Даже в домашнем порно бывает сюжет

Это неправильно — приходить домой к девчонке, когда она одна. Люди могут подумать лишнее. Подумать что-то, о чем не может быть и речи. Какую-нибудь пошлость. Люди всегда так думают, Окита уверен. Он бы на их месте точно подумал. Раньше было гораздо проще. Теперь — иначе. Приходится изворачиваться, искать тысячи предлогов — и всё равно не находить. Шляться по городу, надеясь на случайную встречу. Искать в толпе знакомый нелепо большой зонтик. Красное платье — как сигнальная ракета в небе. Но напрасно: только запустение некогда оживленных улиц и испуганные лица редких прохожих. Ветхость домов. Стоны заболевших и тихие всхлипы ещё здоровых. Это данна виноват, думает Окита. Если бы он не исчез, не было бы этого мерзкого чувства несоответствия. Не было бы необходимости что-то придумывать. Поэтому он приходит в сумерках. Пробирается, словно преступник, на второй этаж старого бара, ступая тихо и осторожно, опасаясь потревожить кого-нибудь скрипом рассохшихся ступеней. Медлит перед закрытыми сёдзи, и, вместо того, чтобы постучать, отодвигает их сам. Проскальзывает во тьму комнат. Старая тетрадь, исчерканная кривыми каракулями — белый флаг. Предлог. Окита держит её во внутреннем кармане форменной куртки — ближе к сердцу. Ни в одной из комнат не горит свет, но это не значит, что они пусты. Окита ощущает её присутствие на уровне инстинктов. Она вскидывается, услышав шорох его одежды: нет, не спала. Ждала. Уже год прошел, а она всё ждёт, словно собака — хозяина. В груди у Окиты поднимается горячая волна злости, которая медленно опадает, становясь обидой. Глухой, затаенной болью. Невысказанными упреками, вопросами без ответа. — А... — тянет разочарованно Кагура. Конечно, она ждала кого-то другого. Весь этот год — только его. — Это всего лишь ты. — Да, — соглашается Окита. В голову не приходит ни одной колкости в ответ. — Всего лишь... — Зачем бы ты ни пришел, — говорит Кагура, вновь сворачиваясь на продавленном диванчике, — проваливай. Окита проходит в комнату и садится на свободный диван, сверля спину Кагуры взглядом. Если бы она только знала... — Если бы ты только знала, — вольготно располагаясь на диване, замечает Окита, — зачем я пришел, ты бы так не говорила. Спокойствие и развязные манеры даются ему с трудом. Он совсем не думал, что это так тяжело: смотреть на то, как Кагура изводит себя. Им всем сейчас нелегко, но она переживает как-то особенно. Окита ненавидит то, что происходит с ней. Ему кажется, что он проиграл в главном поединке — том самом, который дается всего раз. Наверное, было бы не так обидно, будь здесь Гинтоки. Тогда Окита принял бы поражение. Сильному проигрывать не стыдно. Измятый дневник шлёпается на стол, но Кагура не оборачивается. — Посмотри, — говорит Окита. Он прилагает максимум усилий, чтобы голос звучал тихо и уверенно, с прежним вызовом. — Посмотри, тебе может показаться это... интересным. — Пошел вон, — Кагура дергает плечом. Куда-то делся её прежний пыл. Раньше бы она уже взвилась хищным коршуном, накинулась дикой кошкой. Всё, на что она способна сейчас — бесцветное «Пошел вон...» Окита с огромным трудом находит в себе силы, чтобы не отвесить ей хороший пинок. — Знаешь ли, было довольно сложно найти эту вещь, прежде чем она попадет в загребущие руки Хиджикаты, — сквозь зубы цедит он. — Пришлось повозиться, чтобы узнать, куда он исчезает по выходным, а потом опередить его на полшага. — Тебе нечем заняться? — Кагура всё-таки оборачивается, смотрит на него через плечо. Смешная чёлка стоит дыбом, волосы в беспорядке. Окита прикусывает щёку, чтобы не сорваться. Ногти впиваются в ладонь, и боль ненадолго отрезвляет. Он кивает на заляпанные листы. Кагура с недоверием поднимается, берёт тетрадь и подходит к окну. Она словно опасается включать свет, и Окита почему-то ей благодарен. Пока они разговаривают в полумраке, происходящее видится сценой из дешевой дорамы. Кусочком чужой жизни, которая их не касается. Кагура листает при свете низко весящего месяца. Тени остро очерчивают её лицо: курносый нос, круглые щёки, закушенную губу. Окита откидывается на спинку дивана и закрывает глаза, чтобы не видеть всего этого. — Гин-чан... — шепчет, наконец, Кагура. Она в одно мгновение оказывается рядом и хватает за воротник