Чтобы проверить кривизну, переверните картинку вверх ногами

* Во всем был виноват Ямазаки: это по его наводке устраивали очередную облаву на Кацуру Котаро. В мастерской старика Генгая опальный патриот, а по совместительству — политический преступник, действительно появился. Ровнехонько в полночь, как и ждали. Скользнул неслышно в приотворенные двери, плотно прикрыл за собой. Отряд обступил склад с рухлядью, предвкушая долгожданный триумф. Все должно было случиться быстро. Никаких путей отхода, никаких лазеек. План предусматривал, казалось, любые возможные проблемы. Но, как обычно, что-то пошло не так. И непонятно было: дело ли в хитроумности Кацуры, умеющего ускользнуть в последний момент, или в докучливом старике с его мудреными машинами. 1. ...Откашливаясь от дыма и прикрывая лицо рукавом, Окита трясет головой, предвкушая хороший разгон нерадивому шпиону, снова севшему в лужу. В ушах еще звенит эхо взрыва. Слегка покачивает, словно на корабле в открытом море. Вокруг темно и тихо. К счастью, дым рассеивается быстро. Глаза привыкают к полному отсутствию света. Окита делает несколько шагов и касается наспех сколоченных досок. Ящик, еще один… Он идет на ощупь, пока не упирается в отсыревшую стену. Пахнет плесенью, ржавчиной и прогорклым машинным маслом. Под ногами хрустит стекло. Это странно и совсем не похоже на просторный ангар старого Генгая. — Эй, все живы? — зовет Окита. Не дождавшись ответа, повторяет: — Эй?.. Рядом никого нет. Только где-то у дальней стены скребется крыса. Наверное, примеривается к так любезно заглянувшему ужину. Придется ее разочаровать. Окита сплевывает горечь и ковыляет к выходу, цепляясь за стену. Толкает дверь. Заперто. Изнутри — ни засовов, ни замков. Окита отходит назад и с разбегу толкает плечом еще раз. Прогнившая древесина трещит, неохотно поддается, но дверь продолжает оставаться закрытой. В сердцах Окита пинает ее ногой. Снаружи что-то падает, дребезжит по камням. В образовавшуюся щель врывается поток бледного света — любопытная луна заглядывает узнать, что происходит, пугается мрака и сбегает прятаться в пух облаков. Скрипят петли. Снаружи теплый ветер шелестит травой. Окита перехватывает катану и выглядывает, ожидая нападения. Затем аккуратно выскальзывает и тут же прижимается спиной к стене, вглядываясь в раскинувшийся пейзаж. Мощеная булыжником дорога. За ней — крутой берег уходит вниз. Мост через реку, пегую от ряби и лунных бликов; лачуги по ту сторону — стоят неровными, покосившимися рядами, кренятся — того и гляди начнут заваливаться друг на друга, как пропойцы, вышвырнутые из бара прижимистым хозяином. Никого. Окита не спеша возвращает катану в ножны, но руку от рукояти не убирает — на всякий случай. Внутри него что-то обрывается. Окружающий пейзаж знаком и незнаком одновременно. Между камней дороги проросла трава, хлипкий деревянный мост — ниже прежнего, привычного. В домах на противоположной стороне нигде не видно света и неоновых вывесок. Даже фонарей, горящих через один, нет. И мастерская старика — ветхая, заброшенная — того и гляди развалится. Город кажется призраком, взирающим на одинокого человека — скучно, безучастно и равнодушно. Словно в дурном сне, что хуже кошмара; не беда — только ее предчувствие и ощущение необратимости. Окита подбирается, уходит в тень между складами. В голове уйма вопросов: как в один миг все могло так измениться? что произошло во время взрыва? Он прикрывает глаза и откидывает голову, стараясь вспомнить. Вот старик что-то увлеченно объясняет сосредоточенному и хмурому Кацуре; перед ними — подобие диджейского пульта с рядами кнопок, рычажков и колесиков и приземистый диск около метра в поперечнике — на полу. Старик, словно звезда на вечеринке, что-то подкручивает на своей консоли, и диск отвечает на его действия, чуть