окно.

      Он был прекрасен, этот неестественно-живой контраст яркого голубого неба с позолоченными вечерним солнцем стенами соседнего дома (мне всегда казалось, что они серые), и вдруг он нарушился облаками, такими акварельно-серыми, будто какой-то небрежный - или неумелый - художник капает слишком много воды на бумагу, и облака от этого в середине своей более светлые, а по краям темнее.       Я надел очки, и все стало более объемным и отчего-то совершенно нереальным, облака более не походили на влажные разводы, и теперь небо было не холстом, а куполом или крышкой, и оно опускалось медленно и нежно на еще сильнее пожелтевший дом, низ которого уже затянулся прохладной и тоже очень объемной - прямо трехмерной - тенью. Деревья снизу были очень черные и красивой жесткой сетью оплетали дом и даже кусочек неба, а сверху ветки казались рыженькими, пушистыми, мягкими на ощупь. Это было так красиво, так лаконично-ярко, я так жадно глядел в небо, и на дом, и на деревья, и даже на чаек, чьи крылья отражали свет и мелькали среди разбухших облаков.       А потом все вдруг прекратилось. Свет отключили. Закончилась неоновая, маслянистая агония уходящего светила, и все - небо, дом, деревья, чаек - все накрыл влажный фиолетово-серый сумрак. Это было так обидно, будто подарили какую-то вещь, о которой я давно мечтал, и забрали, дав лишь покрутить в руках. И ты стоишь и думаешь, как дурак или псих: "А может, ничего и не было? Может, я что-то не так понял?"...