куртки. — Откуда? Где ты это взял, я тебя спрашиваю? Окита мог бы легко освободиться или даже успеть увернуться, но вместо этого он наконец чувствует удовлетворение. Оно грязное и подлое, но это то, чего он ждал. Правильная реакция. — Хозяин одной придорожной забегаловки дал мне эту тетрадь, — наслаждаясь близостью, лениво тянет Окита. Если закрыть глаза и не думать об обстоятельствах, может показаться, что у них всё как раньше. Но следующие слова развеют видимость: — Судя по всему, он был последним, кто видел данна. Кагура отпускает воротник и рассеяно садится рядом. — Хочешь сказать, Хиджиката тоже искал Гин-чана? — Хочу заверить, что так и было. В комнате повисает гнетущая тишина. Оките очень хочет, чтобы Кагура уже что-нибудь сделала, что-нибудь решила — хотя бы для себя. Тогда и ему будет проще. Это неправильно — приходить домой к девочке, когда она одна. Если бы Кагура сказала это сейчас, выгнала взашей, наговорив кучу гадостей, или расплакалась, он бы понял. Но вместо этого она просто остается сидеть. — Ты не думаешь, что нужно что-то решить? — спрашивает Окита. — Я хочу продолжить поиски, — кивает Кагура, и это худшее, что она может сейчас сказать. Он ожидал этого, но всё равно оказался не готов. Окита выходит из себя. Резко встает и смотрит на неё, сверху вниз. — Размазня, — цедит он. — Думаешь, если бы данна хотел, он бы уже не вернулся? Думаешь, это то, чего он ожидал от нас? Вы не видите, что происходит? Кагура молчит, опустив голову. К груди прижата тетрадь, и Окита думает, что всё — зря. Зря он сюда пришел, зря принес этот никчемный пережиток прошлого, с которым давно пора смириться. — Вы все... — продолжает он в запале. — Вы просто не можете понять одного: нужно что-то делать сейчас, искать решения самим, а не ждать кого-то, кто придет и всё исправит. Вы всё не хотите забыть... Кагура обрывает его на полуслове звонкой оплеухой, после которой секунда тишины кажется оглушительной. — Ты дурак! — выплевывает она. Горящие глаза и плотно сомкнутые губы. Напряженная, как натянутая тетива. Разъяренная и воинственная, она кажется как никогда красивой. Ярость ей очень к лицу. Дурак, мысленно соглашается Окита и притягивает её к себе. Чувствуя всем телом, как она сопротивляется, выворачиваясь змеёй, кусает губы — и тут же льнёт ближе. Отвечает на поцелуй — грубо и неумело. Окита успевает подумать, что его подкованность в теории совсем не помогает на практике. Всё получается неловко и зло, и застежки на одежде совсем не слушаются дрожащих пальцев. Меньше всего это похоже на то, что называется любовью. Больше всего это похоже на грубую свару, которые им так нравилось устраивать раньше. — Больно? — шепчет Окита, роняя её на диван. Старые пружины должны впиваться в спину, он уверен в этом. Кагура сопит, впивается зубами в подставленную ключицу, так, что под веками начинают плясать искры. Он коленом заставляет её раздвинуть ноги. — Больно? Кагура не отвечает. Её руки где-то внизу живота. Ногти царапают кожу. Окита тянется, чтобы расстегнуть ремень. Пряжка шлёпает по её бедру. — Больно? — спрашивает он, входя. — Больно, — рычит она. — Больно, грязный извращенец. Больно! Доволен? Доволен, думает Окита. Наклоняется и снова целует, заставляя замолчать. Ловит за запястья и прижимает к дивану. Это хорошо, что больно. Привычная боль помогает хоть ненадолго забыться. — Это хорошо, что больно, — удовлетворенно шепчет он и начинает двигаться. Чуть позже он выясняет, что пружины дивана действительно впиваются в спину, а боль может быть очень приятной. — Не возвращайся, — говорит Кагура, когда он одевается. — Проваливай, чтобы духу твоего здесь не было, понял? Она сидит, обнимая колени. На плечах — его куртка, под которой больше ничего нет. Окита стряхивает с глаз отросшую чёлку и любуется Кагурой несколько секунд, пытаясь запомнить её такой, разгоряченной и живой, пока она снова не потухла. — Дурак... — добавляет она, отвернувшись. — Ненавижу тебя. Дурак, мысленно соглашается Окита. Сейчас он действительно рад этому. Радость горчит. Как бы там ни было, ненависть — гораздо лучше равнодушия. — Никому не говори, откуда у тебя дневник, — на прощание кивает Окита. — А куртку... можешь выкинуть, если захочешь. Если я что-то понимаю в происходящем, мне она больше не понадобится.