Фильм его жизни

Ему было двадцать два, когда он впервые переступил порог киностудии и сказал: «Здравствуйте, я пришел на кастинг, меня зовут...». С тех пор он произнес столько однотипных фраз, с неизбывной улыбкой глядя в глаза секретарям, что сам сбился со счета. И ни одна из этих фраз не увенчалась успехом. Он садился на стул перед камерой, слегка щурился от яркого света ослепительных ламп. Поворачивался так и эдак, показывая лицо в анфас и в профиль, делал его задумчивым или веселым, зло усмехался и презрительно щурился, рассказывал стихи «так, будто бросал со сцены камни» и «так, будто я — ваша любимая девушка»... но раз за разом спустя пару дней он снимал трубку телефона и слышал набор стандартных фраз. Они говорили, что все хорошо. Что у него хорошие данные, приятный голос, он умеет играть глазами и едва заметными изменениями мимики. Но... «Вы знаете, нам нужен талантливый актер, а не красивый пустышка» «Нам нужно лицо поинтереснее, извините» «Вы извините, но у вас совершенно другое амплуа, попробуйте что-нибудь из ряда мелодрам...» Услышав эту фразу в двухсоттысячный, как ему показалось, раз, он отключился и резко бросил телефон на диван так, что тот отскочил от упругой обивки, врезался в стену, и на экране осталась глубокая трещина. Он никак не мог понять: в чем же проблема? Неужели он не талантлив? Нет, талантом бог его не обделил: он видел слезы в глазах своих друзей, читая им монолог Печорина — а ведь это были дружеские посиделки, он порядком выпил и читал далеко не так, как мог бы, но им хватило! — он видел, как туманились девичьи глаза, когда они смотрели на него в роли влюбленного, да что там — несколько раз плакали операторы за камерой на его кастингах! Но — раз за разом — ему отказывали. И все из-за внешности. Какой дурак сказал, что красивым все в жизни дается легко? Он бы рассмеялся в лицо этому человеку. Он был красив. Такого роста, чтобы большинство женщин доставали ему макушкой до груди или подбородка — самое удобное соотношение для съемки сцен с поцелуями. Спортивного телосложения, но с изящными музыкальными кистями. Правильные черты лица, послушно складывающиеся и в соблазнительную улыбку, и в улыбку простодушную, и в выражение деревенского дурачка, и в гримасу моральной боли, которой нет места в словах и на языке. Мужественно-низкий, мягкий голос и выразительные глаза, темные, как ночь. Впервые переступая порог киностудии, он был уверен: его с руками оторвут, талантливого, красивого и полного энтузиазма! Но отказ следовал за отказом, и с каждым разом ему все тяжелее становилось смотреть на свое слишком «сахарное» лицо в зеркальной глади. Раньше после отказа он всегда находил зеркало и ободряюще улыбался собственному отражению: «Не кисни, дружище, все у тебя получится! Не взяли здесь — возьмут там, а эти еще локти кусать будут! Улыбнулся — и пошел, пошел, пошел!», но теперь... теперь он лишь с трудом поднимал на себя тяжелый взгляд из-под нахмуренных бровей и с ожесточением корчил какую-нибудь гримасу, уродующую его красивое лицо до неузнаваемости. Порой, в минуты особенно злого, паскудного отчаяния, рука словно в каком-то дурном тумане тянулась к чему-нибудь острому. Бритва, осколок стекла, нож... иногда ему казалось: дважды чиркни по лицу — и все закончится. Будет больно, конечно, но что с того? Зато исполнится его мечта. Он не хотел играть сладких мальчиков, прекрасных принцев, чья единственная функция — бросать взгляды побитых щенков на главную героиню и быть готовым ради нее на любой подвиг. Ему хотелось сложных, серьезных, настоящих ролей. Таких, чтобы дневать и ночевать со сценариями, чтобы вкладывать душу в каждое слово, чтобы сердце рвалось и обливалось кровью от боли за несуществующего, но ставшего таким родным человека. Чтобы все его зрители плакали и смеялись вместе с ним... а ему предлагали нести несуразный бред в амплуа сказочного принца. Ужасно больно было это слышать. В особенно неудачные дни: когда заканчивались деньги, когда он уже вторую неделю ел одни пустые макароны... — ему хотелось с кулаками наброситься на этого человека, обладателя бездушного голоса в телефонной трубке, и бить так сильно, чтобы его собственное лицо сделалось бесформенным комом сырого мяса, в котором лишь с трудом можно узнать губы, нос, глаза и щеки. Но он только до белых костяшек сжимал пальцы да иногда швырял телефон куда-нибудь... только не в стену. Денег у него всегда было в обрез — не очень-то много заработаешь, будучи то официантом, то клоуном в ростовой кукле на улице — поэтому новый аппарат влетел бы ему в порядочную копеечку. Вместо телефона он драл руками пластиковую одноразовую посуду, до крови разрезая себе ладони острыми краями. Легче не