заметно светясь… Вот неожиданно звучит сигнал идти на штурм — он срывает Окиту с места — вперед! Взять мятежника — немедленно! Права можно зачитать позже — или совсем не зачитывать. Кацура знает их лучше, чем любой полицейский в городе… Вот хлопает распахнутая дверь, и заговорщики испуганно пятятся. Кацура оглядывается, ища пути спасения. Старик жует губы и неожиданно резво для своего возраста бросается вперед — всем телом закрывая Кацуру. Вот Окита, стоя на разгорающемся ровным белым светом диске, победоносно улыбается. Следующее, что он видит — тьма, и едкий запах дыма щекочет ноздри, дерет глаза сковывает легкие… Все гораздо проще, чем Окита может себе представить, но, кажется, гораздо хуже. — Хиджиката тебя сожри, — цедит Окита сквозь зубы, имея в виду то ли Ямазаки, то ли себя. — Надеюсь, старик, ты не изобрел очередную машину времени. В любом случае, единственное, что остается — пробраться в казармы шинсенгуми и разобраться уже там. Окита уговаривает себя, что ничего непоправимого не произошло, но выходит плохо. Он тенью пробирается среди развалин, прислушиваясь к каждому шороху. Продвигаясь по городу, он заглядывает в окна. Становится ясно: жителей не стало меньше — просто жизнь стала хуже и грязнее. Не видно ни собак, ни кошек, и это пугает сильнее всего. Стены казарм выглядят так, словно здесь велась осада. Только вместо масла — следы помоев. Ворота снесены напрочь, но во дворе нет ни трупов, ни пятен крови, ни брошенного оружия. Ничего. Только поросший травой плац и покосившиеся остовы сожженных построек, в которых отдаленно угадываются жилые и хозяйственные помещения в окружении пожухлых деревьев. Похоже на кости древней рептилии, издохшей на заре времен. Толстый ворон с хозяйской неторопливостью выходит навстречу, пушит перья и каркает басом. Окита не верит своим глазам. Он оказывается так захвачен зрелищем, что не замечает момента, когда сам становится жертвой чьей-то охоты. Краем глаза ему удается поймать резкое движение и вынуть катану. Тени обступают с четырех сторон. Окита достает одну, чувствует на лице горячие брызги и видит, как тень оседает на пыльный камень. Три оставшиеся кидаются врассыпную, и на первый взгляд кажется, что ему удалось одержать верх над бандой ворья, но в следующее мгновение на затылок опускается что-то тяжелое. Голова становится неподъемной, а колени подгибаются. Окита заваливается набок. 2. Сознание возвращается резко. Окита открывает глаза и смотрит в потолок — самый обычный, деревянный. По сравнению с тем, что он жив, тупая боль в затылке — ерунда. Он садится на пятки. Связанные за спиной руки затекли и почему-то чешутся. Окита поводит плечами, мимоходом отмечая, что оружие у него забрали, а в комнате нет ничего, чтобы можно использовать в этом качестве. Собственно, он заперт в четырех стенах — крохотной комнате, больше похожей на старый чулан. Света в ней тоже нет. Окита меланхолично отмечает, что стал привыкать к темным запертым помещениям. В следующую минуту дверь прямо перед ним открывается. Фигура, стоящая против света, кажется смутно знакомой. — Очнулся, — говорит женщина со сдерживаемой яростью. Глубокий грудной голос с хрипотцой выдает в ней заядлую курильщицу, и Окита узнает ее. — Тебе повезло: девочка, которую ты ранил, будет жить. Теперь шанс есть и у тебя. — А ты не выглядишь счастливой, — замечает Окита, щурясь. Еще он хочет добавить что-то вроде “сама не своя” или “неужели тебя лишили самого ценного” или еще какую-нибудь грязную шутку. — Как я выгляжу, не твое дело, — говорит Цукуе невозмутимо. Ее недовольство заметно по едва поджатым губам и холодному взгляду. “Да что я сделал?” — хочет спросить Окита, но почему-то не решается. Хотя он узнал предводительницу Хьякка, она совсем не отвечает ему взаимностью. Не то, чтобы Окита сильно