Ворота в небеса

      11 декабря 1837       За окном неистовствует вьюга. Вновь ударил мороз, да такой лютый, что даже я, рожденный в Северной столице, не припомню такого холода. После казни Донцова ситуация в крепости наладилась, люди расслабились. Слишком поспешно на мой взгляд. Даже легкое послабление может закончиться пренеприятнейшим образом. Небольшой перерыв, разумеется, нужен... но тревога не отпускает меня. Теперь что-то изменится, и никто не может поручиться за то, как повернется дело.       Четверть часа назад вернулись от Покровского. Полковник вызывал нас по чрезвычайно важному делу, а суть его такова: Василий Сергеевич писал прошение на высочайшее имя о представлении нас с Мишкой к награде. Как он сказал: «...за вклад в раскрытие заговора о предательстве». Ведь именно благодаря сведениям, полученным от Донцова, удалось вскрыть самый настоящий заговор. Мишель сам отвозил депеши. Предатели были не только в нашей крепости, но и в нескольких других. Теперь их всех ждет та же участь, что и покойного. А нынче Покровский получил срочную депешу и поспешил нас обрадовать. Государь подписал указ. Нам присвоена награда... И следовало бы радоваться, а мне так захотелось зло рассмеяться! Вот уж поистине ищейки Бенкендорфа! Служа на Кавказе, получить награду за раскрытие заговора! Какова ирония! Какова насмешка! Я – боевой офицер, получил награду за сыскное дело! Господи... какая мерзость! Да, важность нашего предприятия неоспорима: неизвестно ещё к чему привела бы деятельность этой шайки предателей... А, впрочем, всё вполне известно – сорвали бы важную операцию, положили бы несколько десятков тысяч солдат... Счастье, что мы смогли предотвратить сие. Но я мечтал о награде, кою заслужу своей храбростью и кровью, а не умением наблюдать, делать выводы и хитрить! Мечтал о том, как напишу: «Отец, нашего полковника ранило, и я вынес его с поля боя на руках»... А что теперь...Я даже не стану писать... Боевой офицер – сыскарь! Какие-то паркетные баталии, право слово! А какой великолепный повод для острот! Даже отец посмеется надомной! Ах! К черту всё! Хочу настоящего дела! Хочу настоящих баталий, а не мелких стычек с горцами! Хочу чтобы отец гордился мной – сыном, который прославил его род в бою с саблей и знаменем в руках!       12 декабря 1837       Вчера так разозлился на сию «высочайшую милость», что совсем позабыл о главном. Во всей этой истории с наградой есть и некоторая приятность — Мишель через неделю может выезжать в Петербург, его ждут ко двору. Его участие в дуэли удалось скрыть, а это «раскрытие заговора» послужило ему весьма лестной рекомендацией! Очень возвысило Репнина в глазах Его Величества! Зная отношение государя к заговорам! А полковник расписал нас едва ли не героями! Я очень рад за Мишу! Действительно искренне рад, одно плохо — после его отбытия, некому будет прикрыть мою спину в случае опасности. Грустно, но для друга – это прекрасная возможность продвижения по карьерной лестнице. Мишка — замечательный офицер, но придворная служба и аксельбанты адъютанта ему пойдут куда больше.       14 декабря 1837       Господи! Сегодня поистине удивительный день! Нынче утром на моих глазах старинная легенда, кою я счел красивой детской сказкой, стала былью. Возвращались из дозора. Столкнулись с горцами, ничего примечательного. Бой уже был на исходе, несколько горцев ещё оставались в живых, но мои солдаты их нагоняли, а мы с денщиком остановились перевязать мою руку — при некотором усилии рана порой немного кровоточит. Я рассеяно смотрел на солдат и думал о предстоящем рапорте. Но тут произошло удивительное: на моих глазах, прямо в снегу распустился невиданной красоты цветок. Крупный, с мою ладонь, кроваво-красный. И вмиг перед глазами всплыла наша библиотека, отец с трубкой в кресле у камина, и маленькая Аня...Однажды зимой, отроду мне было почитай лет 10, Papa рассказывал нам с Анной удивительную старинную легенду, о дивном кроваво-красном цветке, который именуют в народе Христовой розой, а как он действительно называется, я уж запамятовал. Он растет в высоких горах и распускается прямо посреди снегов, а цветет всю зиму. На несколько мгновений я застыл, совсем позабыв и о солдатах, и о боли в прострелянной руке. Я словно наяву видел сияющие голубые глаза и мягкую улыбку... Не смог справиться с собой, потянулся всем естеством к ведению... И коснулся холодными пальцами нежных лепестков... «Словно её руки», -подумалось вдруг...       