…       – Да, у Факира талант определенно есть, – продолжил он, налив стакан воды из хрустального графина посетителю. – Но талант без умения общаться с людьми не принесет ему ни денег, ни славы. О да, герр Катценхайратен, наверно, подбадривая вас, приводил вам в пример Нижинского. Только, если вспомнить, Нижинский умер в нищете и забвении, когда перешел эту грань между гением и безумием. Увы, как ни больно мне это говорить, ваш сын преодолеет эту грань раньше, чем добьется хоть чего-нибудь. Поймите, ни вы, ни мы ничем не можем ему помочь. Только специалисты. Например…       – Но я не могу его оставить! – перебил его Шмидт, очнувшись от ступора. – Он не перенесет этого. Его и меня бросила мать, и если я тоже от него откажусь, это станет слишком большим ударом для него.       – Бросила? – брови директора приподнялись, словно их кто за нитку дернул. – О. Простите, если задеваю больной вопрос, но можно поподробнее? Одноклассникам он рассказывает невероятные истории, будто его родителей заклевали вороны, а вас называет дядей. Но я прекрасно помню, что при его зачислении вы предъявляли метрику, где значились как его отец.       – Да, герр Дроссельмайер, – Шмидт на секунду закрыл глаза и с усилием заговорил снова. – Когда Факиру было шесть лет, моя жена сбежала с коммивояжером. Мальчик был так расстроен, что придумал эту сказку про ворон, где Эльза и тот молодчик и любили его, и понесли наказание. Ну и, наверно, не считал меня хорошим отцом, раз заменил на дядю.       – Ясно, – Дроссельмайер заметно оживился. – Уж если вы сами столько понимаете, то специалисты разберутся в два счета. Видите ведь, он уже давно живет в своем мире, мало пересекающемся с нашим. Никогда не знаешь, правду он говорит или то, во что верит. Другие ученики уже пугаются, если видят его с бутафорским мечом из театральной студии. А у вас дома, то есть, в мастерской, столько кухонной утвари и острых металлических предметов. Не ждите, пока он примет кого-либо из окружающих за ворона или колдуна и попадет в куда более неприятное место, чем клиника. Могу, кстати, посоветовать вам хорошее учреждение, им заведует моя родственница, прекрасный человек и ученый. И потом, вы его и не бросаете. Кто вам мешает навещать его? Да и плата в нормальной частной клинике будет не больше, чем в нашей академии. Уверяю вас, так будет лучше для всех. Для него самого в первую очередь.       Герр Шмидт ссутулился, не поднимая лица. Наконец уронил тяжелые слова:       – Хорошо, герр Дроссельмайер. Я подумаю.       – Вот и славно! – оживился директор, поднимая из-за стола свое угловатое тело. Раз – в его руке, как из воздуха, появилась визитка с золочеными надписями. Два – визитка отправилась в карман пиджака посетителя. Три – Шмидт уже стоял у дверей, а сухая рука директора хлопнула его панибратски по плечу, придавая ускорение. Проводив взглядом понурую спину посетителя, директор оглядел коридор. За дверью стояла рыжая девочка с круглыми от испуга голубыми глазами.       – Ага, фройляйн… – Дроссельмайер сморщил лоб в потугах вспомнить ее имя. – Проходите, проходите, разговор предстоит серьезный… ***       Солнечные блики бегают по траве и ряби пруда, по бумаге на коленях молодого человека. Он сидит под деревом и сосредоточенно, закусив губу, выводит сточку за строчкой.       Что он пишет – из окна дома неподалеку не видать. Седеющий пожилой мужчина отворачивается от окна к женщине в вечернем платье, столь странном среди белых халатов персонала. Мужчина молчит, мнет в руках кепку. Женщина прекрасно понимает немой вопрос в его опущенных глазах.       – Есть улучшения, герр Шмидт, – она улыбается так спокойно и открыто, что яркая помада и тени не кажутся вульгарными. – Литературное творчество явно идет ему на пользу. Жаль, что в академии его определили на танцы – это не его профиль, ведь задействовано только тело, а умственная активность – гиперактивность, я бы сказала – не находит выхода. Сейчас он выплескивает все фантазии на бумагу и освобождается от них. Может, даже выпишем его через год-другой. Или будем издавать его сказки, чтобы помочь вам в финансовом отношении.       – Спасибо, фройляйн Эдель, – робко, но искренне отвечает Шмидт, – я не могу выразить, как я вам благодарен…       Женщина кивает, ее высокая прическа покачивается.       – Это наша работа, герр Шмидт. О, – она снова кивает, на сей раз в сторону окна, – и с другими людьми он уже лучше ладит.       А за стеклом, за лужайкой и кустом сирени, к дереву подходит молоденькая служанка, почти девочка, склоняется к юноше. Солнечные блики радостно прыгают по рыжей косе, уложенной кольцом. Она тянет его за рукав, парень встает, и вдвоем они направляются к столовому корпусу.       – Энте помогает на кухне и чудесно умеет находить общий язык даже с самыми буйными. Кстати, она училась в той же академии, что и Факир, но была отчислена за неуспеваемость, и герр Дроссельмайер отправил ее ко мне. Он мой дальний родственник и всегда делает мне чудесные подарки.       Фройляйн Эдель смеется – словно серебряный колокольчик на елке звенит.       Харон Шмидт наконец-то улыбается.