обижен на нее, но за что его связали, Цукуе могла бы сказать. — Знаешь, — говорит Окита, — от этих веревок у меня чешутся руки. Наверное, аллергия. Или та инопланетная инфекция, от которой люди начинают рассыпаться в пыль под солнечными лучами. Боюсь, она мутировала, и теперь я рассыпаюсь в темноте. Дурацкая болтовня неожиданно выводит Цукуе из себя. Она опускается на корточки и хватает Окиту за подбородок. — Хватит строить из себя дурачка, — говорит она. — Где остальные? Что вы задумали? — Остальные — кто? — спрашивает Окита. — Кстати, когда ты так садишься, видны трусики. По-моему, красное кружево и чулки в сеточку — перебор даже для шлюхи. — Мразь! — Цукуе отвешивает ему пощечину и поднимается. Щеки у нее пылают. Окита чувствует себя оскорбленным: он сказал правду. Чистую правду: у него нет никакого понятия, что тут происходит. — Проблемы? Этого голоса Окита не узнает и с любопытством разглядывает своего второго тюремщика — высокого небритого мужчину откровенно бандитской наружности. Из-под серого плаща торчит дурацкий красный зонт. Окита решает, что знака дурнее не придумаешь. Только ято в этой истории не хватало. — Абуто, — говорит Цукуе, и становится ясно, что тот, кого она сильнее всего ненавидит в этой комнате — точно не Окита. — Я могу обойтись без тебя. Тот, кого назвали Абуто, нехорошо щерится. У него точно виды на Цукуе, но она от этого не в восторге. — Не сомневаюсь. — А ты не очень хорошо флиртуешь, да? — лениво замечает Окита. — Для таких как ты и Хиджиката должны существовать специальные курсы — для убогих. Абуто переглядывается с Цукуе, и на этот раз, несмотря на сквозящую друг к другу ненависть, в этом есть что-то, отдаленно смахивающее на понимание и тревогу. Окита подозревает, что сболтнул лишнего. — А ведь правда, — кивает Абуто после паузы. — Похож. Только норов покруче. — Да, — с неохотой говорит Цукуе. Она наклоняется, цепляет Окиту за волосы и выталкивает в коридор. Это чертовски больно, но что хуже — унизительно. — Я не заказывал сессию, — шипит Окита, но, подгоняемый пинком, встает. Реплика вызывает у Абуто непонятное веселье, и даже Цукуе едва заметно кривит рот в подобии улыбки. Его выводят из комнаты и ведут по бесчисленным коридорам. Окита столько раз руководил конвоями, что оказаться по другую сторону даже любопытно. — Жвачку? — спрашивает Абуто по дороге. Он идет сзади и обращается уж точно не к Оките. Цукуе его игнорирует. — А если заплачу, выпьешь со мной? — хохотнув, продолжает Абуто допытываться. — Я хьякка! Не сравнивай меня… с этими! — холодно бросает Цукуе. Окита неожиданно осознает: это игра. Игра для двоих. И идет она уже не первый год. Непонятно, есть ли в ней вообще смысл. — Да вы два ненормальных девственника, — говорит Окита. — Курс у сексопатолога мог бы поправить дело… — Молчи. — Окита получает чувствительный тычок в спину. — Твое дело уже не поправить. Коридор проходит по открытой веранде, и Окита останавливается как вкопанный. Перед ним во всем величии предстает Йошивара. Запустение, охватившее в Эдо, обошло этот уголок разврата стороной. Кажется, наоборот, она стала еще ослепительнее. Только темное небо, навсегда скрывшее ее, нависает ниже. Небо, которое навсегда уничтожил самурай из Йорозуи. — Нравится? — хмыкает за спиной Абуто. — Держу пари, такого ты еще не видел, парень. Но тебе все равно не позавидуешь, потому что покидают эти хоромы только те, кто приходит с деньгами и по собственной воле. Ты к ним точно не принадлежишь... Окита не отвечает. Он все еще не понимает, что происходит, но одно ему ясно: в этом мире все не так. И ему тут совсем не нравится. — Пшел, — беззлобно толкает его Абуто, и Окита следует вперед, строя догадки одна фантастичнее другой. 