После Пасхи (After Easter)

Когда Вальтер Шелленберг умирал в Турине в 1952 году, Штирлицу было дано разрешение увидеться с ним. Какой-то там бред про нацистское золото. Если бы Шелленберг и в самом деле имел хоть малейшее представление о том, где Борман спрятал свои пропавшие миллионы, то не провел бы последние месяцы, бесполезно скитаясь по Европе в их поисках. Это всего лишь было предлогом. Запах денег всегда привлекал внимание ищеек. Штирлиц не мог сказать толком, зачем он хотел видеть Шелленберга. Тот период его жизни закончился почти семь лет назад. С тех пор Макс Отто обзавелся новой легендой, новым именем и говорил на другом языке. Но для этой поездки он надел свой старый образ в последний раз, и был удивлен, обнаружив, насколько он ему подходит. – Штандартенфюрер Штирлиц, – пробормотал он зеркалу, слова соскользнули с языка легко, как будто он и не прекращал говорить по-немецки. Он до сих пор время от времени использовал немецкий язык, хоть и не эту конкретную фразу. Из слов, которыми он теперь не пользовался, можно было составить целый словарь, – тот язык исчез вместе с людьми, которые на нем говорили. Гиммлер мёртв, Кальтенбруннер мёртв, Мюллер исчез бесследно, и теперь Шелленберг, вероятно, самый безжалостный и, несомненно, самый блестящий из его противников, собирался покинуть этот мир. Возможно, Штирлиц ощутил необходимость сказать «прощай». А быть может, он действительно приехал только, что бы убедиться, что его давний соперник действительно умирал. Шелленберг легко отделался в Нюрнберге. Кальтенбруннер отправился на виселицу за преступления против человечества, – путь к ней стал заметно короче из-за показаний Шелленберга, подействовавших словно пинок под зад, – но самого Вальтера (такого обаятельного, всегда готового помочь в качестве разумного и рассудительного свидетеля) просто приговорили к шести годам тюремного заключения. Два года спустя он был освобожден по состоянию здоровья. По крайней мере, это было правдой. Как только Штирлиц вошел в палату, стало ясно – Шелленберг, этот великий притворщик и мастер легенд и алиби, – не притворялся. С кровати на вошедшего смотрел старик, с угрюмым лицом и жёлтыми глазами, полными мрачного интеллекта. Штирлицу показалось, что приближение смерти сделало прозрачной привычную маску Шелленберга. Он стал тем, кто всегда скрывался под видом приятной внешности и какого-то юношеского обаяния. Штирлиц невольно задумался, что расскажет о нем его собственная предсмертная маска. Должно быть, до этого момента было ещё далеко, потому что Шелленберг узнал его сразу. Пустое лицо озарилось. – Штирлиц, ей-богу! Вот уже не думал, что когда-нибудь увижу вас снова. Я слышал, Советы похоронили вас в концентрационном лагере. – Бухенвальд, – подтвердил Штирлиц. Он, по сути, и находился некоторое время там, во всяком случае, на бумаге; Центр был заинтересован в том, чтобы обеспечить ему антисоветское алиби. – Но оказалось, что американцы на многое пойдут, чтобы заполучить в свои руки сведущего немца. – Понятно, – сказал Шелленберг. В его голосе послышалась горечь. – Не могу сказать, что я виню вас. Если бы американцы предложили мне хоть малейший шанс, я бы не упустил его. Всё что угодно, лишь выйти из тюрьмы. Я недооценил эффективность скуки как орудия пытки. Он болезненно закашлялся, издавая какие-то непонятные звуки, нечто среднее между дребезжанием и бульканьем. Его сердце отказывало, а лёгкие медленно заполнялись жидкостью. – О чем они хотят знать? О банковских счетах Бормана? Не имею ни малейшего представления. Я разговаривал со Скорцени. Он тоже ничего не знает. В конце концов, старый лис сбежал с этим золотом. Тем лучше для него. Тем лучше для любого из нас, – он помолчал, а потом спросил с деланным равнодушием. – Вы хоть раз видели Мюллера? В Восточной зоне? Штирлиц покачал головой. – Мюллер