Заменитель

Тоука наблюдает за спешащими куда-то людьми, поджимает губы и завидует. Ей хочется быть такой же, но судьбу не обманешь, её вообще изменить нельзя — остаётся только терпеть. Тоука переворачивает табличку на «open», в последний раз заглядывается на запоздалых прохожих и заходит в кафе, которое так и не стало вторым особенным домом. Воспоминания становятся и спасением, и проклятьем, она ещё, если честно, не решила, но они её сжигают и согревают одновременно. И больше не выберешь ничего из этого бесконечного хаоса. Киришима знает, что жить прошлым запрещено законами Вселенной, но само её существование — нарушение законов. Тоука рассматривает стеклянные банки с разным кофе, проверяет наличие дополнительных ингредиентов (кажется, стоит прикупить больше корицы) и, сама не понимая, чего-то ждёт. И это случается, как всегда, ровно в девять часов утра. Дверной колокольчик оповещает о приходе первого посетителя, Киришима выглядывает из подсобки и растягивает губы в мягкой улыбке. Пунктуальность ему к лицу. Как и мечта Тоуки. Сасаки Хайсе вечно заказывает один и тот же чёрный кофе без сахара и каждый раз расхваливает её искусные умения, просит научить его этому волшебству, но Тоука качает головой, упираясь. Он понимающе кивает, делает последний глоток, забрасывает на плечи своё рабочее серо-белое пальто и направляется к выходу. Она прощается с ним по-доброму тепло, улыбается вслед и будто чувствует треск собственной кожи. Маска выбрасывается за ненадобностью, освобождает место для новой, более лучшей; Тоука всегда умела играть нужные роли — это помогает ей выживать с самого рождения. Нужно создать что-то, что сможет выдержать весь яд, просачивающийся через её взгляд едкой горечью, Киришима очень надеется, что этого не видно. Если верить редким жалобным взглядам Сасаки в её сторону, то надежды слепы и больше ей не нужны. Зачем надеяться, зачем мечтать, когда можно просто взять и сделать? В теории. У неё же ничего не получается, сколько ни пытайся, сколько ни разбивай дорогих чашек, сколько ни топчи кофейные зёрна. Ей всё надоело: работа, кофе и постоянный посетитель. Стандартная схема её спокойной жизни, о которой она так мечтала бессонными ночами, глядя в тёмный потолок. Тоука уже и не знает, о чём можно мечтать маленькой девочкой. Она никогда не была безрассудной оптимисткой, верующей в светлое будущее. Она просто жила, шла по заказанной лично для неё дороге и думала лишь о том, что если и суждено ей умереть, то пусть это будет быстро. Конечно, хотелось поначалу безрассудного героизма, о котором будут ходить молвы, но о каком героизме вообще идёт речь, если её забьют когда-нибудь бродячей псиной в грязном узком переулке? Ей уже не полететь. Её крылья сломаны, вырваны с корнем, перья слиплись, и веры в окончательную свободу не существует в её голове. Она может полететь, показать всем, кто она есть на самом деле, доказать, что она что-то может в этой жизни, а потом упасть разбитой птицей на серый асфальт, который раздирает кожу в кровь, и увидеть свою смерть в глазах какого-нибудь следователя. Гули обычно не доживают до старости, и Тоука не думает, что она — самый настоящий счастливчик, которому достанется тот редкий процент-билет. Зато Тоука всегда была слаба к словам «я не оставлю тебя». Они въедались в неё, обвивались тяжёлыми змеиными кольцами вокруг грудной клетки, не желали оставлять. Она боится до дрожи глухонемого одиночества и ненавидит, когда кто-то говорит ей об этом. Канеки, как самый настоящий идиот, конечно же, сообщил и так всем известную истину. Тоука, разглядывая его во время работы, не понимала, почему он остался таким же, почему не повзрослел, не вылез из детской скорлупы матери, и бесилась из-за своего непонимания всё больше. А потом пришли горькие перемены и оставленное позади