3. Они останавливаются у богато украшенных дверей. Оба конвоира начинают заметно нервничать — едва заметно и каждый по-своему. Абуто открывает двери. — Иди вперед, — приказывает Оките Цукуе. Перечить ей нет смысла. Маленькая комната в классическом стиле слабо освещена, но Окита не пытается оглядеться, потому что все его внимание приковано к противоположной стене. Там на небольшом возвышении в окружении телохранительниц сидит… Окита прикладывает максимум усилий, чтобы не измениться в лице, но все равно чувствует, как твердеют желваки на скулах. Ему хочется грязно и совершенно по-хамски заржать. Но на веселье это не похоже, а больше всего напоминает истерику. — Гура-сама, — Цукуе кланяется. Абуто остается подчеркнуто расслаблен. — Решила сменить имидж, чайна? — говорит Окита. Кагура застывает с куском вяленого мяса в руке и с интересом смотрит на него, словно видит в первый раз. Волосы убраны в высокий пучок, один край дорого цветастого кимоно спущен, под ним туго перебинтованная грудь. Свободные штаны черного шелка скрывают ноги. Она совсем не похожа на ту девчонку, которую знает Окита. И дело не в одежде — во взгляде, взрослом, цепком и тяжелом, как небо над Йошиварой. Движется она тоже непривычно: ломаным жестом отправляет кусок мяса обратно на тарелку, поднимается и идет, словно “пьяный мастер”. Окита ловит себя на том, что ему неприятно видеть ее такой… неестественной. Кагура улыбается странной, неживой улыбкой, словно подслащенной персонально для него. — Цукуе, — обманчиво мягко говорит Кагура. — А ты была права. Он — нечто. Цукуе еще раз кланяется. Кагура поднимает руку — очень плавно и очень медленно — и гладит Окиту кончиками пальцев по виску, убирая налипшие волосы. Не осознавая, Окита отшатывается. Кагура остается стоять, подавшись вперед и удерживая руку на месте. Как Окита ни пытается, он не может прочитать ее мыслей, хотя уверен, что в последнее время наловчился в этом. Ответ один: это не Кагура. Кто угодно — убийца, сумасшедшая, клон, — но не та грубая прямолинейная оторва, которую так весело донимать мелким хулиганством. — Как ты меня назвал? — Ее голос звучит совсем иначе — тише и с каким-то надрывом. — Чайна, — говорит Окита. Он почти хочет, чтобы она накинулась на него с кулаками, заорала как ненормальная или скорчила одну из своих умилительных гримас. — Лимита, проще говоря. Я бы выписал тебе ордер на высылку из страны, но не уверен, действуют ли еще мои полномочия. Одно мгновение, кажущееся вечность, Кагура молчит, а потом расплывается в улыбке — совершенно искусственной и пугающей. — Развяжи его, Абуто, — бросает она. — Это так невежливо — связывать руки моему дорогому гостю! — Капитан? — Давай же! — Кагура нетерпеливо машет рукой. — Он чудо как хорош, Цукуе! Где, говоришь, ты нашла его? — В старых доках, — говорит Цукуе. — Разведчики заметили его случайно и вели до сгоревшей Икеда-я… Там и взяли. Слушая это, Окита чувствует себя то ли круглым идиотом, то ли очень дорогим лотом престижного аукциона. А скорей всего, ими обоими. — Как тебя зовут? — спрашивает Кагура и сама себя обрывает на полуслове. — Нет, я сама догадаюсь! Исао… Кондо Исао! Или, может быть, Хиджиката Тоширо? — Перебирая имена, она расхаживает по комнате, так что полы распахнутого кимоно летят за ней, словно плащ. — Нет! — Она резко останавливается и заглядывает в глаза. — Ты — Окита Сого! — Очень смешная шутка, — Окита пожимает плечами, чтобы скрыть раздражение. Он бы с удовольствием взял в руки катану и прервал эту дурно пахнущую постановку, но Абуто почему-то не торопится исполнять приказ, да и подходящего клинка не видно. — Ладно, — Кагура вздыхает. — Знаете, вы все свободны. Все-все-все… — она машет руками, и рукава становятся похожи на крылья. — Сегодня я хочу немного отдохнуть от дел. Окита замечает, как Абуто переглядывается с Цукуе, и та кивает девушкам-телохранительницам. Втроем