Separations

В один прекрасный день 1983-го года, когда я потерял трех музыкантов своей группы Pulp, ко мне присоединился парень по имени Расселл. Мы познакомились с ним в рыбном магазине еще в 1980-м. Темноволосый, в солнечных очках с белой оправой, похожих на очки для плавания, он держался твердо и сдержанно, гордо распрямив плечи. Я сразу подумал, что если свяжусь с ним, то все мои амбиции обратятся в прах. Потому что такой, как он, и такой, как я, никогда не смогут что-то создать вместе. Парень изучал содержимое прилавка: крабов, на клешни которых были нацеплены резинки, копченую скумбрию, свежую (или почти свежую) форель, полудохлых осьминогов, вяло перебирающих ногами лангустов. Он стоял здесь уже достаточно долго, чтобы наконец сделать выбор, но я так и не решался спросить, чего же он хочет. Мой вид был довольно нереспектабельным: очки, отдаленно напоминающие Ray-Ban, незаурядная одежда, вьющиеся лохматые волосы, придававшие мне сходство с щеткой для смахивания пыли. В свои буквально недавно исполнившиеся двадцать я выглядел довольно нелепо. Даже удивительно, что около месяца назад со мной произошло… это. Возможно, этот парень просто не хотел со мной связываться и ждал хозяина, чтобы сделать покупку, но хозяин придет только к закрытию магазина.. Тогда мне стоит сказать ему об этом. А я не могу выдавить в его адрес и слова. Даже кашлянуть не могу. Удивительно, но на остальных покупателей эта немота не распространялась. — Не желаете ли экстраклешню, миссис Хеворт? — любезно ерничаю я перед постоянной покупательницей – и периферийным зрением замечаю, как тот парень довольно хмыкает. Почему-то это сразу придало мне уверенности. Я с удвоенной энергией обслуживал всех этих пожилых леди, своей любезностью вынуждая сделать покупок больше, чем им надо. И, конечно же, прозевал тот момент, когда он в упор подошел к кассе. Повернувшись к прилавку, чтобы отдать покупательнице ее сардину, которую только что заворачивал в грубую коричневую бумагу, я резко отпрянул, но тут же попытался изобразить безразличие, приложив к этому все свои актерские таланты. Когда в радиусе трех метров от нас с ним никого не было, он решился заговорить. Я сразу же закусил губу, как бы объясняя свое молчание. — Знаешь ли, — слишком мужским для молодого парня голосом заговорил он со мной, — я тут уже довольно давно стою… Ты очень хороший торговец рыбы и классно умеешь их всех убеждать, что ни говори. Какое-то необъяснимое чувство подтолкнуло меня завязать разговор, и я, наконец, все же ляпнул что-то. — Я еще не то умею. К моему великому счастью, это не прозвучало жалко, и парень хмыкнул во второй раз. Не зло хмыкнул. По-доброму. И я понял, что с ним все же можно иметь дело. — Что же еще ты умеешь? — он приподнял очки, чтобы лучше разглядеть именную карточку на моем свитере. В манерах парня сквозила сатира, которую я не смог разглядеть, пока он изучал несчастных осьминогов, цеплявшихся присосками за стеклянные стенки аквариума из последних сил. — Ну, — пафосно протянул я, до последнего сохраняя интригу. Теперь это уже было соревнование высокомерий. Мое – в фартуке, уделанном чешуей, внутренностями рыб и от которого мерзко пахло водорослями, явно хромало. Видимо, он тоже это понял, потому что хмыкнул в третий раз. — У меня есть собственная музыкальная группа, — самодовольно заявил ему я, по-шутовски задирая нос. Я собрал ее примерно полтора года назад, и в этом году у нас уже состоялось два выступления. Правда, одно из них – дебютное, прошло в нашей школе. Но я все равно жутко гордился достигнутым и многообещающе величал наш коллектив группой. — Группа? — он что-то прикинул в уме. — Здорово. В его взгляде я уловил какую-то странную вспышку, которую никак не мог растолковать, лежа в тот вечер в своей кровати, бесстыдно водя под одеялом рукой и безуспешно пытаясь заснуть. Прошло около месяца после нашей встречи, когда мне в руки попал фанзин под названием «The Bath Banker», торжественно врученный нашим гитаристом Питером Далтоном. Там была довольно небольшая, но весьма лестная статья о нашем выступлении в шеффилдском The Leadmill: о том, что несмотря на то, что парни пока мало что могут, вокалист не умеет тянуть ноты, обрывает слова и откровенно подражает Скотту Уокеру, для молодой группы они звучат довольно не плохо. Автор подписался как Расселл Сениор. «Когда мне впервые принесли запись Уокера, я болел гриппом и даже решил, что температура поднимается: не может быть, чтобы этот тип из Walker Brothers был так великолепен!» — заявил я потом в одном своем интервью. Ну да, мне было весьма симпатично его творчество и манера исполнения. Что в этом противоестественного? Расселл. Почему-то какое-то шестое чувство нашептывало мне о том, кем может быть этот Расселл.