прошлое, вонзавшееся зубами брата в её спину. Прошлое нельзя выкинуть, без прошлого невозможно построить настоящее и будущее, и Аято, кричащий, что она слаба, только доказывает все эти прописные теории: одиночество — её вечный спутник. Тоука чувствует запах собственной крови, пытается избавиться от чёртовой серой пелены перед глазами и проклинает в голове всех, кого вспомнит. И плачет, как самый настоящий взрослый. Со сжиманием губ и сглатываемыми комками, душащими горло. Захлёбывается в слезах, чувствуя сильные порывы свободного ветра, и ненавидит всю эту иронию, вонзающую в неё тупые ножи, как в растаявшее масло. Сломанная, но чувствующая ветер своих же грёз. Тоука, кусая губы, решает возродить прошлое и умоляет: «Не оставляй меня одну…». Ожидаемый отец не приходит. Зато приходит Канеки, спасает её в последний момент и говорит так уверенно: «Не оставлю». Словно в мозг её пробрался. Его волосы седые, похожие на пепел, взгляд холоден, но руки по-настоящему тёплые, как огонь. «Не оставлю» пробирается к ней почти вплотную за считанные секунды. И точно так же легко разрушает её, когда Канеки, как самый настоящий из всех лжецов, ломает собственные обещания напополам и исчезает из её жизни. Кислотные осколки под названием «Я не оставлю тебя» внутри неё, увы, не уходят вместе с ним и создают новую брешь в сердце. Тоука в первое время пытается всё забыть, растоптать, превратить в пыль, сравнять с землёй — да что угодно, лишь бы всё это прошло. А затем она понимает, что не хочет его забывать. Разноцветные осколки сломанного обещания украшают её дивный сад одиночества. Если не отпустить прошлое, оно будет гнить внутри, пускать ядовитые корни в самые потайные уголки, и спасения не наблюдается на горизонте. Тоука думала, что поняла этот вселенский закон. Как говорится, в одну реку дважды не войдёшь, но она ломает все привычные законы… и входит. Прошлое вновь спит пригретой змеёй на её груди, из-за чего хочется рассмеяться в голос. Тоука — плохая девочка, она попросту не усвоила урок. Жизнь таких не жалует. Жизнь таких стойких пытается сломать разными методами, по которым можно написать книгу о пытках. Киришиму тоже ломают напополам, растирают кости в мелкую пыль, закрывают рот вонючим кляпом, потому что кричать запрещается сразу же. Молча страдать и терпеть во имя сказок о самом храбром герое с белыми, как снег, волосами, которые, на самом деле, похожи на пепел, и с тёплыми руками, уверенно прижимающими к сильной груди. Тоука говорит: «Я верю, что он вернётся». Жизнь улыбается такой не вере. Призрачные надежды не могут по желанию брошенной девочки стать безграничной верой, способной разрушить какое-нибудь злое заклятие. Тоука никогда не была героем. Это не её работа. Истинный носитель этой таблички сгинул, как самый настоящий герой… спасать всех — это ведь его работа, не так ли? Тоука говорит самой себе: верить нельзя никому, это опасно для новых заплаток на сердце. И почему-то Хайсе врывается в её жизнь тёплым слабым вихрем, рассказывает удивительные истории, спрашивает каждый день о самочувствии и делах, из-за чего Киришима понимает, что ей уже не уйти и не спастись. Всё просто, как таблица умножения. Руки у Хайсе волшебно-тёплые. Он вдруг решает зайти во второй раз за сутки, поздним вечером, когда нужно уже закрывать кафе, переворачивая привычную потёртую табличку. Тоука кивает на его радостное приветствие, проходит за стойку, достаёт привычные ингредиенты, понимая, что специально старается сделать это как можно громче. Просто вечерняя романтическая тишина принимается каждый раз душить её. Открывает банку; сильный запах лучших кофейных зёрен ударяет по обонянию, и привыкание ко всей этой работе не помогает справиться с соблазном уткнуться носом в эту банку. Она вдыхает всё это, невидимыми руками прижимает такую