они выходят из комнаты. Кагура на цыпочках балансирует по стыку двух циновок, словно по канату. Потом оборачивается, заложив руки за спину. — Абуто! Тебя это тоже касается! — Я не доверяю парню, капитан, — Абуто меряет взглядом Окиту. — Кто бы он ни был… — Абуто! — в несколько прыжков Кагура оказывается рядом с ним, тянется все так же на цыпочках и треплет небритую щеку. — Ты старый зануда! — нараспев говорит она. — Неужели я слышу нотки ревности в твоем голосе? Абуто вздыхает и криво улыбается. — Это не ревность, капитан. Это называется здравым смыслом. — Не говори глупостей, — Кагура отступает. — Я не для того тебя держу. Ты нужен, чтобы дурить голову толстосумам и зазнавшимся старикам, которых волнуют только деньги и власть. А с плохими мальчишками позволь мне разбираться самой... По ее тону Окита понимает, что никаких возражений она больше не потерпит. Их и не следует. Выходя, Абуто бесшумно закрывает за собой дверь. 4. — Пойдем! От неожиданности Окита вздрагивает. Кагура успевает одним отточенным движением перерезать веревки на его запястьях и теперь тащит куда-то за собой, ухватив за руку. Это прикосновение оказывается таким непривычным, но в то же время таким личным, что Окита чувствует себя почти смущенным. Держащая его ладонь — маленькая и теплая. Он сжимает ее в ответ по инерции, и на секунду кажется, что Кагура вот-вот обернется, влепит ему по лбу и станет самой собой. Объяснит, что здесь происходит, наконец. Надежда вспыхивает и угасает. Кагура продолжает улыбаться, словно сумасшедшая. Она отодвигает одну из ширм и показывает на темный проход: — У меня для тебя сюрприз. — Не люблю сюрпризы, чайна. Окита находит себя слишком искренним в последнее время. Он постоянно говорит то, что думает, ни капли не покривив душой. Обычно в присутствии Кагуры такого с ним не случается. Наоборот, с ней он всегда немного нечестен. — Все любят сюрпризы, Окита Сого. Его имя она произносит так, словно за ним кроется что-то еще. Что-то, о чем Окита не хотел бы знать. Это относится и к некоторым замечаниям Цукуе и Абуто, и к странному оживлению этой неправильной Кагуры. В комнате, куда они приходят, кромешная тьма. Кагура толкает Окиту в грудь, и он послушно падает назад — на что-то мягкое. Нащупывает несколько больших подушек — некоторые из них квадратные, шелковые с вышитыми орнаментами, некоторые — круглые валики и обтянуты бархатом. Он ощупывает их руками, садится удобнее. — Приготовься! — в волнении говорит Кагура и включает тусклый свет. Окита сидит на низком ложе, занимающим едва ли не половину комнаты, задрапированной дорогими тканями. Жар-птицы и драконы хищно и в то же время с сочувствием смотрят на него со стен и подушек. Они ждут чего-то. Прямо перед ложем на коленях стоит человек. Он практически голый, если не считать нескольких полос черной лакированной кожи на глазах и поперек туловища. На шее у него ошейник с клепками. Человек привязан к потолку за руки. На светлой коже — на груди, плечах и бедрах — синяки. Сеть царапин — словно сложная татуировка. Все выглядят аккуратно обработанными и заживающими. Светлые волосы ниже плеч распущенны и закрывают лицо, но Окита с ужасом начинает узнавать его. — Как я и сказал, — стараясь совладать с голосом, говорит Окита, — мне не нравятся сюрпризы. Человек при звуках голоса дергается и приподнимает голову. Кагура подходит к нему, ведет пальчиком по плечу, привлекая к себе внимание. Мягко убирает волосы назад, позволяя Оките разглядеть лицо — то, что он видит каждое утро в зеркале, хоть и немного осунувшееся. Наблюдать самого себя в столь пикантной ситуации по меньшей мере странно. Окита чувствует себя ненормальным. Может, это он сошел с ума, а не окружающие? Может быть, ему все это снится? Лучше бы так оно и было. Кагура наклоняется и целует Окиту-двойника