исчез с лица земли. Возможно, провалился в ад или жрёт водку где-нибудь в джунглях Южной Америки, не могу сказать. – Будем надеяться, что всё-таки последнее. Ради меня, а не его. Чем меньше времени после смерти я проведу в его компании, тем лучше. Вы хорошо выглядите, Штирлиц. Я вижу, ваши новые хозяева отнеслись к вам по-хорошему. Или до сих пор относятся, – добавил он, внезапно зло взглянув на бывшего подчиненного. – Что они сделают с вами, когда вы вернетесь ни с чем? Штирлиц улыбнулся. – Я что-нибудь придумаю. – Не сомневаюсь в этом. Вы всегда выкручиваетесь. У нас ведь были хорошие времена, не так ли? Несмотря ни на что. Американцы, им следовало взять нас двоих. Только подумайте, чего вы и я могли бы достичь! Мы бы не испортили всё, как это сборище любителей. Но нет, я провел пять лет взаперти, ни с чем, только содержимое моей собственной головы занимало меня, в то время как Советы заняли половину Германии. Они выпустили меня только затем, чтобы позволить мне умереть. Он снова закашлялся. На этот раз звук был хуже. – Тем хуже для американцев, – спокойно сказал Штирлиц. – Хватило бы им ума сотрудничать с вами, то ГДР уже не было. – В конце концов, у них есть вы. Я полагаю, в противном случае, красные получили бы гораздо больше. Это прозвучало, как комплимент, и Шелленберг, которого Штирлиц знал прежде, не преминул бы сопроводить слова своей особенной улыбкой: наполовину обаятельной, наполовину – угрожающей, одновременно и притягивающей, и отталкивающей собеседника. Вы никогда бы не смогли точно сказать, собирался ли он вас расцеловать или расстрелять. Но этот новый Шелленберг, этот новый прежний Шелленберг улыбался без притворства. Взгляд его глаз, окрашенных в жёлтый цвет из-за печёночной недостаточности, задумчиво блуждал по лицу Штирлица, оживленный тем же мрачным интеллектом, который никогда не упускал детали или возможности. – Я рад, что вы пришли, Штирлиц. И как раз вовремя. Ещё пару дней, и было бы слишком поздно. Не только для вас. Для меня. Есть кое-что, о чем я бы хотел поговорить с вами. Своего рода исповедь. – Я не священник, – ответил Штирлиц. – Ни в каком роде. – Я знаю. Также вы не можете дать мне отпущение грехов. Если нас ждет что-нибудь по ту сторону двери, например, другой Нюрнберг, только в большем масштабе, – то однажды вы тоже предстанете там. Надеюсь, вы подготовили свою защиту. Штирлиц покачал головой. – Никогда не был религиозным человеком. Меня не интересует Суд Божий. – Ну а суд истории? Я знаю, кем история сочтет меня. Ничтожеством. Неудачником. Мы должны были добиться мира, пока у нас был шанс. Но Гиммлер был слишком труслив, до тех пор, пока не стало слишком поздно. Впрочем, он умер и не узнает о том, что я был прав, – какая жалость. Да, у меня был шанс, но я его упустил. История прошлась по мне как танк. – Я бы не сказал, что упустили, – произнес Штирлиц. – Неужели? – Шелленберг сухо улыбнулся ему. – И почему же это? Вот, что я должен был написать в своём докладе: «Достойная идея, но недостойное исполнение». – Вы не думаете, что чересчур строги к себе? Операция была подготовлена блестяще. Алиби с тем пастором было шедевром. Чудо, что мы все вышли сухими из воды. Кто бы ещё мог с этим справиться? И вы были так близки к успеху. – Был, – кивнул Шелленберг. Теперь он не улыбался. – Так близко. Если бы Вольфа не вызвали обратно… Если бы Борман не узнал… Знаете, я все эти годы спрашивал себя, кто это был, кто отправил сообщение Борману из Берна? В посольстве не осталось никаких записей. Как будто его отправил проскользнувший туда призрак. Но я не верю в призраков. Я прокручивал это в голове тысячи раз, – мне всё равно больше не о чем было больше думать. Кто-то переиграл меня, Штирлиц. Кто-то приложил руку ко всей этой операции, но я так и не смог вычислить, кто именно. – Разве это так важно? – сказал