же невидимую подушку к себе, вспоминает отрывками прошлое, которое должно быть покинуто ею. Но, как всем известно, Тоука отчаянно любит цепляться за него, думая, что прошлое — её единственное спасение. Никто раньше так сильно не ошибался. Прошлое ведь медленно становится её концом. — Всё хорошо? — Сасаки с осторожностью интересуется, стараясь рассмотреть её проблемы. — А? Да-да, всё хорошо, — Киришима инстинктивно, но неестественно кивает, сыплет зёрна и бесится, когда руки почему-то перестают её слушаться. Хайсе наблюдает за её безучастными попытками, тянется к ней, прикасается тёплыми руками к её, которые почему-то глухо дрожат, мягко улыбается и всматривается в её побледневшее лицо. — Что Вас беспокоит, Киришима-сан? — спокойный поучительный тон успокаивает взбесившееся нутро. — Может, я смогу помочь. Просто доверьтесь мне, пожалуйста. — Нет, — она мотает головой, игнорируя лезущие пряди тёмных волос в глаза, пытается отойти, но его руки крепкие… удивительно-крепкие. — Просто слишком много работы, да и экзамены скоро, не выспалась ночью, брат навалил работы, много посетителей, а ещё сон… Подушечка чужих пальцев касается её чуть пухлых губ, заставляя замолчать. Хайсе как-то по-странному понимающе смотрит ей в глаза. — Вы сообщаете отговорки, — пожимает невзначай плечами, возвращает руки на законное место и вновь садится напротив неё, смиренно ожидая заказа. — Я немного умею распознавать ложь. — Работа обязывает, да? — Тоука слегка заикается; Тоука себя может выдать. — М, можно сказать и так, — Сасаки, приподнимая уголки губ, с завидным спокойствием отвечает; серые глаза покрываются странной дымкой-пеленой чего-то скрытого. — Мы, следователи, должны различать ложь, Вы правы. — Понимаю. Через пять минут рядом с ним уже стоит чашка с дымящимся напитком. Хайсе, игнорируя лёгкую боль, делает первые осторожные глотки, Киришима незаметно наблюдает и сглатывает нервный горький ком. Так нельзя. Нельзя встречать гулю-баристе каждый день следователя по гулям, который в любой момент может узнать её истинную сущность и убить. Тоука, лелея заботливой матерью отголоски прошлого, всё равно так и не стала безумной мечтательницей, поэтому и не говорит себе, что всё это закончится хорошо. Даже её главная проблема не станет спасением. Сасаки Хайсе, чувствуя на себе её пристальный взгляд, поворачивается и улыбается. Мягко, тепло, волшебно. Как Канеки Кен. Тоука улыбается в ответ, но затем резко отворачивается, с горечью понимая, что щёки горят, и смотрит на настенные часы. Десять. Пора закрывать свой не-второй-дом, погружаться в личные фантазии-надежды и ждать следующего дня, который точно будет похож на все предыдущие. — Что-то я задержался, — поняв свою оплошность, следователь допивает остывший кофе залпом, бьёт себя ладонями по коленям, резко встаёт и так привычно-небрежно набрасывает серо-белое пальто на крепкие плечи. — Что ж, до завтра, Киришима-сан? Серо-белое пальто. Чёрно-белые волосы. Пепельно-белый герой, нарушивший самое хрупкое обещание. Внутри неё из праха возрождаются эти осколки-воспоминания, вновь посылают в голову образы прошлого, помогают шагнуть с моста. Тоука берёт его за руку, заглядывает в тёмно-серые глаза, пытается сглотнуть предательский ком, поджимает губы. Сасаки непонимающе молчит, видимо, даёт ей собраться с нужными мыслями и так преданно ждёт чего-то с её стороны. Она протяжно выдыхает ртом, растягивает губы в мягкой улыбке, согласно кивает и затем почти шёпотом говорит в романтическую тишину: — Тоука… Тоука-чан. Первые симптомы её личной болезни плотно обосновались в её волшебном саду горечи. Она тянется вперёд, приподнимается на носочках, дышит прямо в тонкие губы, прикрывает с тем самым желанным спокойствием глаза, и теперь достаточно просто прикоснуться, сделать над собой неимоверное