в губы. Оборачивается и говорит: — Тебе все еще не нравится? — и показывает вниз: — А вот он кажется очень воодушевленным. Под тонкой полоской черной кожи член двойника возбужден. Окита пожимает плечами. Его необъяснимо подташнивает от этой сцены. Он совсем не так все представлял между ними, не такие сны о рыжей девчонке ему снились. Какой смысл отрицать, пару или тройку раз он задумывался о том, чтобы пойти чуть дальше взаимных подначиваний, но никогда — так. Ему всегда казалось, если это и произойдет, то будет жарко, горячо, больно — и само собой, без дорогой бутафории и постановочных сцен. И уж точно никто из них не станет унижать другого. — Не знаю, о чем ты, — говорит он. — Мне совсем это неинтересно. Кагура кивает. — Я знаю, — говорит она, теряя интерес к связанному и подходя ближе. — Ты совсем другой. Гораздо злей. Гораздо увлекательней. Но мне интересно… — ее длиннополое кимоно падает на пол. Кагура встает вплотную, кладет руки Оките на плечи и наклоняется к самому уху. Шею обдает горячим дыханием. Окита забывает, как дышать от такой близости, и закрывает глаза. — Кто из вас настоящий Окита Сого? От кого можно избавиться… Окита заставляет себя пожать плечами. Он не знает, что ответить. Может быть, его двойнику гораздо лучше умереть здесь и сейчас, а не влачить жалкое существование раба. А может, наоборот. Кагура гладит его по волосам, руки спускаются вниз, тянут китель с плеч — Окита без возражений позволяет снять его. Тонкие пальчики забираются под рубашку, гладят грудь, расстегивают пуговицы — одна за другой. Прикосновения сухих губ на шее. Она пахнет точно так же как привычная Кагура, и от этого мутится в голове. Окита открывает глаза и смотрит на одинокую скорчившуюся фигуру на полу — двойник молчалив и совсем немного насторожен. К горлу подкатывает тошнота — они сейчас одинаково унижены и растоптаны. Каждый — по-своему. Поднимающееся возбуждение пропадает так скоро, словно его и не было. Остается омерзение — липкое и грязное. — Что-то не так? — спрашивает Кагура, когда он ловит ее ладонь и заламывает руку за спину. — Да. Она облизывает губы и со странным наивным выражением на лице склоняет голову. Наивность плохо сочетается с жестокостью и жадным нетерпением в ее глазах. — Я тебя не возбуждаю? — Да, — с этой Кагурой совсем несложно быть честным и злым. Окита свободной рукой гладит ее по волосам, оттягивая время. — С чего ты решила, что малолетняя избалованная плоскодонка может возбудить кого-то в здравом уме? Он неприятно улыбается. В отсутствие оружия улыбка — единственный острый предмет, который можно себе позволить. Удар достигает цели. Кагура вырывает руку и поднимается. Ее ноздри едва заметно трепещут — она в ярости. Окита с удовлетворением смотрит на нее снизу вверх. — Почему ты остановилась? — спрашивает он. — Это было любопытно. Может быть, у тебя бы даже получилось меня разубедить. Кагура поджимает губы и отворачивается. Поднимает с пола кимоно и набрасывает на плечи. — Какая жалость, — говорит она. — Какая жалость, что ты ничего не понял. Я думала, нам будет весело. — Мне весело, — пожимает плечами Окита. — Ты такая жалкая, когда пытаешься быть сексуальной. Просто обхохочешься. — Иди, — она берет его за плечо. На этот раз хватка такая, что железные тиски позавидуют. На одно слово ее голос становится знакомо капризным, а движения — несдержанно резкими и экономными. Это больше похоже на Кагуру — ту, к которой Окита привык. Но она быстро исправляется и натягивает фальшивую улыбку. — Иди вперед. Ты оказался глупей, чем я думала. Даже глупей этой тряпки, пришедшей по своей воле… Жаль. Очень жаль. Они снова идут по темному коридору, но теперь Окита чувствует себя гораздо лучше. Несколько оскорблений, попавших в цель, — лучшее лекарство от хандры. — Абуто! — распахивая