становилось. У него почти не осталось друзей. Когда-то он был веселым, компанейским человеком, вокруг него всегда было полно приятелей, знакомых, подруг — многие из них были в него влюблены. Сначала они все вместе смеялись над его неудачами, друзья обнимали его со всех сторон и говорили, что у него обязательно все получится, рано или поздно, и все режиссеры будут кусать себе локти, осознав, что потеряли когда-то. Но неудачи продолжались неделями, месяцами... и вместо веселого, компанейского парня откуда-то взялся исхудавший, угрюмый человек с привычкой нервно курить и зло шутить в перерывах между затяжками... и друзья постепенно испарялись, наполняя его шутки еще большей желчью и холодной злостью. Но все же пара друзей у него осталась. И однажды один из них сказал, лениво потягивая сигарету и пиная перед собой измятую банку из-под газировки: «Слушай, а я тут подумал... может, тебе согласиться на какую-нибудь из этих ролей?». Он тут же вскинулся: что?! Ты с ума сошел?! Это унизительно, играть в каких-то проходных картинках, которых никто не вспомнит, это... «Стой, стой, друг, не кипятись. Я знаю, ты талантливый. Но если ты продолжишь артачиться и дальше, твой талант погибнет голодным где-нибудь под забором. Я не прошу тебя всю жизнь играть эти роли. Просто попробуй, согласись, вложи душу в какого-нибудь прекрасного принца, и все. Это поможет тебе закрепиться в мире кино. А дальше уже будут и те роли, о которых ты мечтаешь. Прежде чем написать шедевр, каждый писатель набивает руку на чем-нибудь попроще». Тогда он, конечно, решительно и наотрез отказался, по-детски упрямо мотая головой из стороны в сторону... но эта идея никак не желала его отпускать. Все выглядело таким простым и понятным. Сыграть пару проходных ролей, а потом его заметит какой-нибудь именитый — а может быть, безвестный, но талантливый — режиссер, и вот тогда... они вместе будут снимать картины, потрясающие мир. Действительно, все очень просто. Хоть и тошно становилось на душе от мысли, что он будет растрачивать свой талант понапрасну. Но ведь можно и потерпеть, правда? Одна или две картины. А потом — настоящий шедевр, фильм всей его жизни! И на следующий день он пришел на кастинг не в сложную, драматическую картину, а в мелодраму на роль того самого прекрасного влюбленного принца, от которого так открещивался когда-то. Ему перезвонили уже через час или два после того, как он ушел с киностудии. «Вы идеально нам подходите! Мы будем очень рады, если вы согласитесь занять главную роль в нашей картине!» Как он мечтал услышать эти слова — только из других уст и по поводу совершенно другого кино... На съемках ему было ужасно скучно. Мысль «Не этого я хотел» преследовала неотступно. Он старался быть дружелюбным и вежливым с коллегами по съемочной площадке, вкладывал душу в свою игру, но где-то внутри все равно копилось нечто тяжелое, темное и тягостное, словно набрякшая гноем мякоть под идеально-ровной и аппетитной кожицей фрукта. Приходя домой, он валился спать измученный до предела, но все же находил в себе силы поднести к лицу небольшое зеркальце и слабо улыбнуться, глядя в свои потемневшие от усталости глаза. «Давай, приятель, держись. Все нормально. Просто сними этот чертов фильм, и следующая же картина перевернет весь мир». Эта мысль помогала ему каждый день приходить на съемочную площадку с улыбкой на лице и готовностью работать хоть двенадцать часов без перерыва. Все — ради следующей картины, ради фильма его жизни, все ради него. После выхода своей первой картины он проснулся знаменитым. Об этом фильме писали все сайты и газеты, он собрал огромную кассу, его начали узнавать на улицах и, конечно, тут же пошли сплетни о страстной любви между «молодым и талантливым актером, ставшим мечтой всех телезрительниц после сразу же после выхода нового фильма» и «его партнершей». Посыпались новые предложения от режиссеров... Он читал сценарии часами, жадно выискивая в них хоть что-то, хоть отголосок, отзвук фильма его мечты — и не находил. Спустя два-три десятка сценариев он вообще перестал различать их. Все они были написаны под копирку, идеальная формула романтической комедии для дам всех возрастов и семейных положений. Иногда ему казалось, что режиссеры просто пересылают друг другу один и тот же сценарий, и каждому новому режиссеру нужно всего лишь переставить слова и подставить новые имена. Одно и то же, ничего интересного, ничего, что заставило бы его думать, играть в полную силу... Он тяжело вздохнул — и ткнул пальцем наугад в кипу разбросанных сценариев, чтобы выбрать, какой же фильм «осчастливит своим вниманием восходящая звезда». Он не мог допустить, чтобы его забыли. Иначе он никогда не снимется в фильме своей