Баллада о еде

Еженощное бдение с чтением молитв и отдавливанием преклонённых коленей явно не являлось тем самым Великим Служением, о котором столько говорил отец-настоятель. Как и угодный одному лишь келарю пост, во время которого пустой желудок недавно постриженного в монахи послушника, ещё не привыкшего к новому звучному имени, разъедал самоё себя и недовольно бурчал, как бы туго оный монах ни затягивал пояс. Колени, почти двое суток болевшие от постоянного соприкосновения с холодным каменным полом, отказывались нормально сгибаться и разгибаться, строки Писания сливались в неровную серую ряднину, а в ушах гулким эхом отдавалось бурчание желудка. Именно из-за голодных воплей собственной утробы монах не расслышал, как скрипнула дверь кельи, впуская постороннего. — И огради меня, Создатель, от встречи со слугами и прихвостнями Врага твоего, — он более бормотал по памяти, нежели озвучивая тёмно-ржавые буквы, едва освещаемые неровным пламенем единственной свечи. — А буде встретится, убереги от… — Мяу! Монах медленно обернулся, осеняя себя святым знаком и надеясь, что ему почудилось. За спиной, на краешке чересчур скромного ложа примостился чёрный кот с рыжими подпалинами на боках. — Мяу, — повторил зверь и зевнул, обнажая клыки. — Сгинь, нечисть! — Сам нечисть, — ответил кот, недовольно дёрнув ухом. — Мамочка… ой. Создатель, Всеблагий и Всеведающий, огради слугу своего от… — Он не слышит, — отозвался кот, нагло вытягиваясь на жёсткой кровати. — Или, если точнее, того, к кому ты обращаешься, просто не существует. — У меня видения. Говорящих котов, утверждающих, что Создателя нет, не бывает. У меня галлюцинации от голода. — Значит, говорящие коты, утверждающие, что твой «Создатель» есть, бывают? — спросила галлюцинация. Монах запустил в кота свечкой, но нахальное видение лишь чуть дрогнуло, когда единственный источник света пролетел между чёрными ушами, а потом келья погрузилась в темноту. — Что-то ты больно нервный, — промяукала темнота. — Тебе надо больше есть. В насильно постящемся животе предательски забурчало. — Начать стоит с куриного бульона и сильно разбавленного вина, дабы не перенапрягать отвыкший от еды желудок, — с каждым словом голос всё меньше походил на кошачье мяуканье, приобретая вполне человеческие оттенки и глубину. — Через день стоит добавить куриную грудку и ломоть белого хлеба из муки тончайшего помола. А там и до жаркого с овощами недалеко. Монах сглотнул слюну, будто наяву почуяв сначала запах нежного бульона, приправленного петрушкой, кисловатый аромат вина, смешавшийся с запахом свежего хлеба, и сытный дух домашнего жаркого с пряными травами и острым перцем. — Создатель наш, Всеблагий и Всевидящий, укрепи дух твоего слуги супротив соблазнов плоти, навеваемых Леворуким и прихвостня… — Эй, никаких соблазнов плоти на тебя не навевают. Ты просто голодный. От этого хорошо помогает пятиразовое питание и хорошее вино. — …и прихвостнями его. Одари силой противостоять нечисти поганой и… — Жирная морская рыба без костей тоже пошла бы на пользу истощённому организму, — в голосе пришельца не осталось ни намёка на кошачесть, разве что некоторая тягучесть, с которой слова липли к ушам и просачивались в самую душу. — Для ума, опять же, полезно. Чуть сбрызнутая кислым соком или томлённая в молоке. С бокалом белого кэналлийского не более, чем пятилетней выдержки. Очень даже неплохо. — Замолчи, чудовище! — вскричал монах, ощупью шагая к ложу и замахиваясь тяжёлой книгой. — Изыди, проклятый прихвостень Леворукого! — Ну почему сразу прихвостень? — что-то щёлкнуло, вспыхнул свет, и монах застыл, не в силах двинуться под взглядом развалившегося на его кровати мужчины. — Хотя леворуким меня называть тоже не вполне верно. Я одинаково хорошо владею обеими руками как на поле боя, так и за столом. Ночной гость утвердил зажжённую свечу на законное место и вынул из-за спины холщовый мешок. — Так Вы составите мне компанию, добрый монах? — вежливая улыбка сопроводила извлечённую из мешка объёмистую флягу, в которой заманчиво булькнуло. — Или мне придётся разделить трапезу с дворовыми котами? Стойкость упомянутого монаха длилась ровно до того момента, пока не показался копчёный свиной окорок, обтянутый золотистой сеткой.

* * *

Епископ Варасты опрокинул в себя далеко не последний на этот вечер кубок и отрезал большой ломоть мяса от возлежащей перед ним зажаренной целиком индейки. — Иди сюда, закатная тварь, — ласково позвал епископ. Не менее толстый, чем его хозяин, рыжий котяра с громким стуком спрыгнул с каминной полки на устеленный ковром пол и неспешно затрусил к креслу. — Мяу! — Жри, нечисть. Кот вцепился в мясо зубами и лапами и довольно заурчал. Епископ вздохнул о чём-то своём и придвинул следующую бутылку.