двери, зовет Кагура. — Не орите, капитан, — отзываются снаружи. Абуто заходит, растрепав волосы. Он делает вид, что дремал, но взгляд, скользящий по Оките, красноречивее жестов говорит об обратном. — Отведи его обратно и запри, — говорит Кагура, больше не взглянув на Окиту. — На несколько дней без еды и воды. Может быть, он станет сговорчивей. — Это вряд ли, — под нос комментирует Абуто. Кагура оборачивается на него, взметнув полы кимоно. — Я не спрашиваю твоего мнения, — бросает она. — Нет проблем, капитан, — идет на попятный Абуто, выставив вперед одну руку. Кагура снова улыбается. — Встретимся через три дня, — говорит она Оките. — Если я не забуду. — Надеюсь, забудешь, — говорит Окита и, засунув руки в карманы брюк, нога за ногу идет под конвой. — Для твоего же душевного благополучия. 5. Жажда становится мучительной. Окита сидит в каморке два на два метра. Кажется, первые сутки или около того ему удалось проспать, но голод и жажда начинают брать свое. “Ты задел ее за живое!” — сказал Абуто с тенью восхищения. — “Поздравляю, парень. Она тебя живьем съест.” Окита горд собой. Только гордость — не лучшее чувство. Оно не может накормить или согреть. Оно даже развлечь не может. А на попытки стучать в стены и орать никто не отзывается. Это обидно. Нет совсем никого, на ком можно было бы практиковать упрямство и иронию. Никого, кто мог бы выйти из себя и открыть двери. И с улицы не долетает ни звука. Когда Оките удается снова задремать, кто-то заходит к нему. Окита напрягается, готовый атаковать. — Без глупостей, — шепчет Цукуе. Ее шепот заставляет Окиту думать, что она здесь не по приказу. Он открывает глаза и наблюдает, как Цукуе воровато оглядывается и прикладывает палец к губам. Ну, вот, снова не поговорить… Она протягивает ему фляжку, в которой что-то плещется. Вообще-то, Кагура запретила его кормить и поить, к тому же, сама Цукуе в последнюю встречу была не очень дружелюбна. Несколько секунд Окита соображает, способна ли она его отравить, но решает, что в его положении яд может оказаться лучшим решением. Он берет предложенную фляжку и делает небольшой глоток. Ледяная вода обжигает небо и гортань, по вкусу нет ничего лучше нее. Фляжка пустеет раньше, чем Окита это замечает. — За мной, — приказывает Цукуе одними губами. Вместо бесчисленных коридоров после второго поворота они выходят на улицу. Судя по приглушенному свету, сейчас очень поздняя ночь, плавно переходящая в утро. Час, когда засыпают даже самые отъявленные пьяницы и развратники. Цукуе пробирается темными подворотнями и ведет Окиту следом, то и дело прикладывая палец к губам и делая ему страшные глаза. Когда они поднимаются на поверхность, город предстает в туманной дымке. Раннее утро вступает в свои права. — Ну и какого черта? — спрашивает Окита. Цукуе останавливается и оглядывает его исподлобья. — Я делаю, что должна, — высокомерно говорит она. — Тебе здесь не место. — Ну-ну, — говорит Окита. — Что особенного в том, что я захотел немного продажной любви? — Ты дурак? — Цукуе поднимает бровь. — Не слышал, что я сказала? Тебе не место в этом мире, так яснее? Безусловно. До Окиты начинает доходить. Удивительно, но хоть кто-то знает, что за дерьмо тут творится. — Куда мы идем? — спрашивает он. — К людям, которые тебя отправят обратно. Они проходят по смутно знакомым улочкам. Все похожи на те, которые патрулирует Окита, но одновременно — совершенно неузнаваемы. — Не хочешь объяснить? — Нет. — “Нет” — очень обстоятельный ответ в данной ситуации. Цукуе раздраженно вздыхает. — Я не могу объяснить того, чего сама не понимаю, — цедит она. — Спроси ребят отсюда. Окита узнает старую раменную, которой руководит Икумацу. У Шинсенгуми есть сведения, что там ошивается Кацура, а вдовушка его привечает. Несмотря на покосившуюся вывеску и другое