* * *

Через некоторое время после того, как Расселл покинул группу Nightmares, в моем доме раздался телефонный звонок, такой не частый в последнее время. — Алло? Привет… Джарвис? Верно? Что-то знакомое мелькнуло в этом голосе, но я вспомнил его лишь после того, как он сказал: — Я недавно ушел из Nightmares и как раз вспомнил, что пару лет назад ты говорил мне про свою группу. Она еще существует? Помнишь, я тот парень, с которым ты довольно давно познакомился в рыбном магазине. Расселл. Его слова тут же воскресили воспоминания о том дне. — Я пришел в тот магазин, но мне сказали, что ты давно уже бросил это рыбное дело. Зато дали твой телефон, вот и звоню. И я хотел спросить, тебе не нужен гитарист и по совместительству скрипач? Все это время я молчал как дурак и безумно улыбался.

* * *

С того дня, как в группе появился Расселл, он стал для меня символом постоянства. Я знал, что, пока он рядом, Pulp, как бы состав наш не менялся, всегда будет продолжать жить. В полную грудь или с надрывом – группа будет дышать. Расселл был довольно необычным человеком. Я любил ездить с ним на гастроли, потому что он увлекался очень странными вещами и, главное, ни с кем никогда не соглашался. Этот человек постоянно чем-то удивлял и приковывал к себе внимание, мне было интересно просто наблюдать за ним со стороны. Расселл потрясающе готовил, и я обожал смотреть, как он возится на кухне. Процедить, держать на огне при определенной температуре, тщательно помешивать – все это он делал с маниакальной щепетильностью, словно он не кулинар, а фармацевт. В такие моменты я думал, что мы вечны. И представлял, как полным составом будем все вместе праздновать миллениум. Стив как-то пошутил, что под Disco 2000 – и никак иначе – мы будем смотреть на Биг Бен, отсчитывающий секунды до нового года. И я, правда, страстно желал, чтобы все так и было. Чтобы наша жизнь, несмотря на гастроли по миру, была размеренной и прочной, как самообладание Расселла. Но все пошатнулось. В один прекрасный дождливый день я увидел на пороге моей лондонской квартиры этого удивительного скрипача. Он сходу и без подготовки попросил, чтобы я не сердился и уж тем более не обижался на то, что он, Расселл, хочет уйти из группы. Я даже опомниться не успел и моя улыбка, с которой я встретил его, вмиг завяла. — Ты помнишь, я говорил тебе про Дебби Лайм? Она давала мне почитать ее тексты к песням. И, знаешь, я нашел их интересными. — Не хочешь чаю? — невпопад спросил его, удаляясь на кухню, чтобы он не видел моего убитого выражения лица, и я хоть как-то смог совладать с собой, пока буду ставить чайник. — Нет. Ты же знаешь, что я его не люблю, — донесся его голос из прихожей. — лучше кофе. Я не хотел налить ему в чашку яду, хотя уже вечером ко мне пришла такая мысль. Все получилось так банально, так неожиданно и точно под дых… С двумя кружками кофе я в тапочках прошлепал к нему, уже сидящему за кухонным столом. — Значит, интересными? — повторил его слова, чтобы проверить, осмелится ли он сказать мне это во второй раз. — Да, — согласился он, тем самым подписывая нашей группе смертный приговор. Я мог бы закатить сцену как девица, начать кричать, что-то вроде «Ах, ты! Такой-сякой! Да как ты смеешь променять нас на Дебби Лайм с ее песнями?! Значит, мои тексты тебя больше не цепляют?». Кажется, он даже был рад, что я не пытаюсь его остановить и вернуть в группу. А может, мне это просто показалось, и он наоборот хотел, чтобы я сказал ему «Уходишь? Но… как же мы? Мы ведь не сможем без тебя…». Я не знал, что говорить ему в тот момент и как себя вести. Мне столько раз говорили о том, что уходят из группы, а я так и не научился принимать это. Никогда еще чей-то уход из Pulp не задевал меня настолько. Я хотел лезть на стену от осознания собственной беспомощности. Вот он, Расселл, уже такой родной и близкий уходит в другую музыкальную семью, бросив одного автора песен ради другого, более удачливого и талантливого. Я никогда не слышал, что же за альбом и два сингла Venini выпустили, потому что не смог бы вынести это. Знаю лишь, что второй сингл они выпускали уже без него… Через полчаса Расселл ушел из моей квартиры, словно из моей жизни. И я заплакал.