Штирлиц. – Жизнь полна вопросов без ответа. Любой физик скажет вам это. – Очень философски, – хмыкнул Шелленберг. – Но мне сейчас не до философии. Я умираю. Мне едва исполнилось сорок два, и оставшееся время, которое мне отведено на земле, может быть измерено часами. Возможно, днями, если не повезет. Смерть не пугает меня, хотя я признаю некоторую степень трепета перед самим умиранием. До сих пор было так гнусно. Мир сужается до размера гроба. Каждый день я теряю часть себя. И теперь, когда моя жизнь урезана до самых простых физиологических потребностей, я обнаружил, что меня чертовски пугает мысль, что я никогда не узнаю, кто переиграл меня. Вы можете понять это? Штирлиц кивнул. Это было менее рискованно, чем говорить. У него было нехорошее подозрение, что он знал, к чему всё идёт. – Я знал, что вы меня поймете, – сказал Шелленберг. – Вы всегда вызывали у меня ощущение, что вы разбирались в происходящем больше, чем показывали. Это, честно говоря, немного нервировало. Я никогда не знал до конца, что происходит в вашей голове. Большинство людей прозрачны, как оконное стекло. Они хотят денег, или секса, или власти. Или они просто хотят оставаться в живых немного дольше. Легко найти рычаги давления на таких людей. Но я никогда не был уверен в том, что двигало вами. За вычетом азарта от самой игры, разумеется. Желание доказать, что вы были умнее, чем все остальные вокруг вас. – Как ни странно, – ответил Штирлиц. – То же самое окружающие всегда думали о вас. Даже Гиммлер видел, что вашим идеологическим убеждениям не хватает определенной искорки, пусть вы и надевали форму, перед тем, как пойти к нему. – Только я не был умнее, чем остальные, не так ли? Вы даже представить себе не можете, как это гложет меня, – не знать. Не так уж много и кандидатов, в конце концов, – его взгляд впился в Штирлица, который пытался не ёрзать. – Не Кальтенбруннер, этот ничего не видел дальше своего носа. Не Небе. И уж конечно, не Папен. Тогда остается Мюллер. Гейдрих, если бы он был жив. И вы. – Я польщен. – Нет, не польщены. Вы знаете, что это правда. Я устал от игр. Никогда бы не подумал, что такое случится, но это так. Я сыт по горло разгадыванием мотивов, чувств. Когда я был жив, то жил среди масок. Я работал с обобщенными образами, людьми, собранными из кусочков информации. Но на этот раз я хочу знать, кто это был, с кем я имел дело. Имеет ли это вообще какой-нибудь смысл? – Думаю, да, – кивнул Штирлиц. – Вы хотите увидеть его лицо. Этого призрака. – Точно! Вы понимаете. – Но в этой нашей игре, – медленно произнес Штирлиц. – Каждый человек носил много личин. Даже если бы вам удалось мельком увидеть его, даже если бы вам показалось, что вы узнали его, откуда вам знать, что эта – настоящая? – Возможно, – ответил Шелленберг. – Но узнать маску было бы достаточно, – он болезненно засмеялся, дыхание со свистом выходило из лёгких, как ветер из трубы. – Если неведение является свойством человека, то недостоверность – свойство разведчика. В конце концов, мы носили маски так долго, что забыли, кто мы на самом деле. Вы сказали однажды: «Мы забыли самих себя, как пальто в гардеробе после хорошей попойки на Пасху». Вам следовало стать поэтом, Штирлиц. Тогда бы вам не нужно было быть разведчиком. – В таком случае, мир потерял бы хорошего разведчика и получил бы плохого поэта. Не уверен, что сделка того бы стоила. – А вы хороший, не так ли? – спросил Шелленберг. – Вы избежали Нюрнберга. Даже очаровали американцев. Не потратили годы, сидя взаперти в маленькой клетке. Более того, вы сумели выбраться из той ужасной заварушки с Вольфом без единой царапины. Странное совпадение, что вы находились в Швейцарии в то же самое время, не так ли? Зная о переговорах, к тому же. Практически такое же совпадение, как и то, что ваши отпечатки пальцев были на чемодане с русским