Звук выстрела вырвал меня из наваждения, а очнувшись, я осознал себя, стоящим в снегу с цветком в руках. Быстро спрятал прекрасный цветок за ворот шинели и повернулся лицом на звук. А к нам уже приближались мои солдаты. Быстро окинул взглядом: все, только совсем молодой парнишка – Яков, фамилию вот запамятовал, прижимает руку, морщится, но и улыбается. Посекло видать – боевое крещение так сказать. Ничего, молодой – заживет. А вот последняя фигура привлекал мое внимание своей нелепостью: на лошади сидели Прохор – старый солдат, но очень расторопный и добрый, ну просто Варя в мужском облике, а поперек седла лежало что-то маленькое, за ним следовала лошадь без седока. Когда солдаты остановились, Прошка стянул с седла ношу. У меня пред глазами поплыло – ребенок, совсем ещё малец, лет шести от роду, не более. Взгляд затравленный, по щекам текут злые слезы, но черты лица твердые, бровь рассечена, темные волосенки всклокочены – маленький воин, но, уже без оружия. У меня зашлось сердце, едва на ногах устоял! Ребенок! Мы воюем даже с детьми! Но, как такое возможно?! Как мы все дошли до подобного! Как он вообще оказался в этой лощине? Прохор заговорил на черкесском наречии. Неоценимый солдат, право слово, за несколько лет службы худо-бедно, а выучил-таки язык. Малец молчал. По всем правилам следовало бы доставить его к полковнику... Но, он всего лишь ребенок! Как я – офицер и дворянин — могу воевать с безоружным, и не просто с безоружным, а с ребенком ?! Это против всех законов чести и совести! С безоружными и слабыми воюют только трусы! Я приказал перевязать ушибленную голову мальчика и отпустить его. Солдаты поначалу было заспорили, но Прохор прикрикнул, и все разом затихли. А с лица мальчишки разом сползла вся твердость, после моих слов. По-русски он, видать, понимал. И тогда передо мной оказался просто испуганный маленький мальчик, оказавшийся один среди врагов. Глаза расширились и он быстро проговорил несколько слов, а Прохор перевел мне: «Мы на охоте». Всё встало на место, лазутчик не показывался несколько дней, и горцы выслали отряд выяснить причины, а заодно взять очередную добычу, коли посчастливится. Мой отряд уже готов был выступать. Прохор посадил мальчишку на лошадь, и паренек помчался по снежной тропе... И как только он в седле-то держится? Невероятно! Но отскакав от нас на полсотни шагов, мальчик поворотил лошадь и тихонько крикнул: «Баркалла!», а после вновь повернулся и припустил во весь опор. Прохор после перевел мне: на чеченском наречии это означает «спасибо».       Возвращались в крепость неспешным шагом. Всё пытался осмыслить произошедшее. Я не первый день на Кавказе, но воевать с детьми... Подобного я в жизни не видывал. Солдат не воюет с детьми! Вероятно, сие я произнес не только в своих мыслях. Прохор печально взглянул на меня и ответил: «Если позволите, Ваше благородие, я скажу! Вы поступили по чести – отпустили мальца, но на Кавказе воюют все!» Испарина выступила на лбу, я потянулся к вороту, и пальцы коснулись шелковой мягкости заветного цветка, о коем я успел позабыть. Лепестки нежно согрели ставшие ледяными пальцы... словно теплый лучик надежды... и стало немного легче.       По возвращении я доложился по всей форме полковнику. Рассказал все, умолчав только о цветке. Он только кивнул и отпустил меня. Почтовые кареты ещё стояли на площади. Если отправить письмо с нарочным уже сегодня, то оно поспеет аккурат к Её Дню рождения! Написал короткую записку отцу, намеренно ошибаясь, говоря о цветке к Рождеству. Прямо написать – о нет, слишком унизительно! Она и без того поймет, ежели ещё помнит о Христовой розе. Поддался-таки чувствам и перецеловал каждый лепесток, а после поспешно сунул цветок в конверт, устыдившись. Слабость! Пройдет! Справлюсь! Это всё трудный день!

***

      Отправил письмо. Но осознание всего произошедшего навалилось с такой силой, что больно вздохнуть. Проворочался в постели почти до полуночи, а после решился встать и написать всё это. Ребенок и война, кровь, смерть, убийство! Не могу принять это! Но я должен. Очередной сюрприз этой войны. Фляга пуста. Свеча догорела. На улице вновь пошел снег, ложится саваном белым. А в тихом завывании ветра кавказской ночи мне слышится голос того мальчика, но вместо «Баркалла!» звучат слова: «На Кавказе воюют все!».