название, раменная выглядит знакомой до боли. Цукуе открывает входную дверь и пропускает Окиту вперед. Он входит и с интересом осматривает ранних пташек, сидящих перед стойкой. Все лица — знакомые и даже немного родные, хотя видеть их вместе довольно странно. — Моя часть сделки, — с порога говорит Цукуе. — Останешься позавтракать? — предлагает Гинтоки. Цукуе не удостаивает его ответом. — Она от меня без ума. — Это ты без ума, — говорит Хиджиката. — Совсем. Кацура у стойки в поварском колпаке, фартуке и при бабочке возится с тарелками и кастрюлями. — Чтоб вы сдохли, Хиджиката-сан, — говорит Окита. — И вам, данна, не хворать. — Борзый, — хмыкает Гинтоки. — Как я и сказал, — подает голос Кацура. — Мне кто-нибудь объяснит, что происходит? — спрашивает Окита. Хиджиката смотрит на Гинтоки. — Как бы сказать, — Гинтоки запрокидывает голову и смотрит в потолок. — В общем, был один такой человек в нашем мире... — Капитан, — говорит Кацура. — Как же его звали?.. — Кацура, — говорит Кацура. Хиджиката достает сигарету и закуривает. — Кирк, мне кажется, — цедит он сквозь зубы. — Кирк, — кивает Гинтоки. — Капитан Кирк, точно. — Кацура, — говорит Кацура. — Капитан Кацура. — Так вот, — продолжает Гинтоки. — Капитан Кирк однажды попал в неисправный транспортатор и узнал, что есть мир, отличный от нашего. Там все иначе. — Зеркальный мир, — подсказывает со значением Хиджиката. — Кацура, — невпопад добавляет Кацура. Окита смотрит на них и думает, что кто-то здесь точно сошел с ума. Осталось разобраться, кто именно. — То есть, — уточняет он. — Я и вы из разных миров? Гинтоки кивает. Окита думает, что это многое объясняет, потому что нельзя в одночасье стать таким сумасшедшим. — И что? — Ничего, — говорит Гинтоки. — Когда капитан Кирк договаривался с Генгаем о перенастройке транспортатора… — Капитан Кацура, — встревает Кацура. Хиджиката стряхивает пепел прямо под знаком “не курить”. — В общем, парень, — отмахивается Гинтоки. — Ты просто попал не в то место и не в то время. — Полез на рожон, — мрачно изрекает Хиджиката. — Капитан Кацура! — орет Кацура и надевает им обоим на головы миски с лапшой. — Разбухла, — вздыхает Гинтоки, ловя ртом висящую перед глазами лапшу. — Майонеза слишком много, — подтверждает Хиджиката. Окита думает, что в таком идиотизме он бы, пожалуй, тоже мог предпочесть общество Кагуры, но уверенности у него нет. — Мы тебя вернем, конечно, — спокойно говорит Кацура, словно ничего и не произошло. — Прости, что так получилось. Я не хотел. Тебе действительно тут не место. Окита согласно кивает. — А что с вами? — спрашивает он. — С остальными? Со мной, в конце концов? Заговорщик переглядываются. Кацура вытирает руки о фартук и снимает колпак. — Наш Окита Сого пропал, — говорит Гинтоки. — Около месяца назад. — Жаль мальчишку, — говорит Хиджиката. — Тело не нашли. Наверное, им лучше не знать правды. — Ну и ладно, — пожимает Окита плечами. — Какая мне разница? Только, данна, знаете что? Вправьте рыжей девчонке мозги, ладно? Что она… как дура. Гинтоки удивленно вскидывает брови. Потом неопределенно кивает, пытаясь сделать вид, что понял. Ничего он, конечно, не понял — и слава богу! — Пойдем, — говорит Кацура. — Отправим тебя обратно. Окита следует за ним в заднюю дверь. * Во всем был виноват Ямазаки: это по его наводке устраивали очередную облаву на Кацуру Котаро. А даже если в случившейся промашке Ямазаки был невиновен… — Чайна, — говорит Окита, глядя на Кагуру, когда они встречаются у входа в Йорозую. — У меня есть для тебя работа. Знаешь парня с ракеткой, которой вечно волочится за Кацурой? Сможешь засунуть ему эту ракетку в… — Извращенец, — с непроницаемым лицом обрывает Кагура и закрывает перед ним дверь. — Отлично, — улыбается сам себе Окита. — Наконец-то нормальная реакция. Ямазаки, впрочем, это не спасет.