передатчиком. Из всех чемоданов в Берлине вы подобрали именно этот. И вернуться в Берн тоже было вашей идеей. Вы сказали, Мюллер пытался завербовать вас, – вы прибежали ко мне, весь такой преданный и встревоженный. Но если годы в РСХА и научили меня чему, так это не верить внешнему облику. Вы хороши, Штирлиц, но не настолько хороши, как вы думаете. Это ведь были вы, вы отправили сообщение из посольства? Штирлиц ничего не ответил. Шелленберг умирал, но ещё не был мёртв. Пока ещё. Несмотря на все усилия, которые были приложены, чтобы изолировать его, – а Штирлиц знал, насколько обширными были эти усилия, – слово, сказанное ему на ухо, вполне могло достичь и других ушей. Если американцы узнают, – если у них возникнет хотя бы малейшее подозрение, что штандартенфюрер Штирлиц был замешен в истории сотрудничества с русскими, – его легенда окажется под реальной угрозой. Здравый смысл был ясен, его долг – очевиден. И тем не менее, советского разведчика мучили сомнения. Тот факт, что Шелленберг умирал, вряд ли был ничего не значащей мелочью. В каком-то смысле, именно он всё и изменил. Через несколько часов, ничего из того, что здесь кто-либо из них сказал, не будет иметь значения. Ворота в их общее прошлое с лязгом закроются навсегда. Шелленберг знал, что именно Штирлиц был тем, кто предал его. Он не просил подтверждения этому предательству, но хотел знать, почему. И судя по взаимосвязи с передатчиком, которую он вывел, Вальтер был близок к осознанию истины. – Я буду считать это подтверждением, – произнес Шелленберг, прерывая его раздумья. – В противном случае, вам бы вряд ли потребовалось полчаса вертеть в руках свою цепочку для ключей. Штирлиц казался удивленным, как будто его застали копающимся в чужом столе. В его руке, понял Макс Отто, действительно была цепочка для ключей, которую он пропускал между пальцев. Он даже не заметил, как достал её из кармана. В отличие от Шелленберга. И реакция не осталась незамеченной. – Вы всегда так делаете, когда думаете, – самодовольно пояснил он. – По крайней мере, тогда, когда вы думаете, что на вас никто не смотрит. Я говорил вам, Штирлиц. Вы не настолько хороши, как вам кажется. Хотите, я скажу, как всё было на самом деле? Штирлиц сделал глубокий вдох. – Пожалуйста. Мне самому интересно. Шелленберг сел на кровати. Его глаза лихорадочно блестели, а на щеках появилось некое подобие румянца. Нет, это было не выздоровление, но пародия на него, – вспышка неестественной энергии из последних запасов жизненных сил. – Очень хорошо, – произнес он взволнованно. – Я расскажу вам. И когда я закончу, вы можете поднять стакан водки за Мюллера вместо меня. Так как я буду не в состоянии сделать это сам. Разумеется, он сфабриковал против вас обвинение. Он поместил ваши отпечатки пальцев на чемодан, чтобы иметь предлог затащить вас в свои подвалы. Он изолировал русскую пианистку, так, чтобы она не могла помешать ему, и тогда взялся за работу. И вы сломались, Штирлиц, не так ли? Несколько часов особых методов Мюллера, – бог знает, он продержал вас там достаточно долго, ведь он жаждал сделать Борману одолжение – и вы перешли на другую сторону. Вы хороши, Штирлиц. Я уверен, что американцы счастливы заполучить вас, но вы недостаточно хороши. В конце концов, Мюллер переиграл вас. Он и меня переиграл. Старый дьявол. Если вы случайно встретитесь с ним, в этих его тропических джунглях, скажите ему, я понял это, и я готов к новому раунду. Скажите ему, я жду его. Он откинулся обратно на подушки, неестественная энергия исчезла так же внезапно, как и появилась. Только в глазах его все ещё горел огонь. Они остановились на лице Штирлица, но не с холодным стариковским любопытством, а просительно, как человек, умоляющий об одолжении. Как сильно Шелленберг хотел быть высококлассным шпионом, игроком в большой игре! И уж точно не