мечты. Картины посыпались, точно из рога изобилия. Он раз за разом нежно целовал своих партнерш на фоне заката, отважно бросался под пули врагов, защищая ее, выкладывал под окнами слова любви из роз и смотрел с гротескным отчаянием, как она в конце фильма уезжает, чтобы уже перед самыми титрами вернуться и броситься ему на шею. Скука, тоскливая и муторная, как несварение желудка, одолевала его с каждой такой картиной все больше, больше и больше. Популярность не радовала, поклонницы утомляли. Он никогда не хотел быть популярным ради популярности. Он хотел что-то изменить в сознании своих зрителей, сказать им что-нибудь очень важное, донести до них какую-то великую мысль, вложенную в его уста талантливым режиссером. И прежде всего — ему хотелось быть довольным самим собой. Читать рецензии кинокритиков и знать, что он выложился на полную. Что это его лучшая работа. Что, глядя ему в глаза на экране, зрители читали в них что-то такое... такое, что раз и навсегда меняло их души и судьбы, а не опостылевшее щенячье обожание. И если бы у него получилось... какая была бы разница, узнают его на улицах, или нет? Но возможности не предоставлялось. Одни и те же типажи, набившую оскомину фразы-близнецы, одни и те же партнерши — совершенно одинаковые, меняются только цвет глаз, волос да фасон платья. Иногда ему казалось, что вся его жизнь — один бесконечно затянувшийся день сурка, пестрый калейдоскоп актрис, режиссеров, сценаристов, зрителей, кинокритиков, и с каждым днем он вертится все быстрее и быстрее, ослепляя его яркими красками. В их пестром вихре он успел даже жениться, развестись, оставив супруге детей, снова жениться, опять развестись, на сей раз уже без детей, поучаствовать — против своей воли — в сотне скандалов и — уже по своей инициативе — сотне благотворительных акций, приобрести дом за городом и золотистого лабрадора... а потом все с размаху остановилось. И он увидел себя перед зеркалом — пятидесятидвухлетним, импозантно седовласым, подтянутым... растерянным и бессмысленно прожившим свою жизнь. От влюбленного принца к отставному повесе, боже, какое ужасное унижение пришлось ему вытерпеть... но — не напрасно! Главное — не напрасно, потому что в руках у него — тот самый сценарий его мечты, где ему отведена роль мудрого, ироничного старика, говорящего те самые слова, способные вытащить из тебя душу, ласково погладить ее и вложить обратно, наполненную золотистым и нежным светом! Вот оно, его мечта, его цель, его смысл, фильм его жизни, вот он! «Да что же ты стоишь?! — сказал он себе, радостно, молодо сверкнув глазами. — Соберись и иди скорее, у тебя столько работы! Радостной, кипучей работы души и сердца! Скорей!» И он пошел. Пошел, чтобы вернуться поздним вечером, еще более измученным, чем когда-либо возвращался с нелюбимых, отвратительных ему фильмов. Закрыл дверь — и безвольной тушей сполз на пол, со стоном запрокидывая назад всклоченную, влажную от пота голову. Бессмысленный, тусклый взгляд шарил по стене и потолку, силясь отыскать что-то, за что можно было бы уцепиться — и не находил. Как же это... как же это так? Он же... он же талантливый, он же... слезы на глазах... Печорин... вздохи девушек... смех и рыдания операторов за видеокамерами... как же это... почему у него ничего не получается? Как все могло так несправедливо закончиться? Почему? Где, как он растратил свой талант, почему губы упрямо складываются в соблазнительную улыбку, а в глазах навеки застыло выражение постылой щенячьей влюбленности? Ведь он же может... мог посмотреть так, чтобы вытащить из зрителя душу и засунуть обратно — с ярким отпечатком этого незабываемого взгляда? Почему... Шатаясь, он встал — из горла вырвался глухой, прерывистый, болезненный стон — и побрел прочь по полутемному огромному дому, купленному на гонорары от того, что было ему отвратительно. Коридор, кухня, гостиная, спальня, темная, холодная и одинокая. Золотистый блеск шерсти его любимца. То ли шатнуло его особенно сильно, то ли подкосились ноги — но он рухнул на кровать, придавив собаку своим весом. Пес обиженно взвыл и тут же соскочил на пол, бросая на хозяина взгляды, полные оскорбленного достоинства. Даже в собачьих глазах чувства больше, чем в его собственных. Хрипло смеясь и надрывно плача, он протянул к псу дрожащую руку, потрепал мягкие, бархатистые уши... лабрадор благодарно ткнулся ему в пальцы, тут же простив нечаянную боль, и это заставило его слабо улыбнуться солеными, мокрыми губами. По старой привычке он достал из кармана небольшое серебристое зеркальце... но вместо того, чтобы заглянуть в него, размахнулся — и изо всех своих старческих сил запустил его в стену — и оно разлетелось на осколки с противным яростным звоном.