* * *

Гастроли закончилось еще в августе, а Расселл до сих пор продолжал с нами репетировать. Мы как раз планировали начать запись нового альбома, и я надеялся, что он все же передумает и останется. Но, как я уже сказал, он ни с кем никогда не соглашался. И раз уж решил, то не отступится, как бы ни было больно ему и нам. Расселл ушел в январе девяносто седьмого. Ушел, оставив непонимание на лицах друзей и тяжесть на сердце. Конечно, уже никакой речи о записи и не шло, это было глупо. Потеря оказалась невосполнимой. Но нам надо было играть дальше во что бы то ни стало, до тех пор, пока его отсутствие не перестало бросаться в глаза. С того дня, как Расселл покинул нас, состав группы уже больше никогда не менялся. Это было ужасно неправильно, но с тех пор, как Марк переместился на сцене с места перед барабанами Ника левее относительно зала и встал на то место, которое раньше занимал Расселл, я постоянно их сравнивал. Марк был другим, он не играл на скрипке, но разве можно на него за это злиться? Ведь не он тому виной.… Еще в девяносто шестом у нас появился Ричард Хаули, который был кем-то вроде неофициального члена Pulp, присутствующего в группе, но не на общих фотографиях. Со временем он стал моим хорошим другом. Весь девяносто седьмой я постоянно сравнивал наш разрыв с Расселлом с текстами наших песен и понял, что воспринимаю все это как ссору с подружкой. Я ушел в сторону от шумной арены известности и заперся в четырех стенах. Когда я выходил на улицу, то кто-то постоянно подбегал ко мне и спрашивал «А Вы не тот ли?..». «Да», — говорил им в ответ, — «я тот самый». Повторялось это настолько часто, что я даже хотел заказать себе визитные карточки с надписью «Yes, I am.». Я больше не мог ходить в паб, опасаясь быть узнанным. И очень тяжело держать лицо перед публикой, когда ты хочешь спрятаться ото всех под стол и закричать, чтобы тебя оставили в покое. Но меня все равно несло в бар, и вечерами я возвращался домой, плача и шепча только одно: — Оооо! Я сделал самую большую глупость в своей жизни… На меня накатила беспросветная депрессия, и я не мог ничего делать, не хотел брать в руки гитару и идти в студию, разговаривать с близкими мне людьми. Меня хватало лишь на то, чтобы сидеть в своих четырех стенах, словно моллюск в раковине. По ночам я занимался тем, что смотрел порно-фильмы. Ведь там, по сути, нет никаких чувств, только экстаз во время оргазма И я медленно погружался в водоворот этих совокупляющихся на экране телевизора тел, уносясь подальше от своей жизни, от мыслей о том, что в свои тридцать четыре у некоторых есть уже все, а у меня – ничего, кроме музыки, пропитанной нескончаемой болью, сокрытой от масс оптимистичной мелодией. Я был благодарен ребятам из Pulp за то, что они не считали своим долгом меня утешать, а просто приходили и без лишних слов садились рядом, плечом к плечу. Постепенно я стал выбираться в студию. К своему стыду, я постоянно пререкался и спорил с тем, что они делали, мы скандалили, и пару раз Стив даже порывался запустить в меня чем-нибудь. Но неизменно было то, что они терпеливо выдерживали все выкрутасы, что я выкидывал. Потеря оказалась электрошоком, необходимым для того, чтобы разбудить начавшую почивать на лаврах группу. Я ощутил неимоверное желание доказать самому себе, что могу взять себя в кулак и продолжать вести группу вперед, каких бы душевных сил мне это не стоило. Я оставался в студии допоздна, иногда пропадая там на несколько суток, я не хотел оставаться в квартире, несмотря на то, что жил уже давно в другом районе Лондона, потому как несколько раз обворованная квартира вынуждала меня к переезду. Я боялся, что если останусь там, среди мебели, то меня опять начнет снедать тоска… Уйдя с головой в музыку, я не узнавал себя, я не мог припомнить, когда в последний раз работал с такой самоотдачей. В лирику шестого по счету альбома This Is Hardcore я вложил те бессонные ночи, что провел перед телевизором, смотря на то, как похожие друг на друга порно-актеры погружаются друг в друга все глубже и глубже, а девица, вообразив себя порно-дивой, стонет как заправская шлюха. В этих песнях все те мрачные вечера, проведенные наедине с собой и депрессией. Вся та тоска по метафоре, которая зовется близким человеком и незримо витает в воздухе, не желая обрести плоть. Одинокий мужчина, который так и не смог повзрослеть и остался на долгие годы Питером Пеном, наконец, стал понимать цену жизни. И он пожелал рассказать в музыке страшную историю того, как чуть не сошел с ума, как стал учиться заново жить, встречаться с друзьями, понимая, что со временем даже самые нестерпимые муки через годы становятся просто хорошей историей.