ничтожеством, обычным неудачником, затерявшимся на страницах истории, – в чем он боялся признаться даже самому себе. Штирлиц мог дать Шелленбергу эту последнюю иллюзию. Он мог позволить ему умереть с ощущением триумфа от того, что его блеск не померк к концу. Или он мог сказать ему правду. Так близко к смерти не было никакого благородства в спасительной лжи. По крайней мере, этот долг перед давним противником он был обязан отдать. В его последние часы он уважал Шелленберга достаточно, чтобы сказать правду. Даже если правда была ближе ко лжи, чем сама ложь. Но такова была природа игры. – Нет, – сказал он. – Нет. Всё не так. Это были действительно мои отпечатки пальцев на чемодане. Шелленберг закрыл глаза. Его лицо втянулось, ещё больше обтягивая кости, как будто он уже стал трупом, который скоро будет лежать на этой кровати. Бульканье в лёгких прекратилось. Его пальцы судорожно дёрнулись. Он сделал неглубокий вдох, задержав дыхание. – Это правда? Штирлиц? Правда? Штирлиц опустил голову. Слово застряло у него на языке. Когда оно прозвучало в тишине, его горло так сдавило, что он не мог с уверенностью сказать, было ли это «Ja» или же «Да». В любом случае, сейчас это не имело никакого значения. Не для Шелленберга. Не теперь. Через некоторое время Штирлиц протянул руку и взял одну из его истощенных ладоней. Он сидел так в течение долгого времени. После того, как персонал больницы вежливо, но твёрдо выпроводил его, чтобы заняться телом, Штирлиц пошел на почту. У него была телеграмма, которую надо было отправить в Лондон. Неофициально. Учитывая все обстоятельства, англичане были очень полезны. После долгих лет, когда от прихода нацизма их отделяла только нить Канала, они были меньше, чем американцы, склонны простить и забыть. Не составило большого труда убедить их в том, что предоставление доступа ЦРУ к бывшему главе внешней разведки Гитлера было бы большой ошибкой. Даже после освобождения Шелленберга, когда всем стало ясно, что он умирает, они следили за ним. Некоторые секреты слишком опасны, чтобы разделить их, даже с союзниками. Почтовое отделение располагалось на другой стороне реки от отеля, в котором он поселился. Наполовину перейдя мост, Штирлиц остановился и посмотрел в воду. Был последний день марта. В Берлине уже распустились первые бутоны, и солнечный свет принес бы первый намек на тепло. Однако же, здесь, в Италии, солнце светило прямо на воду, и та сияла ярко, как золото Бормана. Штирлиц достал цепочку для ключей и повертел её между пальцев. Действительно, он был никудышный врун, этот жест выдавал его, но так ему лучше думалось. Звенья успокаивающе перемещались друг за другом, занимая пальцы и освобождая ум. Таким образом, его мысли беспрепятственно пересекли границу с прошлым. Он вспомнил ликующую улыбку Вальтера, его восторг от собственных же козней, – неподдельный и оттого граничащий с невинностью. «Мы забыли так много во время войны», говорил Шелленберг. Он действительно не подозревал, что тем, что он забыл, была его душа? Он вспомнил смех Мюллера, его бдительность, которую он прикрывал безграничным цинизмом. «Я не вижу выхода из сложившейся ситуации», сказал Мюллер. Но выхода нет, и не было. Ни для Мюллера, ни для Шелленберга. Какими бы они могли быть в мирное время? Кем бы могли они стать, не случись им быть отравленными фашизмом? Тогда не было бы ни бригадефюрера, ни группенфюрера. Как и штандартенфюрера. Он увидел печальное лицо Кати, и ему вдруг стало мучительно, нестерпимо больно за погубленные души и непрожитые жизни. «Без прошлого нет будущего». И тогда он понял, зачем он пришел. Его привела сюда не жалость к умирающему человеку – это была жалость к самому себе. Он перегнулся через парапет и выбросил цепочку в реку. Ему приходилось щуриться на яркий свет, поэтому он не увидел всплеск, когда она ушла под воду.