усилие, быть может, потом будет легче и не так больно. Перед глазами встаёт образ, который так страшно позабыть, смотрит на неё по-своему укоризненно, а затем показывает спину, оставшуюся отдельной печатью в голове, и исчезает. Не побежать — внезапно появившиеся откуда-то с неба белые голуби перекрывают обзор, царапают тонкими клювами и весьма острыми когтями, пытаются оглушить хлопаньем сильных крыльев. Свободные. Сильные. Храбрые. Тоука хочет свернуть каждую шею, услышать этот манящий хруст, показать, что она тоже такая. Но она не такая. И поэтому поцелуй получается с привкусом соли. — Тоука-чан… — тёплые пальцы приподнимают утончённый подбородок, заставляют смотреть только на его лицо, слегка скрытое в тени. — Это мило. Она не знает, о чём он говорит. О поцелуе? Или же об имени? Говорят, если хочешь избавиться от болезни, нужно убрать все возбудители. Возбудитель её личной болезни приходит к ней каждый день ровно в девять. И целует в губы, пуская в её лёгкие горький пепел лжи. У Хайсе руки поистине волшебные, словно способные пускать по её венам слабые разряды тока, умеющие укутывать в невидимый тяжёлый плед спокойствия, уюта и безопасности. Следователь, помогающий гулю не умереть от одиночества, — ирония, достойная романов. Тоука утыкается в воротник его чёрной рубашки, щекочет сдержанным дыханием кожу, прикрывает глаза и вслушивается. Его сердце бьётся больной птицей, знающей, что ей свернут шею. Словно те самые голуби. Её же сердце спокойно бьётся в привычном ритме, от этого становится и больно, и хорошо одновременно. Можно сказать, предательства с её стороны нет. Можно будет взглянуть в тёмно-серые глаза, можно будет рассматривать сжатые в кулаки пальцы и понимать, что её вины нет. Он ушёл сам, бросил на произвол судьбы, не принёс какой-либо весточки, и Тоука устала подпитывать собственным сердцем умирающий огонь надежд. Она уверена: она посмотрит ему в глаза, наполненные горечью, улыбнётся и скажет: «Всё хорошо, я прощаю. И теперь мы квиты». Тоука — самая последняя эгоистка. Тоука — просто потерянная девочка, боящаяся одиночества. И руки у Хайсе волшебно-тёплые, такие, которые способны прогнать все ночные кошмары. Он проводит кончиками пальцев по скуле, убирает некоторые пряди за ухо, улыбается так безмятежно, словно рядом с баристой-хранительницей все страхи прошлого испаряются. И он благодарен. Правда. Тоука цепляется за прошлое отчаянным зверем. Хайсе пытается утопить прошлое в ядовитых водах. Но есть одна схожесть — прошлое похоже на кислоту. Сасаки говорит: я немного умею распознавать ложь. Этого «немного» становится достаточно для распознавания её странной лжи. Почти не называет по имени, спрашивает о сюжетах книг, которые он ещё совсем не читал, говорит об уютном кафе, которое ушло. В общем, она говорит то, что не его. Но Тоука всё равно обнимает его так крепко, будто пытаясь этим узнать что-то важное, хватает его ладонь, рисует на ней невидимые узоры, ногтем чертит извилистые, как реки, линии жизни. И часто шепчет восхищённо: «Тёплые». Ей самой не хочется ничего говорить, пусть все тайны так и останутся тайнами, которым не суждено стать отгадками самой вселенской загадки. Пусть всё идёт своим чередом, пусть бесконечные дни останутся такими же типично-привычными, пусть её сердце не будет биться, как его. Нельзя. Запрещено. Она сама запретила. Но, когда он касается её кожи, проводит длинными пальцами по незащищённым местам, следует по пути синих вен, Тоука задерживает с опаской дыхание, сильно жмурится, сжимает искусанные губы. Закрывать глаза страшно до дрожи в коленях, и поэтому приходится смотреть на это хитрое лицо и лёгкую ухмылку лиса. Словно Хайсе всё знает и пытается ей отомстить. Система механически повторяет: «Словно» разрешается убрать из программы на несколько секунд». И каждый знает, чем это закончится. Он не глуп. Он просто отчаянный. Хайсе не спасёт ни одна весна. Как и Тоуку. Они — мертвецы, которые не смогут найти могилы. Они больны прошлым, но у каждого свои личные симптомы. И никто не знает, что хуже. — Тоука-чан, — Хайсе ждёт её после работы, следит за её плавными движениями, как она обматывает тёплый шарф вокруг тонкой шеи, смотря сосредоточенно в зеркало, и пытается найти спасительный выход. — Тоука-чан. Тоука-чан… Киришима. Рука, ловко обращающаяся с длинным предметом осенне-зимней одежды, останавливается в воздухе. Бариста непонимающе хмурит брови, чуть поворачивает голову в его сторону, будто прислушиваясь и думая, что ей послышалось. Сасаки смиренно ждёт, с полной уверенностью не отводит стойкого взгляда, выпрямляет спину. Повисшая двухминутная тишина впивается в их тела болезненными иголками. — Что случилось? — Тоука поворачивается к нему, с непониманием пытается распознать проблему, и на секунду её становится жаль. Просто потерянная. Просто несчастная. Лучше бы они не были похожими — Хайсе лжёт самому себе и просит об этом Бога. — Я не Канеки. Тоука думает, что земля уходит из-под ног, что вокруг всё начинает рушиться бесполезными старыми зданиями, а ей даже нельзя всё спасти — проиграла потому что. — Я слышал, как ты плакала и называла его так, как никогда не называла меня, — Хайсе с горечью улыбается, сжимает и разжимает кулаки и надеется, что вот это вот чёртово чувство боли в груди со временем пройдёт. Время ведь лечит. Тоука может дать ему совет по собственному опыту. Не лечит. Лишь накладывает на обожжённую брешь в сердце слабые заплаты, которые сгорают и не приносят желаемого облегчения. Если верить другому, то спасает весна… видимо, пора искать живым мертвецам собственные могилы. Она медленно подходит, прячет, как самая виноватая из всех, взгляд; плечи опущены, Тоука заламывает пальцы, слышится лёгкий знакомый хруст, и смотрит наконец-то на него с невыносимой горечью в глазах цвета синих чернил. Пора бы вычеркнуть всё, показать, что сами вольны вершить свои особенные судьбы, но почему-то чернила каждый раз заканчиваются или высыхают. Тоука не сможет вычеркнуть обрывки, вонзающиеся в неё тупыми ножами. Хайсе не сможет написать для себя то идеальное прошлое, о котором он мечтал, с полноценной семьёй и многими друзьями. Чернила заканчиваются. Простите, билеты счастья закончились. Вы опоздали. — Это прошлое, — её голос дрожит и ломается, она, кажется, хочет плакать отчаянной девочкой; глаза блестят так характерно. — Это прошлое, которое я оставила позади. Хайсе может сказать: «Это снова ложь». Но он не говорит. — Понимаю, — он примирительно кивает и протягивает ладонь; даже голос не выдаёт его. — Пойдём? Она вновь ощущает, как тёплые волшебные пальцы сплетаются с её. И тут болезнь решает напомнить о себе. Скажем, это наказание за самообман. Самая настоящая из всех истин бьёт её в живот — Тоука не различает Канеки и Сасаки. Она доверяет ему без всякого спасительного остатка, вглядывается в его лицо, слушает его мелодичный голос, рассматривает каждую линию судьбы на его ладонях и пытается утопить веру, которая должна была вынырнуть из праха надежд, но почему-то оказалась дефектной. Как сама Тоука. Хайсе хочется оставить всё это на привычном месте. Как есть. Ничего не случилось. Абсолютно ничего. Она поворачивается к нему для поцелуя. И жадно целует образ из своей головы. Болезнь поглощает её без всякого на то горького сожаления, и в висках звенит: «Эгоистка». Ничего не случилось. Просто Тоука очень сильно любит Канеки. До безумной горечи в подреберье. Она попросту не различает спасительные фантазии, умирающие надежды и проклятую реальность. Прости, Хайсе. Просто твои руки волшебно-тёплые. Заменитель Канеки Кена. Для Тоуки самого Хайсе не существует.